Истоки. Книга первая
Шрифт:
Зимой, в день своего рождения, Юля уступила Иванову но скрывала свои близкие отношения с ним. Знала об этих отношениях только мачеха, отец же, очевидно, догадывался и всякий раз, встречая дочь, вопросительно смотрел на нее: «Ну как? Скоро заживете нормальной семейной жизнью?» Иванов тяготился «воровской любовью», как говорил он. Упрекал Юлю в том, что между ними незримо присутствует третий, что она поминутно оглядывается на свое прошлое. Обидно и унизительно! Ведь все это бросает тень на него, на нее, на отца, наконец!
Однажды Юля заплакала, и как ни успокаивал ее Иванов, она повторяла, что несчастна и не может быть ее жизнь другой. Ошибка сделана давно, и ее не исправишь. Что-то удерживало Юлю
И теперь чем тревожнее у нее на душе, тем спокойнее обожженное солнцем лицо; тонкие губы плотно сжаты, и лишь в синих невеселых глазах исступленный полыхал свет. «Да, я буду с ним, чем бы это ни кончилось, – думала она о Юрии и тут же сказала с неистребимой привычкой иронизировать даже над собой: – Женщина в моем возрасте, с моим опытом отличается безумной отвагой и воловьим упорством!»
…Калитку открыла мачеха Леля. Только теперь Юля заметила: постарела женщина, на верхней губе погустели усики, черноту волос одолевала седина.
– Господи, что с тобой, Юля? Худущая… Что случилось?
Юля мотала головой, не понимая слов мачехи, внутри все дрожало.
– Теперь модны короткие волосы – вот я и отрезала косы.
– Да не об этом я, Юля, милая!
– Неловко прыгнула с машины… Еще месяц назад.
Отец явился к обеду, как всегда шумный. Но видела Юля, что хуже его здоровье: лицо отекло, руки опухли.
– Хотел бы знать, почему глаз не кажешь до сих пор? – Он вразвалку подошел к дочери, тяжело дыша.
Сели обедать. Тихон выпил полрюмки коньяку, насмешливо фыркнул, когда Юля отодвинула свою рюмку. Ел он жадно, неряшливо и торопливо. Леля угощала его, сторожила каждое движение рук, бровей. Юля не осилила даже тарелки окрошки. Отец исподлобья косился на нее. Потом, насытившись, он откинулся и, ковыряя заточенным гусиным пером в зубах, сказал ворчливо:
– Не нравится мне твоя благородная бледность. Клюешь, как птичка. – Он взял ее обескровленную руку в свои холодные пухлые руки, покрытые гнедым волосом, приказал: – Больше ешь, чтобы живот трещал! Пей пиво. Смотри мне, чтобы прибавила килограммов десять! Не меньше. Понятно? Леля, займись этим бледным ангелом.
– Займусь, Тихон, займусь. Поднимем настроение. Кстати, сегодня литературный четверг. Толя прочитает свои новые стихи.
– Знаешь, Леля, твоих писателей я задержу на часик в горкоме. Хочу побеседовать с ними, нацелить. Хорошие ребята! Дочка, приходи в мой кабинет, послушай, как будем критиковать твоего поэта.
– Блока?
– Не притворяйся, Юля, твой поэт пока всего лишь Иванов-Волгарь. Я велел позвать Михаила Крупнова. Все-таки в Москве печатался, к тому же рабочий парень. Но странный: дежурный, выписывая пропуск, шутки ради, видимо, спросил, есть ли у него оружие. Понимаете, этот Мишка ответил: «Есть пулемет, но забыл дома».
– Этот Крупнов в отличие от своего брата Юрия не лишен чувства юмора, – сказала мачеха, следуя установившейся в семье привычке иронизировать над Юрием.
