Исторический роман

Лукач Георг

На этой основе просветительский взгляд на человека философски снимается. Величайшим препятствием к пониманию истории в XVIII столетии было именно то, что просветители рассматривали сущность человека как нечто неизменное и изображали даже наиболее резкие ее изменения в ходе истории просто как перемену внешности; вообще говоря, они видели здесь только моральное возвышение или падение все того же самого, в основе своей неизменного человека. Гегель делает все выводы из недавно народившегося прогрессивного историзма. Он рассматривает человека как продукт самого человека, т. е. как продукт его собственной исторической деятельности. Правда, самая сущность исторического процесса в гегелевской философии идеалистически перевернута, носитель исторического процесса представлен в мистифицированной форме "мирового духа"; однако же, в понятие этого "духа" Гегель вкладывает действительную диалектику исторического развития:

"Итак, дух в ней (в

истории. — Г. Л.)" противится самому себе, ему приходится преодолевать самого себя, как подлинно враждебное препятствие его цели: развитие… в духе… это жестокая, бесконечная борьба против себя самого. Чего хочет дух, так это достигнуть своего понятия; но он сам его скрывает от себя, он горд и полон самодовольства в этом отчуждении от самого себя… Облик духа здесь иной (чем в природе.-Г. Л.); изменение происходит не только на поверхности, но и в понятии. Само понятие здесь исправляется" [2] .

2

Hegel. Philosophie der Weltgeschichte (Lassen), 132 и 134

Гегель дает здесь (правда, в идеалистической и абстрактной форме) меткую характеристику идеологического переворота, совершавшегося в его время. Мышление прежних веков колебалось в пределах антиномии между представлением об история как о явлении фатально-закономерном и" переоценкой сознательного вмешательства в исторический процесс. Обе стороны антиномии покоились на представлении о "надисторическом" происхождении принципов. В противоположность этому, Гегель видит в истории процесс, который, с одной стороны, движется, благодаря развитию своих внутренних сил, а, с другой стороны, простирает свое действие на все явления человеческой жизни, в том числе и на мышление. Всю жизнь человечества в целом он рассматривает как единый и великий исторический процесс.

Так возникает — и философски, и конкретно-исторически — новый гуманизм, новое понимание прогресса. Этот гуманизм стремится удержать завоевания Французской революции как необходимую основу для дальнейшего развития человечества, он видит во Французской революции (и в революциях вообще) существенную часть прогрессивного развития человека. Конечно, и этот новый, исторический гуманизм — дитя своего века и не может выйти за горизонт своего времени иначе, как в фантастической форме, в форме утопий. Положение крупнейших гуманистов того времени чрезвычайно парадоксально; они понимают необходимость революций в прошлом, они видят в прошедших революциях фундамент всего разумного и положительного, что есть в современном мире; в то же время они представляют себе последующую историю как спокойную эволюцию на основе этих завоеваний. М. Лифшиц в своей статье об эстетике Гегеля [3] правильно замечает, что они ищут положительных начал в новом, революцией созданном состоянии мира, и думают, что для окончательного торжества этих начал нет надобности в новой революции.

3

М. Лифшиц. Вопросы искусства и философии. М. 1935.

Эти взгляды, сложившиеся у последних великих буржуазных гуманистов в области философии и искусства, не имеют ничего общего с позднейшей, а отчасти уже тогдашней плоской апологетикой капитализма; они строятся на безусловно честном исследовании и обнажении всех противоречий прогресса. Эти гуманисты не отступают в страхе даже перед самой острой критикой современного общества, и если они не могли итти за пределы своего времени даже в мыслях, то все же постоянное и тяжкое чувство противоречивости собственного своего исторического положения накладывало глубокие тени на их исторические концепции. Их философски-исторические теории возвещают бесконечный и спокойный прогресс. Но, в полном противоречии! с этими теориями, в произведениях наиболее выдающихся людей того периода всегда сквозит тревога: часто это бывает как бы предчувствие, что человечество переживает свой короткий период духовного цветения, что период этот последний и не повторится никогда. Это чувство почти неосознано (или осознано в малой степени) и выражается оно в очень различных формах. Однако, такое чувство есть, и общность, его у различных мыслителей и художников — несомненная. Вспомним теорию "отречения" старого Гете, слова Гегеля о том, что "сова Минервы" вылетает лишь в сумерках, наконец, предчувствие "светопредставления" у Бальзака и т. д. Только революция 1848 года поставила перед людьми этого поколения, дожившими до нее, окончательный выбор: либо признать новые перспективы развития человечества и приветствовать их, хотя бы с трагически раздвоенным чувством (Гейне), либо опуститься до апологетики капитализма, уже начинающего склоняться к упадку. Как показал Маркс, на последний печальный путь вступали после революции 1848 года даже такие выдающиеся люди, как Гизо и Карлейль.

