История антисемитизма.Эпоха знаний
Шрифт:
«Умиление страхом, превращающее это почтение в восхищение» – это замечательная формула, показывающая всю остроту ума мадам де Сталь. Но лицемерие, объясняемое таким образом, в свою очередь скрывало напряжение и конфликты, вызываемые удушающими требованиями долга (Pflicht) и нравственности (Sittlichkeit); эти специфически немецкие понятия не поддаются переводу ни на один язык со сколько-нибудь удовлетворительной точностью.
В рассматриваемом аспекте нам не удастся углубиться в историю Германии дальше эпохи Реформации. К тому же в бесконечно разнообразных переплетениях истории может случиться, что один человек оставит на века свою печать на каком-либо народе, особенно если этот человек обеспечит народ общим языком, что и имело место в случае Лютера. В обмен на заповеди блаженства и царства Господа внутри человека великий реформатор внушал немцам безусловную покорность государю и учение о «самоконтроле», благодаря которому развивались принципы абсолютного совершенства, столь дорогие сердцам Лейбница и Канта. Именно здесь берет свое начало концепция трех стадий морали: той, согласно которой
Таковы, по всей вероятности, идеологические основы национальной политической безответственности как при Втором, так и при Третьем рейхе, когда культ германской мощи был возведен в ранг высшей добродетели. Но эпоха зарождавшегося немецкого Просвещения отличалась цельным и едва ли не жертвенным космополитизмом. Для Лессинга, как и для молодого Гете, патриотизм был ловушкой, умственной аберрацией. Для других авторов патриотизм должен был раздвинуть свои рамки до всемирных масштабов, как это специально провозгласила газета под названием «Патриот», Проявляя поистине бесконечную добрую волю во время этой депрессивной фазы национальной истории, просвещенные немцы стремятся любить одинаковой любовью всех людей, населяющих землю. Однако являются ли евреи людьми? Как мы увидим ниже, для Лессинга это было по определению именно так, в то время как более ограниченный космополитизм Гете распространялся лишь на христианскую Европу; в дальнейшем в «Вильгельме Мейстере» он недвусмысленно исключит евреев из своего идеального города, открытого для людей всех стран: «Мы не потерпим среди нас ни одного еврея, ибо разве можем мы уделить им часть высшей культуры, основы и обычаи которой они отвергают?» Напротив, Шиллер, которому суждено было стать любимым поэтом польско-русских гетто, не разделял эту односторонность своего великого друга.
Что касается конца XVIII века, то можно еще процитировать Гердера, также являвшегося гуманистом, но при этом обратившегося к миру со следующим предостережением:
«Историк человечества должен остерегаться проявлять предпочтение к одному особому народу (race), чтобы не приносить ему в жертву те [народы], положение которых лишило их такого же счастья и славы… Мы вправе радоваться тому, что римская цивилизация была возрождена таким [народом] как германцы, сильным, прекрасным, гордым своей культурой, целомудренного нрава, преисполненным чести, благородства и верности. Разве за все это мы должны считать его избранным народом Европы, и не будет ли это спесью варваров?»
Гердер был великим певцом германской верности (Treue), этой страстной концентрации на личности вождя, а также на той личной зависимости (Hurigkeit), узы которой укрепляются открытой или латентной гомосексуальностью. Принадлежащее его перу описание евреев (в отличие от Гете он выступал за их ассимиляцию) также предвосхищает утверждения расистов будущих поколений:
«На протяжении тысячелетии, от самых своих начал народ Господа, считавший, что его отечество находится на небесах, ведет растительное существование, подобно паразитическому растению на живом стволе других народов. Коварный и корыстный [народ], которому едва хватает всего мира, он никогда не был воодушевлен страстным стремлением поддержать или восстановить свою честь, и самое жестокое угнетение не могло подвигнуть его на то. чтобы уйти и обеспечить себе свою собственную независимую страну» («Идеи к философии истории человечества»).
Итак, в Германии эпохи Просвещения изгнание сыновей Израиля было неразрывно связано с пробуждением национальных страстей. Но в первой половине XVIII века Германия, в которой еще ощущались последствия религиозных войн и Тридцатилетней войны, уставшая, смиренная и благодушная, через своих писателей и драматургов выражает желание любить одинаковой любовью всех людей, в том числе и евреев.
Добрый еврей
Если в целом мыслители немецкого Просвещения следовали за своими западными соседями, то, напротив, именно в том, что касается еврейской проблемы, немецкие авторы оказались первыми, кто начал систематически выступать в защиту евреев. Этот исторический приоритет соответствует специфическим оттенкам немецкого космополитизма, но, безусловно, ему в большой степени способствовал длительный живой контакт с сыновьями Израиля. В самом деле, отпрыски придворных евреев прилагали похвальные усилия, чтобы этому способствовать. Так, в 1745 году молодой Арон Соломон Гумпертц из известной берлинской фамилии Гумпертцев просил у писателя Готшеда разрешения «прийти и жить под вашей сенью, чтобы питаться сладким молоком науки», «потому что благодаря вам мы, немцы, имеем столько глубоких духовных сочинений». Этот еврей, объявляющий себя немцем и стремящийся овладеть современной культурой, может служить характерной приметой
Среди литературных документов подобного типа в бесконечной «робинзонаде» Шнабеля (автор и издатель популярных в ту эпоху вариаций на темы «Робинзона Крузо» Дефо. – Прим. ред. ) начиная с 1731 года можно обнаружить первых добродетельных евреев, спасающих христианских героев из безжалостных мавританских когтей; но каково бы ни было их мужество, они требуют плату за свои труды. В 1747 году поэт Христиан Геллерт, которого современники называли «наставником немцев» (praeceptor Germaniae) в своей «Шведской графине» выводит на сцену группу богатых евреев, отличающихся полным бескорыстием. Один из них, чьи обширные дела распространялись от Сибири до Голландии, выступает в роли посланника Провидения для мужа графини, попавшего в плен к русским. Он доказывает ему, что «существуют благородные сердца также и в этом народе, о котором думают, что он лишен благородства». После чего следует вывод: «Возможно, что многие люди, принадлежащие к этому народу, имели бы больше благородства, если бы мы не вынуждали их своим поведением ненавидеть нашу религию». Таким образом, первые немецкие просветители взяли на себя ответственность за унижение евреев. Писатели, чьи имена не забыты и в наши дни, Фридрих Клопшток и Христофор Виланд, разделяли этот подход. Но следует обратить особое внимание на фигуру Лессинга. Когда ему едва исполнилось двадцать лет, он вступил в полемику своей пьесой под названием «Евреи».
