Историк
Шрифт:
Брат Ангел улыбнулся, и я попятился от этой улыбки. У него было всего два зуба, и десны оказались рваными. Дыхание, вырывавшееся из этого рта, убило бы самого дьявола. Он вдруг запел высоким дрожащим голосом:
Дракон пришел в нашу долину.
Он сжег посевы и забрал наших девушек.
Он спугнул турок, защитил наши села.
Его дыхание иссушает реки,
И он переходит их.
Ранов закончил переводить, и тогда с воодушевлением заговорил брат Иван, библиотекарь. Он по-прежнему прятал ладони в рукавах, но лицо его осветилось интересом.
— Что он говорит? — взмолился я. Ранов покачал головой:
— Говорит,
— Опять народные песни! — застонал я. — Пожалуйста, спросите мистера Пондева — то есть брата Ангела, — понимает ли он, что это значит.
Ранов терпеливо перевел мой вопрос, но брат Ангел сидел, гримасничая, подергиваясь, и молчал. Через минуту я не выдержал наступившей тишины.
— Спросите его, что ему известно про Влада Дракулу! — выкрикнул я. — Влад Цепеш? Он здесь похоронен? Он слышал это имя? Дракула?
Элен вцепилась мне в плечо, но я был вне себя. Библиотекарь таращил на меня глаза, но он, кажется, не был встревожен, Ранов же бросил на меня взгляд, который я назвал бы жалостливым, если бы способен был об этом думать.
Но действие моих слов на Пондева оказалось ужасно. Он побелел, и глаза его закатились под лоб, открыв голубоватые белки. Брат Иван рванулся вперед и подхватил сползавшего с кресла старика. Они с Рановым вдвоем перенесли его на койку. Он лежал обмякшей тушей, распухшие белые ступни торчали из-под одеяла, руки бессильно свешивались. Уложив больного, библиотекарь набрал под краном воды и брызнул ему в лицо. Я, обомлев, застыл на месте. Я не думал причинить несчастному такую боль и боялся, что убил единственного человека, который что-то знал. Спустя бесконечно долгое мгновенье брат Ангел шевельнулся и открыл глаза, но теперь в них стоял бессмысленный ужас: это были глаза загнанного в угол животного, и они метались по комнате, не находя нас. Библиотекарь похлопал его по груди и постарался уложить поудобнее, но старик, дрожа, отталкивал его руки.
— Давайте оставим его, — рассудительно предложил Ранов. — Он не умрет — по крайней мере не от этого.
Следом за братом Иваном мы вышли из комнаты, молчаливые и смущенные. — Простите, — заговорил я, оказавшись на светлом дворе.
Элен обернулась к Ранову:
— Вы не спросите библиотекаря, что он знает об этой песне и о долине, где ее записали?
После короткой беседы с Рановым библиотекарь обратил взгляд на нас.
— Он говорит, что песня записана в Красна Поляна, в долине по ту сторону этих гор, на северо-востоке. Если вы согласны задержаться, можете поехать с ним на празднование дня святого, а старая певица должна что-то знать — по крайней мере скажет, от кого выучила песню.
— Ты думаешь, стоит? — шепнул я Элен. Она задумчиво смотрела на меня.
— Не знаю, но ничего другого не остается. В песне упоминается дракон — придется отыскать ее источник. А пока можно тщательно осмотреть Бачково и поработать в библиотеке, если библиотекарь согласится помочь.
Я устало опустился на каменную скамью под галереей.
— Хорошо».
ГЛАВА 68
«Сентябрь 1962 г.
Любимая
Черт побери этот английский! Но стоит мне попытаться написать тебе несколько строк по-венгерски, я чувствую, что ты не слушаешь. Ты растешь на английском. Твой отец, поверивший, что я умерла, говорит с тобой по-английски, вскидывая тебя на плечи. Он говорит с тобой по-английски, надевая тебе туфельки — ты уже не первый год носишь настоящие туфельки, — и по-английски, когда берет тебя на руки на прогулке в парке. И если я говорю с тобой не по-английски, я чувствую, что ты меня не слышишь. Первые два года я тебе совсем не писала, чувствуя, что ты не слушаешь никакого языка. Я знаю, твой отец считает меня мертвой, потому что он не пытается найти меня. А если бы попытался, то не сумел бы. Но он не слышит меня ни на каком языке.
Твоя любящая мама Элен».
«Май 1963 г.
Любимая моя доченька!
Не знаю уж, сколько раз я безмолвно рассказывала тебе, как счастливы были мы с тобой первые несколько месяцев. Глядя, как ты просыпаешься после младенческого сна, как первой начинает шевелиться ручка, когда вся ты еще спишь, потом вздрагивают темные реснички, и вот ты уже потягиваешься и улыбаешься, я забывала обо всем на свете. Потом что-то случилось. Это была не внешняя угроза, ничто не угрожало тебе. Что-то изменилось во мне. Я снова и снова осматривала твое совершенное тельце в поисках отметин. Но отметина была во мне, еще до той раны на шее, и она не заживала. Я стала бояться коснуться тебя, мой совершенный ангел.
Твоя любящая мама Элен».
«Июль 1963 г.
Любимая моя доченька!
Сегодня мне особенно не хватает тебя. Я работаю в Риме, в университетском архиве. За последние два года я бывала здесь уже дважды. Меня знают охранники, меня знают архивисты, и официант в кафе напротив знает меня и не прочь был бы познакомиться получше, если бы я не отворачивалась холодно, словно не замечаю его внимания. В архиве оказались записи о чуме 1517 года. На умерших была всего одна отметина: красная ранка на шее. Папа приказал хоронить их, пронзив колом сердце и набив рот чесноком. 1517 год. Я стараюсь составить хронологическую карту его передвижений или — различить их невозможно — передвижений его слуг. Эта карта — список у меня в блокноте — занимает уже много страниц. Но будет ли с нее толк, пока не знаю. Надеюсь, что по мере работы соображу, как ее применить.
Твоя любящая мама Элен».
«Сентябрь 1963 г.
Любимая моя доченька!
Я почти готова сдаться, вернуться к тебе. В этом месяце твой день рождения. Еще один день рождения без меня? Я бы вернулась к тебе сейчас же, если бы не понимала, что все тогда начнется сначала. Я снова почувствую себя нечистой, как шесть лет назад, — и рядом с твоей чистотой это чувство будет еще ужаснее. Как можно мне, оскверненной, быть рядом с тобой? Разве я вправе коснуться твоей гладкой щечки?