Истории обыкновенного безумия

Буковски Чарльз

— а нельзя ли держаться подальше от ипподрома?

— когда я выигрываю, вы, ублюдки, помалкиваете.

— и то верно, ну ладно, сообщи мне, что надумаешь насчет фельетонов.

— хорошо, спокойной ночи.

— спокойной ночи.

Буковски — выдающийся писатель; статуя дрочащего Буковски в Кремле; Буковски и Кастро — освещенная солнцем статуя в Гаване, заляпанная птичьим дерьмом, Буковски и Кастро на тандеме мчат свой велосипед к победе — Буковски на заднем сиденье; Буковски копается в гнезде певчих птиц; Буковски стегает хлыстом для тигров девятнадцатилетнюю

ретивую мулатку, ретивую мулатку с тридцати восьми дюймовой грудью, ретивую мулатку, которая читает Рембо; Буковски кукует в стенах этого мира и задает себе вопрос, кто стоит на его пути к успеху… Буковски увлекся Джуди Гарленд, когда для всех ее время прошло.

потом я замечаю, который час, и опять сажусь в машину, рядом с Уилширским бульваром, на большой вывеске его фамилия, когда-то мы вместе ходили на одну дерьмовую работу, не так уж я и помешан на Уилширском бульваре, но я до сих пор хожу в учениках, он наполовину цветной — сын белой матери и чернокожего отца, мы сдружились на той дерьмовой работе, нашлось что-то общее, главным образом — нежелание вечно копаться в дерьме, и хотя дерьмо оказалось хорошим учителем, уроками мы были сыты по горло и отказывались тонуть и гибнуть там безвозвратно.

я поставил машину за” домом и постучал в дверь черного хода, он сказал, что будет ждать допоздна, было полдесятого вечера, дверь открылась.

ДЕСЯТЬ ЛЕТ. ДЕСЯТЬ ЛЕТ. десять лет. десять лет. десять, десять ебучих ЛЕТ.

— Хэнк! ах ты, сукин сын!

— Джим, мать твою, счастливчик ты этакий…

— входи.

я последовал за ним. господи, в это трудно поверить, но там даже уютно, особенно после ухода секретарш и сотрудников, я ничего не утаиваю, у него шесть или восемь комнат, мы подходим к его столу, я выдергиваю из упаковок две шестерки пива, десять лет.

ему сорок три. мне сорок восемь, я выгляжу по меньшей мере на пятнадцать лет старше его. и мне немного стыдно, дряблый живот, жалкий вид. мир отнял у меня много часов и лет на свои скучные повседневные дела, это не проходит бесследно, мне стыдно за свое поражение, не за его деньги — за свое поражение, самый лучший революционер — это бедняк, а я даже не революционер, я просто устал, что же я был за мешок с дерьмом! зеркало на стене…

ему был к лицу легкий желтый свитер, он вел себя непринужденно и был очень рад меня видеть.

— знал бы ты, как мне тяжко приходится, — сказал он, — я уже несколько месяцев не разговаривал с настоящим живым человеком.

— не знаю, гожусь ли я на эту роль, старина.

— годишься.

ширина стола явно не меньше двадцати футов.

— Джим, меня увольняли из множества мест вроде этого, какое-нибудь дерьмо на вращающемся стуле; точно сон во сне — и все дурные, а теперь я сижу здесь и пью пиво с хозяином стола, причем знаю не больше, чем знал тогда.

он рассмеялся.

— малыш, я хочу предоставить тебе личный кабинет, личный стул, личный стол, я знаю, сколько ты сейчас получаешь, я дам тебе вдвое больше.

— на это я не могу согласиться.

— почему?

— интересно, чем я могу быть тебе полезен?

— мне нужен твой мозг.

я рассмеялся.

потом

он выложил мне свой план, рассказал мне, чего он хочет, только в его заебательских неутомимых мозгах и могла родиться такого рода идея, она казалась такой хорошей, что я не мог не рассмеяться.

— подготовка займет три месяца, — сказал я ему.

— а потом контракт.

— я-то согласен, но иногда такие вещи не проходят.

— эта пройдет.

— ладно, по крайней мере, у меня есть друг, который пустит меня ночевать в чулан, если рухнут стены.

— отлично!

мы пьем еще два или три часа, после чего он уходит, чтобы как следует выспаться и наутро (в субботу) встретиться с приятелем и покататься на яхте, а я разворачиваюсь, уезжаю из района дорогих домов и останавливаюсь у первого же грязного бара выпить стаканчик-другой напоследок, и быть мне сукиным сыном, если я не встречаю парня, с которым когда-то вместе работал.

— Люк! — говорю я. — сукин сын!

— Хэнк, малыш!

еще один цветной (или чернокожий), (интересно, чем по ночам занимаются белые?)

на богатея он не похож, поэтому я покупаю ему стаканчик.

— ты все там же? — спрашивает он.

— ага.

— дерьмово, старина.

— что?

— там, где ты сейчас, мне до чертиков надоело, сам знаешь, я же уволился, старина, я сразу нашел работу, красота, новое место, сам знаешь! вот что губит человека — отсутствие перемен.

— я знаю, Люк.

— ну и вот, подхожу я в первое утро к станку, а там работают со стекловолокном, на мне рубашка с открытой шеей и короткими рукавами, я замечаю, что все на меня уставились, ну и вот, черт подери, сажусь я и начинаю нажимать рукоятки, поначалу все идет нормально, и вдруг у меня все начинает чесаться, подзываю я мастера и говорю: «эй, что за чертовщина? у меня все чешется! шея, руки, все прочее!» а он мне и говорит: «ничего, привыкнешь», но я-то вижу, что на нем спецовка с длинными рукавами, а шея наглухо шарфом замотана, ну и вот, на другой день я прихожу замотанный шарфом, намазанный маслом и застегнутый на все пуговицы, но все без толку: это ебучее стекло бьется на такие мелкие осколки, что их не видно, сплошь крошечные стеклянные стрелы, они впиваются в кожу прямо сквозь одежду, тут я и понял, почему меня заставили надеть защитные очки, там же за полчаса можно ослепнуть, пришлось оттуда уволиться, пошел в литейный цех. старина, тебе известно, что ЭТО РАСКАЛЕННОЕ ДОБЕЛА ДЕРЬМО ОТЛИВАЮТ В ФОРМЫ? его льют туда, как топленое сало или подливку, невероятно! вдобавок оно горячее! дерьмо! я уволился, а как у тебя дела, старина?

— вон та сука, Люк, все время пялится на меня, ухмыляется и задирает юбку.

— не обращай внимания, она сумасшедшая.

— но у нее красивые ноги.

— что верно, то верно.

я покупаю еще стаканчик, беру его, подхожу к ней.

— привет, крошка.

она лезет в сумочку, вынимает руку, нажимает кнопку, и в руке у нее появляется великолепный шестидюймовый нож. я смотрю на бармена, чье лицо остается непроницаемым. сука говорит:

— еще шаг, и останешься без яиц!