Истоки славянской письменности
Шрифт:
В частности, выведенная хронология так называемого падения редуцированных (датируется учёными XII — XIII веками) почему-то оказывается не совсем верной на «новгородской почве». Н. В. Слатин замечает, что «даже при кратком знакомстве с текстами новгородских грамот (которые являются образцами народных письменных памятников в XI — XV веках и которые никто и не помышлял объявлять фальсифицированными) становится заметна непоследовательность употребления в них так называемых редуцированных гласных («ъ» и «ь») — как в самых ранних берестах, так и в самых поздних из найденных» (II, 52; 146). То есть хронологические рамки явления падения редуцированных размыкаются как в сторону древности, так и в сторону более поздних эпох. Вообще Новгород благодаря совершаемым в нём археологическим находкам можно рассматривать как своеобразный заповедник древнего русского наречия. Последняя сенсационная находка в нём, как уже
Однако вернёмся к общепризнанным законам и правилам древнерусского языка. Не только Русский Северо-Запад, но и Юг не подтверждает установленных сроков падения редуцированных. В надписях Софии Киевской, относящихся к XI веку, «ъ» и «о» также путаются (II, 28; 229). Датировка смешения «е» с «ять» XIII веком также не бесспорна. Н. В. Слатин ставит вопрос таким образом: звук
употребление которого было упорядочено и этимологизировано в эпоху более позднюю, чем IX век, буквой
представляет собой всего лишь один из гласных звуков среднего ряда, произносимый как нечто среднее между «а» и «э» (II, 52; 147). И разными носителями языка он произносился по-разному. Ведь до сих пор, хотя в стандартном русском этого звука нет, в ряде диалектов он присутствует. И это сейчас, когда язык усредняется, стандартизуется, чему способствует образовательная система, радио, кино, телевидение. В прошлом же ситуация была совершенно иной. Поэтому нет ничего невероятного, делает вывод Н. В. Слатин, что этот звук мог появиться в позициях, с точки зрения современной славистики, «этимологически необоснованных» (II, 52; 147). То есть могла появиться там, где её, кажется, не должно быть, и обозначающая этот звук буква «».
Вот вам и смешение «» с «е». Представляется, здесь мы имеем дело с ранним смешением этих букв, ещё до упорядочения применения буквы «».
В XIII же веке этот процесс всего лишь повторился. Что касается замечаний Л. Д. Жуковской и О. В. Творогова о переходе «ять» в «я» (как в польском, отмечает О. В. Творогов), то Н. В. Слатин резонно указывает, что это никоим образом нельзя считать механическим перенесением в текст польского произношения (разумеется, фальсификаторами). Дело в том, что подобное же написание через «я» на месте бывшего «» характерно и для болгарского языка (в «Книге Велеса», например, «ляты», «вятром»; в болгарском — «лято», «вятър») (II, 52; 147). Другими словами, тут имеет место языковое явление, общее для языка «Велесовой книги», болгарского и польского языков. И то, что «академический древнерусский» такого явления не знает, ещё не означает, что в IX веке в реальном древнерусском языке его не существовало.
«Украинизмами» именуют противники «Велесовой книги» зарегистрированные в ней формы с написанием «I» на месте «» («бида», «писне», «вира», «дiда» и др.). Действительно, именно в украинском «ять» перешло в «i». Но поскольку формирование украинского языка началось только в XIII — XIV веках, то делается вывод о том, что перед нами дополнительный аргумент в пользу фальсификации памятника (II, 28; 225). Но вот в новгородских берестяных грамотах встречаем «диду» вместо «дду» или «деду», «ним» вместо «нм» или «нем» (в смысле «немой»), «сином» вместо «сномъ» или «сеномъ» и много других форм с написанием через «и» (II, 52; 148). Что это? Тоже украинизмы? Помилуйте. Это как раз проявление неизвестных «академическому древнерусскому» языковых явлений в реальном древнерусском.
Новгородским берестам «известно» и немало «грамматических ошибок». Например, употребление «неправильных» окончаний в словах. Так, в берестяном тексте XIV века читаем «есемо» вместо ожидаемого по правилам «есмь» («о» в конце вместо «ь»); в другой грамоте — «било» (в смысле «белка») вместо «бела» или «била» (в существительном женского рода употреблено «ненормальное» окончание — о, а не «положенное по правилам — а) (II, 52; 146,148).
