Истоки. Часть первая
Шрифт:
***
Прошло три месяца. Все собравшиеся в доме Кахотепа хранили тишину. Каждый думал о своем, но траурное молчание довлело над всеми. Наконец раздался плач маленького Атона, единственного сына жреца, выведший всех из анабиоза скорби. Первым заговорил Кеймнвати.
– Кахотеп, брат. Мы не говорили об этом. Думаю, другого случая не будет.
Вновь в комнате нависло тягостное и вяжущее молчание. Саба отошла успокоить сына, и в комнате остались два брата.
– Кеймнавати, я знаю как это выглядело,
– Знаешь как это выглядело? Ты видел это маленькое, только что появившееся на свет, черное и оттого будто сожженное тело моего сына? Так не бывает! Здесь не обошлось без магии, и все это знают! Все в городе об этом говорят! – Кеймнвати был близок к истерике, а глаза его преступно расширились, выдавая роящееся в египтянине безумие.
– Послушай. У тебя два здоровых мальчика и девочка. У меня полностью здоровый сын. Заклинание защиты сработало. Они растут и развиваются. Кеймн, наших детей хранят боги. Возможно нам просто не хватило жертвенной силы на защиту твоего четвертого ребенка. Мы не могли знать, что у Ибони родятся четверо. И, я напомню, все это – твоя идея…
– И это оправдывает тебя?! Ты не предупреждал, что может случиться нечто подобное, если нам не хватит ягнят! Я ведь мог еще одного купить… Или двух… Или не втягивать в это мою бедную Ибони…
Кеймнвати спрятал лицо в ладонях и тихо заскулил на манер побитой собаки, а после, сорвавшись с места, выбежал из дома брата, оставив того в раздумьях.
***
Саба кормила Атона грудью, когда в дом ворвалась стража самого фараона. Через крики и слезы ее вместе с беззащитным сыном поволокли на центральную площадь перед храмом, где уже собралась бесчисленная толпа зевак и сердобольных египтян, неравнодушных ко всему и поддерживающих любое насилие ради всеобщего блага и мира.
Кахотеп был прикован к одному из трех деревянных столбов, под каждым из которых аккуратными рядами, будто пирамидами, выложили хворост. Сабу также приковали цепями к столбу, а маленькому двухмесячному Атону, по общему решению жречества, хватило веревки, которой его за правую ножку привязали к месту казни. Подле трех костров на коленях стоял Кеймнвати, оголенный по пояс.
По команде верховного жреца, после обвинения в святотатстве и очернении наследия фараона, хворост подожгли, а грузный стражник начал наносить удар за ударом свистящей в воздухе плетью по спине Кеймнвати.
Опять крики. Опять слезы. Ничего не понимая, малыш громко плакал и звал маму с папой, морщась от ужасной боли, что приносил ему огонь. Тщетно пытаясь перекричать восторженный и одобряющий рев толпы, Кеймнвати умолял брата простить его за то, что не сумел сохранить в тайне его ритуал. Но Кахотеп не держал зла. Он беспристрастно принял свою участь, потому что знал на что идет и чем рискует. Об одном он жалел
***
В тот день ветер развеял маленькую кучку пепла, оставшуюся от Атона. Кеймнвати навсегда упал в глазах окружающих, став предателем, отцом проклятых детей. Имена им были Рашиди, Уми и Мескэнет.
Зонтик
Берега Темзы, как и во всякое другое осеннее утро нынешнего года, окутывал плотными клубнями серо-молочный туман. Жители столицы, как и во всякое другое раннее утро нынешнего века, быстрым шагом перемещались от дверей своих квартир и домов к дверям невзрачных контор или знаменитых банков Англии. Генри, как и во всякое другое свое утро, захватив небольшой портфель с документами, спускался в метро, чтобы проехать ровно три станции и выйти из подземки прямо напротив офисного здания, где работал вот уже два года.
Генри родился в семье небогатого клерка и еще более небогатой художницы. Родители дали строгое воспитание и необходимое образование мальчику, научили его петь «Боже, храни королеву!» и отпустили в свободное плавание во взрослую жизнь. Из парня вышел толк, и уже спустя год или полтора он работал в офисе секретарем заместителя начальника, что не могло не радовать постаревшего отца, с десяток лет отпахавшего на гораздо более низкой должности в иерархии бесконечных серых работников современного Лондона.
Маршрут был привычным, а кофе с утра имело все тот же приторный и горький вкус, что и каждое утро до этого, поэтому Генри не беспокоился о сегодняшнем дне, рассчитывая на минимальное количество отличий того от предыдущего. И вот, когда уже две станции остались позади и голос диктора объявил название необходимой, случилось то, чего ожидать, увы, не мог никто.
Прямо напротив Генри сидела старушка в зеленоватом платке, в синем пальто почти до колен, в огромных размеров резиновых сапогах, спасающих многих от лондонской сырости и дождей, и в странных округлых очках, отливающих при свете яркой лампы вагона красноватым оттенком. Именно необычный внешний вид этой старушки заставил нашего героя наблюдать за ней и спрашивать у самого себя: «Не первобытная ли дикость, носить такие одежды в будние дни, прямо в метро, перед множеством деловых и важных людей?». Однако дальнейшая череда событий не имела бы никакого смысла для Генри, если бы уже выходя из автоматических дверей, краем глаза замечая, что старушке нужно было выходить на этой же станции, он не приметил бы небольшой черный зонтик, который странная пассажирка забыла по своей невнимательности на сидении рядом, прихватив с собой лишь две увесистые сумки, под которыми и лежал важнейший инструмент защиты от гнева небес в повседневности.
Конец ознакомительного фрагмента.