История атомной бомбы
Шрифт:
Этой весной Бор уже вовсю обсуждает со своими принстонскими коллегами возможность создания бомбы. Технические трудности отделения изотопа уран-235 в достаточном количестве от уран-238 кажутся ему в то время все же непреодолимыми. Ведь оба изотопа почти не различаются ни по химическим, ни по физическим свойствам. Надо всю страну превратить в одну колоссальную урановую фабрику, чтобы достичь этой цели, — размышляет Нильс Бор.
Третьего марта 1939 года, в тот самый день, когда Силард оторвал своего земляка Теллера от его моцартовских этюдов, Отто Ган пишет Лизе Мейтнер длинное письмо. Он жалуется, что открытие расщепления ядра — по его ощущению — постепенно уплывает у них со Штрассманом из рук. Мол, по всей видимости, то, что научные журналы забывают упоминать их совместно опубликованные статьи и при этом питают особую благосклонность к Жолио-Кюри, как раз и позволяет сложиться впечатлению, будто французы одновременно вышли на тот же след, что и он со Штрассманом. Мол, Фредерик
Ган уязвлен и яростно сражается против такой картины, сложившейся в научном сообществе. В конце концов, ведь он еще девятнадцатого декабря 1938 года смело писал в своем письме о «разрыве» ядра урана — тогда это утверждение еще противоречило всякому здравому физическому смыслу. Но и публикация его «дорогой Лизы» в «Природе»сформулирована, дескать, так, что непосвященному читателю внушается, будто она и ее племянник вообще первыми открыли расщепление ядра. Оглядываясь назад, Ган с досадой сожалеет о слишком осторожном выборе слов в своей работе от шестого января. Может, стоило бы тогда поубавить добросовестности да поставить кричащий заголовок — глядишь, и можно было бы защитить свое первородство.
Старая подруга в Стокгольме утихомиривает его несколькими тычками в бок французов, однако соглашается с тем, что предубежденный против Гана читатель опубликованных до сих пор работ действительно может прийти к заключению, что Ган и Штрассман нуждались в помощи физиков, чтобы понять свое великое деяние. Со схожей бесцеремонностью высказывается позднее и Эйнштейн — что, разумеется, усиливает ярость Гана. Мейтнер сожалеет, что события приняли такой оборот, ведь и в ее с Фришем первой интерпретации находки далемцев оба первооткрывателя расщепления ядра упоминаются лишь вскользь и лишь однажды — и совсем не удостаиваются той оценки, какой Ган вправе был ожидать для открытия такого ранга. Он обижен и разочарован, однако ни в коем случае не сомневается в лояльности Мейтнер.
А когда восьмого марта Гану со всего мира приходят поздравления с шестидесятилетием — Нильс Бор тоже присылает телеграмму из Принстона, — к общему хору примешивается визгливый голос, который основательно портит юбиляру праздничное настроение. Ида Ноддак «на удивление недружелюбно» выступила в «Естественных науках», пишет он Мейтнер. Неожиданно Ган столкнулся с таким же обвинением, какое сам недавно предъявлял миру. Ноддак, со своей стороны, заявляет претензии на авторство идеи расщепления ядра и упрекает Гана, что он не процитировал ее предсказание 1934 года, согласно которому ядро урана может расщепляться на обломки средней величины. Ноддак напоминает Гану о его, быть может, и впрямь высокомерно сформулированном отводе ее идеи пятилетней давности и требует теперь положенного ей признания: дескать, он должен наконец назвать ее имя.
Эта упрямая женщина ему опостылела. И он упускает шанс на примирительный жест и дает ей знать — опосредованно, через примечание редакции журнала, — что у него «нет ни времени, ни желания» отвечать ей. Чтобы затем уже окончательно хлопнуть дверью, ибо, дескать, «возможность распада тяжелых атомов на более мелкие обломки дискутировалась и раньше многими другими». Ган договорился с издателем «Естественных наук», что всякое дальнейшее публичное вмешательство склочницы будет пресечено. А жаль, ведь интересно было бы узнать, кто же такие эти «многие другие». Правда, Ноддак пришлось бы стерпеть вопрос, отчего же она сразу, еще в 1934 году, не провела собственные эксперименты для подтверждения своей гипотезы.
Лиза Мейтнер реагирует на Ноддак тоже необычайно резко и пишет Гану: «Я всегда знала, что... фрау Ида... неряшливая недотёпа. Саму ее статью я помню лишь смутно, что доказывает, насколько незначительной она была». Это звучит как самозащита. Мейтнер тоже хотела бы, чтоб публикация ее трактовки расщепления ядра считалась самой первой. И уж меньше всего ей хотелось, чтобы эта фрайбургская «недотёпа» отхлестала ее по ушам той горькой правдой, что все ее трансураны на самом деле были не чем иным, как фрагментами расщепления ядра. Издателю «Естественных наук»она пишет: «Ничто не могло бы иллюстрировать ее ненаучную мелочность и зависть лучше, чем ее собственные слова. Она действительно скомпрометировала себя».
