Историк
Шрифт:
«Дорогой друг, только тебе я могу довериться.
Прошло два дня, и я не знаю, как написать о них, а если писать, как показать потом кому-то. Эти два дня переменили всю мою жизнь. Я живу в надежде и в страхе. Передо мной открывается новая жизнь, и кто знает, что ждет меня в ней. Я самый счастливый и самый встревоженный человек на свете. Позапрошлым вечером, после того, как писал тебе последний раз, я снова встретил ангельское создание, о котором рассказывал в письме, и наш разговор обернулся вдруг неожиданной стороной — честно говоря, поцелуем, после которого девушка убежала. Я провел ночь без сна и утром ушел из дома побродить по лесу. То и дело я присаживался на валун или пень и в переливах просвеченных
Так прошел весь день. Я вернулся в деревню только чтобы пообедать, и каждую секунду боялся и надеялся увидеть ее. Но она не показывалась, и вечером я снова пришел к месту, где мы встречались. Я думал, если девушка придет, постараться извиниться и обещать, что больше я не побеспокою ее. Я уже перестал надеяться и решил, что она глубоко обижена и наутро я должен уехать, когда она возникла среди деревьев. В тяжелой юбке и шерстяной безрукавке, гладко причесанная головка блестит, как полированное дерево, а коса свисает на плечо. И глаза у нее были темные и испуганные, но лицо лучилось живым умом. Я открыл рот, чтобы заговорить, и тут она пролетела разделявшее нас пространство и кинулась в мои объятия. Я с изумлением понял, что девушка целиком отдается мне, и наши чувства скоро привели к близости, столь же нежной и чистой, сколь неожиданной. Мы легко понимали друг друга — не знаю, на каком языке, — и я видел целый мир и свое будущее в ее темных глазах под густыми ресницами, по-азиатски чуть скошенных к внутреннему уголку.
Она ушла, а я остался, дрожа от избытка чувств, и пытался понять, что мы натворили и что теперь делать, но переполнявшее меня счастье мешало думать.
Сегодня я снова буду ждать ее, потому что не могу не ждать, потому что вся жизнь для меня теперь состоит в том, чтобы слиться воедино с существом, таким непохожим на меня и таким близким, что я едва ли понимаю, что происходит».
«Дорогой друг (если я пишу еще тебе, а не себе самому). Четыре дня я провел в раю, исполненным любви к владеющему им ангелу — что ж, другого слова не подберешь — это любовь. Никогда ни к одной женщине я не чувствовал того, что чувствую теперь, здесь, на чужбине. Будь у меня еще время на размышление, я бы, конечно, обдумал это со всех сторон. Расстаться и никогда больше не увидеть ее для меня так же невозможно, как навсегда покинуть родину. С другой стороны, я представляю, что значит для нее уехать со мной — если я жестоко вырву ее из семьи, из родных мест, и как я привезу ее в Оксфорд, и к каким последствиям это приведет. Предсказать последние особенно сложно, но суть ясна и без того: уехать без нее значит разбить ее сердце — и мое тоже, — и это было бы величайшей низостью и трусостью после того, что произошло между нами.
Я решил как можно скорее жениться. Не сомневаюсь, что наша жизнь пойдет странными путями, но ее природный ум и отвага помогут ей справиться с любыми испытаниями, ожидающими нас. Я не могу оставить ее здесь и всю жизнь тосковать о несбывшемся. Немыслимо и покинуть ее в таком положении. Я почти решился сегодня вечером просить ее стать моей женой. Вернусь за ней через месяц. В Греции я смогу одолжить у коллег или выписать из дома деньги, чтобы задобрить ее отца. У меня в кошельке почти ничего не осталось, а похитить девушку без ведома родных я не решусь. Не говоря о том, что я обещал принять участие в раскопках богатого захоронения под Кноссом. Не сдержать слово означает поставить под угрозу свою будущую работу, а мне необходимо сохранить деловую репутацию, чтобы кормить семью.