2

На такой социальной почве возник исторический роман, созданный Вальтер Скоттом.

Ни

на одну минуту нельзя думать, будто мы, делая такое сопоставление творчества писателя с философией его времени, хотя бы отчасти становимся на точку зрения "истории духа", — типичного детища империалистической философии. Эта последняя построила бы "остроумные" гипотезы, по каким боковым тропинкам философия Гегеля дошла до Скотта, или разыскивала бы, у какого давно забытого и незначительного писателя находятся общие истоки гегелевского и скоттовского историзма. Вальтер Скотт, наверное, совсем не знал философии Гегеля, а если он имел случай читать его работы, то, конечно, не понял бы в них ни слова. Концепции историков времен Реставрации появились в печати позднее произведений Вальтер Скотта и сложились, отчасти, под влиянием этих последних. Модное в нашей современной буржуазной науке философски-филологическое выискивание отдельных "влияний" так же бесплодно для понимания истории, как и старое, менее изысканное филологическое шнырянье в поисках воздействия, которое оказывают друг из друга отдельные писатели. Между тем, по отношению к Скотту это особенно принято: с ним сопоставляют длинный ряд второразрядных и третьеразрядных писателей (Анну Радклифф и др.) и отыскивают у них всякие частности, якобы делающие их важными литературными предшественниками Вальтер Скотта. Это, конечно, ни на шаг-не подвигает понимания того нового, что внес Вальтер Скотт в искусство вообще и, в особенности, в исторический роман.

Мы пытались дать самый общий очерк тех политико-экономических сдвигов и переворотов, которые, в результате Французской революции, охватили всю Европу; мы бегло набросали также, какие следствия имели эти общественные сдвиги для всех областей идеологии. Переворот, вызванный ими в бытии и сознании всей Европы, был необходимой почвой для возникновения исторического романа Вальтер Скотта. Указания биографов на отдельные случаи, при которых Вальтер Скотт мог ознакомиться с современными течениями в исторической мысли, не представляют существенного интереса для понимания того, как развился исторический роман. Они имеют тем меньшее значение, что Вальтер Скотт принадлежит к числу великих писателей, глубина которых выражается преимущественно в художественных образах, причем сами писатели не вполне осознают истинную тенденцию своих произведений, так как она рождается из подлинно реалистического освоения действительности, зачастую вопреки личным взглядам и предрассудкам художника.

Исторический роман Вальтер Скотта непосредственно продолжает линию реалистического общественного романа XVIII века. Не нужно вдаваться в особенно глубокое исследование Скотта для того, чтобы увидеть, как интенсивно он изучал эту литературу, как хорошо ее знал. Однако же, его произведения чрезвычайно от нее разнятся, и его современники отчетливо видели его отличие и новизну.

Пушкин пишет о Скотте:

"Действие В. Скотта ощутительно во всех отраслях ему современной словесности. Новая школа французских историков образовалась под влиянием шотландского романиста. Он указал им источники совершенно новые, неподозреваемые прежде, несмотря на существование исторической драмы, созданной Шекспиром и Гете" [4] .

4

А.С. Пушкин. Полное собр. Соч. Гослитиздат, 1934 г, Изд- 2-е, т. V. Стр. 41.

Бальзак в своей критической статье о "Пармской обители" Стендаля тоже обращает внимание читателей на те новые художественные черты, которые внесены Вальтер Скоттом в эпическую литературу: широкое изображение обычаев и реальных обстоятельств, драматизм действия и, в тесной связи с этим, новое значение диалога в романе.

Новый, исторический тип романа не случайно появился впервые именно' в Англии. Выше, говоря о литературе XVIII века, мы уже указывали на важнейшие реалистические черты в английском романе и определили их как необходимое следствие особого положения послереволюционной Англии, отличного как от Франции, так и от Германии. Но в то время, когда послереволюционная идеология подчинила себе всю Европу, даже ее прогрессивные классы и их идеологов, — в Англии ее влияние должно было выразиться с особенной резкостью. Англия снова стала для большинства континентальных идеологов образцом правильного общественного развития, — правда, в другом смысле, чем для просветителей.

Континентальных просветителей Англия привлекала тем, что в ней уже в огромной мере были осуществлены буржуазные свободы; послереволюционные же историки видят в английском прогрессе классический образец постепенного исторического совершенства в духе их собственного учения. Англия, проделав свою буржуазную революцию в XVII веке, целое столетие двигалась на основе ее завоеваний, по пути мирного и прогрессивного развития; естественно, было "думать послереволюционным историкам, что именно она представляет собой практический образец, подтверждающий правильность их теорий. Перед взором идеологов, которые во имя прогресса защищали Реставрацию, "славная революция" 1688 года должна была выступать как высокий идеал.