Совсем
К этому надо прибавить, что многие «неправильности» языка «Велесовой книги» находят аналогии и объяснения в славянских языках других групп, т. е. западно— и южнославянских. Не являясь филологами, мы отсылаем подробно интересующихся этим вопросом к великолепной работе Н. В. Слатина «Влескнига, русский язык и русская история». И речь здесь идёт не о механическом перенесении в тексты памятника гораздо более поздних особенностей других славянских языков неумелыми фальсификаторами, как пытаются трактовать эти факты противники «Велесовой книги». Нет. Всё это говорит об определённых диалектных особенностях языка дощечек, особенностях, общих для этого языка и целого ряда других славянских языков.
Сочетание в текстах «Велесовой книги» особенностей целого ряда славянских языков (причём принадлежащих к разным группам) — это, на наш взгляд, указывает как раз на подлинность памятника. Фальсификатор (а наиболее вероятным кандидатом на эту «должность» является Ю. П. Миролюбов) должен был избрать какую-то одну модель языка. Ю. П. Миролюбов не был полным профаном в славистике. Он, как говорилось ранее, изучал славянские языки и историю в Пражском университете, слушал лекции известнейшего слависта Л. Нидерле. В то же время детство и молодость Ю. П. Миролюбова прошли в Украине, и украинский язык он знал довольно хорошо. Словом, знаний у Юрия Петровича должно было хватить, чтобы хотя бы приблизительно держаться правил одного-двух, причём близких, славянских языков, не создавая на «страницах» «Книги Велеса» языковую «мешанину». В то же время профессиональным учёным-славистом Ю. П. Миролюбов всё-таки не был и вряд ли мог намеренно вводить в создаваемый им текст такие «ошибки», которые бы находили объяснения в других языках славянской языковой семьи. Более того, вряд ли он мог предвидеть будущее и сделать такие «неточности», которые стали известны учёным по другим источникам уже после первых публикаций, касающихся «Велесовой книги» (речь идёт о берестяных грамотах, граффито Софии Киевской, особенностях современного языка славян Полесья и Волыни).
Д. М. Дудко считает, что лингвистические аргументы сторонников подлинности «Дощечек Изенбека» не опровергают основных аргументов Л. П. Жуковской и О. В. Творогова и не меняют картины в целом (II, 28; 229). Мы полагаем, что, напротив, эти аргументы существенно меняют картину и показывают, что и с лингвистической стороны нет ничего невозможного в существовании такого памятника, как «Книга Велеса».
Помимо лингвистики само содержание «Велесовой книги» даёт обильную пищу для её критики. В самом деле, то, о чём повествует «Книга», может вызвать у ряда учёных состояние шока, ибо полностью переворачивает «классические» представления о славянской истории.
Академик Б. А. Рыбаков, первый из советских учёных критиковавший «Книгу Велеса» именно с исторической стороны, указал всего-навсего на единственное несоответствие содержащейся в ней информации существующим научным представлениям. Вот что он пишет: «Славяне ещё в III тысячелетии до н. э. (во времена трипольской культуры) были земледельцами и автохтонами, т. е. обитали в Среднем Поднепровье, а не пришли из глубин Центральной Азии и не были скотоводами» (II, 16; 205). Почему так мало аргументов «против» привёл уважаемый академик? Очевидно, что полностью с текстом «Книги Велеса» Борис Александрович знаком не был. Дощечка 16А, присланная в СССР в 1959 году, в 1977 году, когда академиком писались эти слова, уже не была единственным участком текста памятника, с которым могли познакомиться советские учёные. В спецхраны попадали тогда и зарубежные публикации «Книги Велеса», и работы о ней. Кое-что из этих материалов спецхранов Борис Александрович явно изучал, ибо дощечка 16А говорит о жизни предков русов в степях, но ничего не упоминает об их приходе в Европу из глубин Азии. Подобную информацию можно почерпнуть только из других дощечек памятника.