Истории, от которых не заснешь ночью
Шрифт:
— Там было что? — вступил в разговор Олоф, вдруг занервничав, став каким-то раздраженным даже.
Али взметнул брови вверх:
— Как? Ах да, Статуи Любви Огайо, конечно!
Он погасил сигару и наклонился вперед; голос его стал серьезным, а от волнения даже хриплым:
— Они были прекрасны. Очаровательны! Совершенны! Все трое они возлежали на одной соломенной постели в позах ожидания. У одной из них были ноги…
Али прибегнул к жестам, описывая руками трех молодых женщин, скорее девушек, совсем юных, пятнадцатилетних, высеченных, из какого-то прозрачного, светящегося материала, похожего на мрамор из Kappap, слегка подкрашенный каким-нибудь ремесленником-кустарем,
— Простоял я с минуту абсолютно неподвижно, без сил сделать хоть какое-нибудь движение, — сказал Али, покрывшийся потом. — Я видел и тридцатый грот Айапты, и погребальную комнату Афродиты Эгинской, комнату, в которой она находилась перед смертью, видел закрытую коллекцию Рембрандта, и Лотрека, и Гогена… и ничто не может сравниться с этими скульптурами Огайо.
И чтобы подчеркнуть значимость своего рассказа, он добавил с некоторой напускной грустью:
— Даже панорама ваших наскальных рисунков, Эндрю.
— Ну продолжайте же однако, — сказал я мягко, по правде говоря, не веря в то, что эти произведения искусства могут достичь такого совершенства, и тем не менее тщательно прикидывая в уме, сколько мне понадобится времени, чтобы добраться до Огайо. Молчание Олофа было недобрым, вероятно, и он собирался пуститься в путь.
Али поджал губы и черты лица его исказились:
— Я собирался было подойти их потрогать, как вдруг ясно услышал щелчок взведенного курка за своей спиной. Я тотчас же повернулся и оказался лицом к лицу со скульптором, засаленным гением с глазами человека, явно подверженного галлюцинациям; выряженного в нечто вроде рабочей блузы. Одежда его издавала такое зловоние, что полностью заслоняло запах куриною помета. Он не произнес ни слова, но за него творило его ружье, а этот язык понятен всем и каждому во всех странах мира. Так мы простояли с минуту, рассматривая друг друга, а потом я сказал ему:
— Здравствуйте, сударь. Меня зовут Али Рейем. Я — из турецкой миссии, аккредитованной в Нью-Йорке.
Я вытащил свои документы, но глаза его не отрываясь смотрели на меня. Я сказал ему, что это самые красивые скульптуры, которые я когда-либо встречал. На него этот комплимент не произвел никакого впечатления. Тогда я решился спросить его, за какую сумму он бы согласился уступить их.
Наконец, он открыл рот и произнес неприветливо, мрачно, ворчливо:
— Они не продаются. А теперь убирайтесь или я убью вас.
— Несмотря на угрозу, я попытался все же поторговаться. Я предложил ему двадцать пять тысяч долларов. Одержимый покачал головой и вскинул ружье. Пятясь к двери, я бросил: "Пятьдесят тысяч!" Он наставил мне дуло прямо в живот. Торопясь выскочить из курятника, я крикнул ему еще раз: "Сто тысяч". Еще раз он ответил мне то же самое замогильным голосом:
— Они не продаются.
Али посмотрел на нас, на каждого поочередно.
— Я хорошо знаю людей, осмелюсь сказать, что в людях я никогда не ошибался. Я имел дело с сумасшедшим… гением, может быть, единственным со времен Микеланджело великим скульптором мира… но сумасшедшим. И никогда он не продаст, никогда! Представьте себе, я предпринял назавтра новую попытку, приехав к нему после обеда, и предложил ему чек на сто шестьдесят пять тысяч долларов. Он выстрелил, пуля пронеслась над моей головой. Забыв о гордости, достоинстве, я пустился наутек, скорее в свою
Мрачный и грустный, он поморщился от отвращения.
Олоф через минуту пожаловавшись вдруг на дикую головную боль, попросил извинить его и покинул нас почти бегом. Я, должен признаться, продемонстрировал такую же невежливость по отношению к моему другу и оставил Али разбитым, подавленным за столом, угрюмо рассматривающим свою сигару и потягивающим свой коньяк из рюмки, почти наполовину наполненной.
Я ни на секунду не сомневался, что Олоф попытается обогнать меня. Я выбрал более четкий маневр, зафрахтовав тут же реактивный самолет. И через три часа после того как я расстался с Али, я оказался в Лебэаэне, штат Огайо. Мне понадобилось сорок пять минут, чтобы я оказался на месте.
Холодный, свистящий, зловещий ветер сметал остатки соломы на жнивье кукурузного поля, когда я шел но пыльной тропинке, ведущей к дому. Было уже за полночь, но одинокий огонек пробивался, горел на последнем этаже дома. На крыльце стояло старое, выпотрошенное кресло, из которого торчали во все стороны пружины, напоминающие голову медузы. Ставни со ржавыми петлями где-то стучали, издавая ржавый скрип, а на крыше до половины выдранный картон, покрытый битумом, жутко хлопал при каждом порыве ветра.
Я постучал.
Мне пришлось ждать довольно долго, прежде чем я услышал неровные, нерешительные шаги, а потом дверь открылась со скрежетом, со скрипом. Я увидел скульптора, увидел таким, каким ею описывал Али, только еще более грязным, может быть, и более маленьким, издававшим зловонный запах, вызывающий рвоту. Но сомнений не было, тот самый человек… и без сомнения тронутый, свихнувшийся.
Я представился и сказал:
— Я приехал посмотреть на скульптуры.
— Убирайтесь к черту отсюда, — зарычал он. — Они не продаются.
Лицо ею свело судорогой, оно исказилось ненавистью. Он вытащил ружье и, вскинув его, направил прямо на меня.
Я ждал этого, а посему разработал свою стратегию действий. Я поднял руку и успокаивающим жестом заверил его, улыбаясь:
— Конечно, они не продаются, но ведь это произведения искусства, выполненные гением… и невозможно даже позволить себе устраивать тут торговлю или предлагать что бы то ни было за такие шедевры, которым нет цены.
Эта болтовня была несколько банальна, избита, затаскана, более того, шита белыми нитками. Но оказалась желанной; и это сбило его с толку. Я увидел, как ненависть уступила место неуверенности. Он склонил голову набок и спросил:
— Вы хотите сказать… что вы… что не будете пытаться отобрать их у меня?
— Нет, — солгал я. — Я слышал об их потрясающей красоте, об их абсолютном совершенстве, и я приехал издалека, очень издалека, чтобы поклониться человеку, который сумел сотворить такое.
И эту болтовню ни один нормальный человек не принял бы всерьез, даже за истинную правду, но старик — немного как животное — не столько слушал сами мои слова, сколько модуляции моего голоса.
Еще какое-то время он рассматривал мое лицо, а потом медленно опустил ружье. По его обеим щекам, по обеим сторонам его орлиного носа потекли слезы.