Истории моей мамы
Шрифт:
– Да, он делал маникюр! – расхохоталась мама. – А помнишь его духи?
Еще бы не помнить. Дядя Лева душился так, что парфюмом благоухал весь наш подъезд, и никакой освежитель воздуха не был нужен. И даже его духи были лучше, чем у мамы. Вообще, если бы дядя Лева был женщиной, я бы им восхищалась. А так – не то чтобы не восхищалась, но смотрела, раскрыв рот. Как на заморское чудо. А уж когда он однажды побрызгался маминым лаком для волос, я вообще онемела.
Нет, он не был гомосексуалистом, как решили бы сейчас. У него имелась жена, что, впрочем, первого не отменяет. Но нет. Дядя Лева просто любил
Перед приходом дяди Левы, о чем он предупреждал заблаговременно, мы с мамой метались по квартире и готовились – мама втискивала меня в платье, поскольку дядя Лева считал, что девочки должны непременно носить платья, и бросалась в ванную красить ресницы. С кухонного стола сметалась пишущая машинка, стелилась парадная скатерть.
– Почему мы должны это делать? – недоумевала я.
– А почему нет?
– Ты так только для дяди Левы одеваешься, – упрекала я маму. – Зачем? Он тебе нравится?
– Конечно, нравится! – захохотала мама. – К тому же очень неловко сидеть в драных штанах перед человеком, который носит рубашки с запонками.
Дядя Лева никогда не приходил с пустыми руками. Для меня он был круглогодичным Дедом Морозом, который преподносит сюрпризы. Он приносил еду – конфеты, колбасу, рыбу, консервы – и коньяк. Или вещи – сапоги для меня, шарфик и духи для мамы, колготки, набор косметики. Но каждое подношение было завернуто в красивую бумагу – не в обычную, ту, в которой выдавали вещи в химчистке, а в яркую, блестящую. Он выкладывал продукты в плетеную корзинку и перевязывал бантом ручку. Колготки лежали, завернутые отдельно, а из обычного жгута был свернут затейливый цветок.
Дядя Лева приносил в наш дом эстетику. Самое страшное начиналось тогда, когда он садился за стол и начинал меня воспитывать. Он лично сервировал мне обед – большая тарелка, потом глубокая. Ложки, вилки, десертные вилки (которых не было и их заменяли обычные). На блюдце под чайную чашку нужно непременно класть салфетку.
«Нельзя есть со сковородки! – истерично кричал дядя Лева, хотя со сковороды никто никогда и не ел. – Не греми ложкой! Ты же девочка, а не грузчик!»
Он приносил мне необычные предметы – ложечку для грейпфрута, вилку для рыбы, нож с зубчиками для мяса. И разыгрывал целые спектакли. Сервировал стол на три персоны, выставляя тарелочки для хлеба, ножи для масла, бокалы для воды, вина. Он вдевал салфетки (в нашем случае кухонные полотенца, которые дядя Лева нещадно кромсал ножницами) в настоящие кольца для салфеток. И усаживал меня за стол с проверкой. Я была Золушкой, которая попала на бал и должна правильно выбрать бокал, чтобы утолить жажду, или найти нужную вилку, чтобы съесть рыбу. Иногда он срывал с себя галстук и привязывал меня к стулу, добиваясь моей ровной спины и положения локтей.
«Киселева, ты что, ребенка в окопах родила?» – возмущался дядя Лева, если я вставала из-за стола, не спросив на то позволения.
Нам никак не давался этикет – дядя Лева заламывал руки и, как положено, извинившись и испросив разрешения дамы, снимал пиджак – его бросало в жар. Поскольку много времени я
«Ребенок, твоя мать уже спустилась с гор! – причитал дядя Лева. – И тебе не придется жить в ауле. Я надеюсь… Хотя от твоей матери всего можно ожидать». «Ребенок! Ты не удав, не заглатывай еду!». «Ребенок! У меня образуется головная боль от твоего громыхания! Не скреби ножом по тарелке!»
Я грызла ногти, и мама что только не предпринимала – обещала мне ужасные болезни от бактерий, обмазывание горчицей, а дядя Лева нашел самый верный способ избавить меня от вредной привычки: отвел в парикмахерскую, где мне покрасили ногти в задорный розовый цвет. Грызть их я тут же перестала, потому что дядя Лева подарил мне личный лак.
Мама меня тогда подстригла – сделала модное каре чуть ниже плеч с челкой, ей было некогда плести мне косы по утрам. И дядя Лева чуть голову ей не оторвал.
– Что ты с ней сделала? Мало того что у тебя ежик, который ты… фу, опять на пиво сушилась? Ужасный запах! Так еще и ребенка изуродовала!
Благодаря Льву Аркадьевичу у нас всегда были продукты, самые невообразимые. Когда у меня упал гемоглобин и маме порекомендовали кормить меня черной икрой и гранатами, она устало рассмеялась: ведь могла купить только гематоген и гранатовый сок.
– Киселева, ты чего с таким неприятным лицом? – спросил дядя Лева, когда появился у нас в гостях.
Мама рассказала ему про мою анемию и икру.
– Киселева! Тоже мне проблема! – расхохотался дядя Лева, и через час у нас на столе стояла трехлитровая банка черной икры.
– Ты где достал? – Мама, отвыкшая удивляться, потеряла дар речи.
– Из Астрахани передали, – пожал плечами дядя Лева, щедро намазывая мне бутерброд.
Когда я съела трехлитровую банку икры, мама добыла для меня маленькую баночку красной.
– Не люблю красную, – заявила я.
– Зажралась, – ответила мама и позвонила дяде Леве, чтобы доложить о том, что он избаловал меня.
– Киселева, радуйся, что у тебя ребенок зажравшийся. Это же счастье, что не голодный! – ответил он, и маме пришлось с ним согласиться.
Они с мамой очень странно общались. Лев Аркадьевич любил слушать, как мама говорит по телефону. Особенно когда она ругалась матом. А матом мама владела виртуозно.
– Киселева, у тебя не рот, а оркестр! – восклицал он.
Несмотря на манерность, эстетство, интеллигентность и манеру носить запонки, Лев Аркадьевич любил пересыпать речь простецкими, даже пошловатыми, афоризмами.
– Вот, Киселева, принес тебе ликер! – Он доставал бутылку, на горлышке которой торчал задорный бант. Мама ахала – такой ликер было просто не достать и стоил он месячную зарплату.
– А чего себе не оставил?
– Мне ж он ни в голову, ни в жопу, – отмахивался Лев Аркадьевич, густо краснея.
Он не умел произносить неприличные слова, ему это совсем не шло, но он очень любил это делать.