В это время Ган вместе с двумя инспекторами государственной литературной палаты отсортировывает из личной библиотеки Мейтнер запрещенные и нежелательные книги, чтобы хотя бы этот изрядно пощипанный состав можно было наконец перевезти в Стокгольм. Книги Томаса Манна Ган предусмотрительно изъял оттуда заранее.
«Там снаружи ждет этот итальяшка, который хотел с вами поговорить, сэр». Адъютант адмирала Стэнфорда Хупера говорит так громко, что Энрико Ферми
После гёттингенского дуэта Йоос — Ганле в контакт с Управлением вооружений сухопутных войск вступают Пауль Хартек, директор Института физической химии в Гамбурге, и его ассистент Вильгельм Грот. В их письме от двадцать четвертого апреля 1939 года они указывают оружейным экспертам на пригодность урана для запуска цепной реакции. Мол, вполне представимо взрывчатое вещество, которое на много порядков превосходит все традиционные представления об оружии. «Страна, которая применит его первой, — гласит вывод, — будет обладать недостижимым превосходством над остальными». Хартек учился своему ремеслу у Эрнеста Резерфорда, корифея атомной физики. Пять лет он был ассистентом Фрица Габера в Далеме.
В тот же день, когда Хартек и Грот пишут свое письмо, тревожное послание ложится на стол человека, который лучше первоначальных адресатов в Министерстве науки знает, что делать. Абрахам Есау — руководитель Секции физики в Государственном научно-исследовательском совете и убежденный националист — что трудно было бы заподозрить при ветхозаветном звучании его имени. Есау радиотехник, это он в 1925 году установил первую в мире УКВ-связь между Йеной и Калой. Он понимает важность новооткрытой цепной реакции и быстро и неформально организует секретную конференцию, которая состоится в Берлине уже через пять дней, двадцать девятого апреля. Это собрание учреждает одну организацию, столь секретную, что ей даже нельзя дать название, а члены этой организации в шутку окрестили ее «урановым клубом». Отто Ган в это время ездит с докладами по Скандинавии и просит извинить его за отсутствие. Есау с самого начала берется за дело основательно: приглашенные профессора Ганс Гейгер, Йозеф Маттаух, Георг Йоос, Вильгельм Ганле, Вальтер Боте и Герхард Гофман получают задание разобраться с самоподдерживающейся цепной реакцией. Они подписывают обязательство неразглашения тайны. Вступает в силу всеобщий запрет на экспорт урана. «Клуб» получает доступ ко всем запасам урана в Германии, а горным предприятиям «судетско-немецкого» Санкт-Йоахимсталя приказано готовить радий.
Физику Зигфриду Флюгге всего двадцать семь лет. Он учился у Макса Борна и Вернера Гейзенберга, он был «домашним теоретиком» Лизы Мейтнер после Вайцзеккера и весной 1939 года все еще продолжал работать в институте Отто Гана. Вообще-то у него были все основания разочароваться в директоре и Штрассмане. Ибо почему он и его коллеги, лишь читая «Естественные науки», узнают о важнейших событиях в собственном доме? Может, Флюгге и догадывается, откуда у Лизы Мейтнер такое информационное преимущество, когда он читает ее статью в «Природе»от восемнадцатого февраля, но Ган и Штрассман упорно отрицают, что находятся с ней в контакте. В любом случае Флюгге к этому времени — независимо от Мейтнер и Фриша — уже пришел к тому же результату в двести миллионов электрон-вольт высвобождаемой энергии при расщеплении одного-единственного ядра. Подобно Роберту Оппенгеймеру, он тоже иллюстрирует новую, невероятную взрывную силу на примере уранового кубика, который оказывается адской машиной. Если у Оппенгеймера кубик был со стороной десять сантиметров, то Зигфрид Флюгге теперь обдумывает, что же произойдет, если цепная реакция пойдет в урановом кубе со стороной один метр. Его статья в июньском выпуске «Естественных наук»привлекает внимание. Понадобилось бы четыре тонны порошка оксида урана, чтобы заполнить объем в один кубометр. Произведенной в таком кубе энергии, по расчету Флюгге, хватило бы на то, чтобы всю воду озера Ванзее с ее весом в миллиард тонн забросить в стратосферу на высоту двадцать семь километров — картина, которая по своей апокалипсической мощи должна была произвести впечатление даже на немецкого фюрера, не понаслышке знакомого с манией величия.