Исторические хроники с Николаем Сванидзе. Книга 2. 1934-1953

Сванидзе Марина Сергеевна

Осенью 1941-го город наполняется новыми людьми: в него бегут из пригородов. Крестьян в город не пускают. Крестьяне стоят кольцом вокруг города вместе со скотом и плачущими детьми. Ленинградцы сначала ездили к ним за молоком и мясом. К зиме 1942 года все эти люди вымерзли. Потом вымерзли те беженцы, которые пришли без вещей и которых пустили в школы и общественные здания.

Потом умирают те, кто переместился из южных районов города. Была в Ленинграде такая "внутренняя эвакуация". Немцы внезапно подошли к Путиловскому заводу. Семьи рабочих рано начали голодать. У них не было ничего, на что можно

было бы выменять дополнительную еду. И они быстро умерли.

Хорошо живут дворники. Они забирают карточки у умирающих, получают их на эвакуированных, собирают вещи в опустевших квартирах, меняют их на еду.

Когда немцы подходят вплотную к Ленинграду, начинается смертельная паника среди еврейского населения. Предшествующая эпоха доносов дает о себе знать. Проявляется страх перед соседями, перед коллегами по работе. В буфете Пушкинского Дома, где общаются и пьют кипяток, известный специалист по русской литературе XVIII–XIX веков Григорий Гуковский неожиданно громко начинает рассказывать, что по матери он русский, что он православный. Страх становится болезненным. Филолог Александр Израилевич Грушкин появляется в буфете в фуражке набекрень, в рубахе, подпоясанной кавказским ремешком, отдает всем честь. Говорит, что может выдать себя за армянина.

Немецкая разведка вплоть до зимы 1941 года сообщает о росте антисемитизма в Ленинграде, о случаях нападения на женщин-евреек в очередях за хлебом и о пассивности милиции, которая предпочитает не вмешиваться. Антисемитизм — крайнее, животное проявление общего озлобления в городе первой блокадной осенью 1941-го. Общее озлобление настолько сильно, что власть опасается массовых выступлений рабочих. Когда начнется блокадная зима, люди останутся наедине с собой, и жизнь и смерть утратят национальную окраску.

Когда ленинградцы получали хлеб, всегда просили "довесочки". Эти довесочки тут же съедали. Развилось особое блокадное воровство. Особенно страдали от голода дети. Мальчишки выхватывали у людей полученный хлеб и даже не пытались бежать. Они падали на хлеб и ели, ели, ели. Настоящие воры поджидали в подъездах. Они отнимали продукты, карточки, паспорта. Кроме того, появились банды организованных спекулянтов. В основном из служащих торгово-снабженческих организаций. Управление НКВД по городу Ленинграду фиксирует содержание писем ленинградцев.

Фрагмент письма: "Есть люди, которые голода не ощущали и сейчас с жиру бесятся. Каждая кухарка, работающая в столовой, имеет теперь золото. Или взять военных, которые работают в городе при штабах. Приезжают на машинах домой, привозят продукты и пьянствуют".

В сводке НКВД указывается: "За последние десять дней подобных писем зафиксировано 10 820, что составляет одно сообщение на 70 жителей Ленинграда".

Машины, которые идут в город по льду Ладожского озера, везут хлеб, сало, мясо, крупу, сахар. Кто-то эти тысячи тонн продуктов распределяет. Писатель Юз Алешковский: "В те времена за кружок краковской колбасы получали Левитана, Сомова, Кандинского. За килограмм шпика — Рублевскую икону получить было можно". В блокаду на распределении продуктов составлялись отменные коллекции.

Наконец, Смольный.

Из воспоминаний Геннадия Петрова. Он в войну служил в кухонной команде Смольного. В 1943-м уйдет

на фронт. Его мать, Дарья Петровна, работала в правительственной столовой. В южном крыле Смольного находилась столовая для аппарата горкома, горисполкома и завотделами. Была еще так называемая делегатская столовая для рядовых работников. Каждую столовую обслуживали свои люди, имевшие определенный допуск.

В столовой для аппарата хлеб лежал ненормированно. В середине ноября его начали растаскивать. Были карточки на завтрак, обед и ужин. Это карточки дополнительно к тем, что были у рядовых ленинградцев. Обед всегда из трех блюд. Сахар, булочки, пирожки.

А в правительственной столовой в северном крыле было абсолютно все. Фрукты, овощи, икра, пирожные. Пекарня выпекала торты. У Жданова и председателя Ленгорисполкома Погосова был свой повар.

Обслуживающий персонал приносил домой из столовой мясо, рыбу, масло, картошку. Военные, охранявшие Смольный, были голодные. Те, кто работал на кухне, отскребали корку с котлов и отдавали военным эти поскребыши или остатки супа. Геннадий Петров вспоминает: "Мы устроили нашу соседку Олю в Смольный маникюршей. Жданов делал маникюр. В Смольном было все — и электричество, и вода, и отопление, и канализация". В городе ничего этого не было.

Из воспоминаний дочери блокадницы: "В детстве мама рассказывала мне, что во время блокады у Смольного всегда можно было выменять у "партийцев", как она говорила, на колечко или сережки луковичку или банку тушенки".

Из воспоминаний: "После войны я спросил у своего приятеля, проведшего детство в блокаде, про голод. "Голод? — удивился он. — Мы питались нормально. Никто от голода не умирал"".

Мать этого человека работала в Смольном. Он жил в охраняемом доме и всю блокаду гулял только во дворе дома. В город его не выпускали. Он ничего не видел и не знал.

Еще ранней осенью по квартирам ходили люди и спрашивали: "Не хотите продать собачку в надежные руки?" Осенью уже солили впрок собачье мясо. Было ясно, что будет голод. Но истинных масштабов его никто представить себе не мог. Зимой одна кошка будет стоить от 100 до 250 рублей. Собака среднего размера — 300 рублей. Но в ноябре ни кошек, ни собак, ни птиц на улицах города уже нет. Из письма: "Мы с папой съели двух кошек, их так трудно найти и поймать. Все смотрим собачку, но их совсем не видно".

Из воспоминаний: "Мне удалось добыть карточки в диетстоловую на Павловской улице. Некоторые голодающие приползали к столовой. Других втаскивали на второй этаж. Третьи не могли закрыть рот, и из открытого рта сбегала слюна на одежду. Женщины в столовой не ели. Они несли еду детям или тем, кто уже не мог ходить. В один бидон брали все: две ложки каши и суп. Суп — одна вода". Матери умирали раньше детей. Они отдавали детям свои куски и умирали.

Из блокадного дневника учителя географии Винокурова, март 1942-го: "Один человек простоял в очереди в столовой около двух часов, получил по карточке суп и кашу. Суп ему удалось съесть, а каша осталась. Официантка обнаружила, что он умер. Люди, собравшиеся вокруг, не расходились. Всех интересовало, кому достанется каша". Автор этой записи, учитель Винокуров, расстрелян. Его дневник фигурировал в качестве обвинительного документа.