Но Тихон нахмурился и самым серьезным образом стал хвалить Юрия:
– Этот инженер сработан из качественной стали. Много в нем, ну, как бы это сказать, этакой умной силы, и мог бы работать, как мощный мотор. Один грешок за ним: любит перехватить инициативу, подменить руководство. Сложна жизнь! Скажу по секрету, виды имею на Юрия, хотя… много хлопот доставляет этот феномен. Глаз с него спускать нельзя. Трудный человек! Не скрою, жду от него удара. И все же лучше держать его под рукой. Прощупывал я мнение инструктора ЦК: нельзя ли Крупнова третьим секретарем взять? Промолчал товарищ, но, кажется, одобрительно
Тихон взглянул на дочь, умолк: хотя губы ее улыбались, глаза были налиты тяжелой тоской. Эта затаенная скорбь встревожила отца.
XV
Вдоль стел, забранных дубовой темной панелью, литераторы заняли все стулья. Михаил потоптался, прошел к зеленому столу и сел на свободный стул между Тихоном Солнцевым и редактором газеты. Иванов сигнализировал ему глазами и пальцами, чтобы он взял стул и перешел на другое место. Но Михаил, думая, что этим поступком он выкажет неуважение к старшим товарищам, остался за одним столом с редактором и секретарем горкома. Тогда Иванов подошел к нему на цыпочках, прошипел на ухо:
– Балда, ты, надеюсь, не забыл, что тебя пока не избирали членом бюро горкома?
Михаил испугался глаз и угрожающих усов его. Он немного отодвинулся назад и вправо и приковал свой подчеркнуто внимательный взгляд к толстому затылку Солнцева, боясь оборачиваться в сторону, где сидел Иванов.
Редактор упрекал писателей: не пишут в газету, слабо связаны с жизнью. Литераторы жаловались на газету: не печатает их произведений. А между тем в литературном объединении…
Тихон Солнцев внимательно слушал ораторов, ободряюще кивал головой. Михаилу казалось, что этот пожилой человек повидал, узнал и сделал так много, что хватило бы его опыта и наблюдений на десятки книг. Очевидно, он думает: «Такая уж наша обязанность – слушать, поправлять. Ничего не забываем, все могем – заводами и стихами руководить».
С Юлией Михаил познакомился лишь после совещания, сама подошла к нему и пригласила в дом отца. С особенным интересом присматривался он к давней подруге своего брата. Голубое платье, как туника, короткие медно блестевшие волосы придавали ей вид девочки, этакой высокой и угловатой. Он пожалел ее, взглянув в глаза: удлиненные и чуточку приподнятые у висков, они горели какой-то скорбно-затаенной синевой на продолговатом загорелом лице.
Дорогой, держа его под руку, она говорила, нетвердо выговаривая «р», что мачеха собирает у себя начинающие дарования – писателей, артистов, художников. Будущие знаменитости пока не отяготили себя сознанием своей ограниченности. Легко жить, когда кажешься себе ужасно умным. А? Если хотите понравиться хозяйке, хвалите сатириков и вообще рассуждайте в ироническом плане. Лично она, Юлия не любит сатириков: наверное, болеют печенью, злятся и рычат на человека. От зависти к здоровым. Мачеха убеждена, что в подопечных ее кружках зреют драматурги, быть может, шекспировской мощи, поэты пушкинского жизнелюбия и размаха и романисты, как яснополянский Лев. Вот критиков маловато. Однако коллективный массовый разум читателя с лихвой заменяет Белинских. Читатель непогрешим! А потому любому слову его, даже невразумительному мычанию о книге, писатель обязан внимать как пророческому глаголу. Писатели с ветерком в голове хронически ошибаются, каются, благодарят за науку и обещают перестроиться и поумнеть на двести процентов…
– Кстати, Михаил, почему вы не привели с собой братьев?
– Вы о Юрии? Юрий – человек бесповоротных решений. Извините, но с вами, как мне показалось, нужно говорить прямо.
– Немного страшно, но откровенность всегда лучше двусмысленности. Говорите.
– Я не представляю себе, чтобы Юрий утешался счастьем своих близких. Всепрощающего христианского терпеливца из него не получится.
– Вы любите своего брата?
– Мы не особенно ладили с ним. Я его понимаю, ценю, ну, как бы вам сказать, за бескомпромиссное, что ли, отношение к себе, к людям. Вообще к жизни. Это у него в крови. Но такие мне не нравятся.