После этого я вернусь за ней — и какими долгими будут четыре недели разлуки! Я хочу узнать, не согласится ли обвенчать нас священник из Снагова, а Георгеску был бы свидетелем. Конечно, если ее родители будут настаивать, можно обвенчаться и в деревне. В любом случае она поедет со мной уже как жена. Из Греции пошлю телеграмму родителям, а когда вернемся в Англию, приедем к ним погостить. А ты, дружище, если ты уже читаешь это письмо: не мог бы ты присмотреть квартирку поблизости
Твой в радости и тревогах Росси».
ГЛАВА 48
«Мы дочитали последнее из писем Росси, быть может, последнее письмо, написанное им своему другу. Автобус въезжал в Будапешт. Я бережно сложил листок и коснулся руки Элен.
— Элен… — Я понимал, что кто-то из нас должен первым заговорить об этом. — Влад Дракула — твой предок.
Она взглянула на меня и снова уставилась в окно, и по ее мгновенному взгляду я понял, что девушка еще не разобралась в своих чувствах, но кровь у нее в жилах уже застыла от горького холода.
Когда мы вышли из автобуса, уже почти стемнело, но мне трудно было поверить, что всего один день прошел с тех пор, как мы садились в него на этой же остановке. Казалось, с тех пор прошло года два, не меньше. Письма Росси были аккуратно уложены в мой портфель, а описанные в них картины метались у меня в голове, и я видел их отражение в глазах Элен. Она не выпускала мою руку, словно после потрясений долгого дня нуждалась в опоре, а мне хотелось обнять ее и поцеловать прямо на улице, сказать, что я никогда не покину ее, что Росси не должен был — ни за что не должен был бросать ее мать. Я сдержался и только плотнее прижал к себе локтем ее руку, позволив ей выбирать дорогу к гостинице.
Я словно вернулся домой из долгих странствий — как быстро становится домом незнакомое место, подумалось мне. Элен ждала записка от тети, и девушка жадно схватила ее. Нас приглашали поужинать вместе, здесь же, в гостинице. Как видно, предполагался прощальный ужин.
— Ты ей скажешь?
— Про письма? Наверное. Я всегда все рассказываю Еве, рано или поздно.
Я задумался, интересно, что она сказала обо мне, но удержался от вопроса.
У нас едва хватило времени умыться и переодеться; я выбрал более чистую из двух моих рубашек и побрился над изысканной раковиной; и, спустившись вниз, нашел в вестибюле Еву, но Элен еще не было. Ева стояла у окна, спиной ко мне, глядя в густые сумерки за окном. Сейчас в ней меньше ощущалась жесткость отработанных манер: плечи под темно-зеленым жакетом казались расслабленными, даже чуть сутулыми. Внезапно она обернулась, избавив меня от колебаний, стоит ли окликать ее, и, прежде чем для меня расцвела ее лучистая улыбка, я успел заметить, как она озабочена. Она поспешно шагнула ко мне, и я снова поцеловал ей руку. Мы не обменялись еще ни словом, но встретились как добрые друзья после долгих месяцев или лет разлуки.
Тут подоспела Элен, и мы перебрались в ресторан с его сияющими скатертями и ужасным фарфором. Заказывала опять тетя Ева, а я устало откинулся назад, прислушиваясь к их разговору. Насколько я понял, сперва они перекидывались добродушными шутками, но скоро лицо Евы омрачилось, и я заметил, как рассеянно она вертит в пальцах вилку. Потом она шепнула что-то Элен, и та тоже сдвинула брови.
— Что-то случилось? — забеспокоился я.
На сегодня мне по горло хватило тайн и загадок.
— Тетя сделала открытие. — Элен понизила голос, хотя вряд ли многие из ужинавших за соседними столиками знали английский. — Довольно неприятное для нас.
— Какое?
Ева кивнула и снова заговорила, еще тише, и брови Элен сходились все теснее.
— Черт, — шепотом выбранилась она, — тетю спрашивали о тебе — о нас обоих. Она говорит, к ней сегодня зашел в гости старый знакомый — следователь из полиции. Извинился и уверял, что это обычная процедура, но на самом деле он допрашивал ее: о цели твоего приезда в Венгрию и о наших… о наших отношениях. Тетя в таких делах понимает, и ей удалось кое-что вытянуть из него. Следователь проговорился, что, как вы говорите, навел его Гежа Йожеф.