Фабула «Евреев» была весьма проста. Барон и его дочь, Фрейлейн, оказываются жертвами нападения бандитов; благородный Путешественник спасает их с риском для собственной жизни. Не зная, как выразить свою благодарность, Барон предлагает ему руку дочери, но Путешественник, до этого момента скрывавший свое происхождение, колеблется, а затем наступает развязка:
Путешественник. – (…) я… Я еврей.
Барон. – Он еврей! Роковое препятствие!
Лизетта. – Он еврей!
Фрейлейн. – Да? А в чем дело?
Лизетта. – Тихо, барышня, тихо! Вам сейчас объяснят, что это означает.
Барон. – Значит, бывают такие случаи, когда само Небо мешает нам выразить свою признательность!
Путешественник. – Вы уже прекрасно проявили ее даже тем, что боитесь оказаться недостаточно благодарным.
Барон. – По крайней мере, я хочу сделать столько, сколько позволяет мне судьба. Возьмите мое состояние. 5 предпочитаю быть бедным и благодарным, чем богатым и неблагодарным.
Путешественник. – Это предложение излишне, ибо Бог моих предков дал мне больше, чем необходимо. В качестве вознаграждения я не желал бы от вас, господин барон, ничего другого, кроме того, чтобы отныне вы говорили о моем народе в более умеренных выражениях. Я не скрыл от вас мою религию, но, отмечая, что вы проявляете ко мне лично столько расположения, сколько отвращения вы испытываете к моим ближним, я счел достойным вас и меня, чтобы воспользоваться дружбой, каковую я имел счастье внушить вам, для разрушения в сознании такого человека, как вы, столь несправедливых предубеждений против моего народа.
Барон. – Я краснею за свое поведение. Все, что я вижу в вас, наполняет меня восхищением. Мы примем меры, чтобы виновные были наказаны. О, каким уважением пользовались бы евреи, если бы все они были похожи на вас!
Путешественник. – И каким уважением пользовались бы христиане, если бы все они были такими справедливыми и благородными, как вы!
(Занавес)
Все персонажи обладают необыкновенно возвышенными и тонкими чувствами. Можно, однако, удивиться столь упорной скрытности Путешественника, хотя она, вероятно, соответствует правилам поведения того времени. (В одной немецкой газете можно найти описание нравов курортного городка, где некий «еврей выдавал себя за христианина; он взял себе другое имя, но все знали, что он еврей. Тем не менее никто не подавал вида, что он это знает, с ним обращались очень вежливо, даже дружески, поскольку еврей был обаятельным человеком, умевшим жить… »). Во всяком случае эта деталь позволяет нам понять, что для Лессинга речь шла не столько о том, чтобы выступить в защиту социальной группы, отличительным признаком которой является иудаизм, сколько о борьбе против предрассудка, согласно которому все евреи непременно дурные люди. Не случайно его Путешественник богат, как богаты его предшественники у Шнабеля и Геллерта: деньги обеспечивали сыновьям Израиля уважение не только государей и чиновников, но также и моралистов. Тридцать лет спустя Лессинг снова вернулся к еврейской теме в знаменитой драме «Натан Мудрый», в образе которого часто хотели видеть портрет его друга Мозеса Мендельсона. Выступая в защиту терпимости, эта классическая пьеса отражает также духовную эволюцию благородного нонконформиста, который в конце жизни становится последователем Спинозы, тайным атеистом. Более того, на смертном одре он выражает надежду, что отправится в страну, где «не будет ни христиан, ни евреев».
Во второй половине XVIII века большинство популярных немецких драматургов – Иффланд, Коцебу, оба Стефани – выводят на сцену добрых евреев, тогда как переводчики многих иностранных пьес вводят эти образы, чтобы приспособить оригинальный текст к требованиям момента (В качестве примеров можно упомянуть пьесу «Галантный Меркурий» (или «Комедия без названия") Бурсо, превратившуюся в немецком переводе в «Брак через объявление в газете» (1788 г. ), или «Игрока» Реньяра, ставшею «Удачей игрока» (1790 г). Сходным образом немецкий вариант «Еврея» Камберленда (перевод с английского, 1798) обогатился отсутствующей в оригинале тирадой против чрезвычайных законов, угнетающих евреев.). В германских странах еврей становится великим символом борьбы с предрассудками.