История Бадалии Херодсфут
Шрифт:
М-с Джессель сама была бы не прочь иметь больше свободного времени, чтобы заняться духовными нуждами некоторых широкоплечих, крепко сложенных людей, которые в живописных позах рассаживались на задних лавочках во время её благотворительных собраний и искали истину, а это так же важно, как серебро, особенно когда знаешь его действительную ценность.
— Но она будет помогать своим собственным друзьям, — сказала м-с Джессель.
Викарий завёл речь о радости такой помощи и, искусно польстив м-с Джессель, достиг своей цели. Бадалия, к её неограниченной гордости, были призвана к распределению денежных
— Я не знаю, сколько мы сможем давать вам каждую неделю, — сказал ей викарий. — Но вот вам для начала семнадцать шиллингов. Распределите их, как найдёте нужным, между теми, кого вы знаете, но только скажите мне, как вы их истратили, чтобы нам не запутаться с отчётом. Понимаете?
— О, да. Не много ли это? — сказала Бадалия, глядя на белые монеты, лежавшие на её ладони. Но в её жилах уже загорелся священный трепет, знакомый всем, кто был облечён властью администратора! — Сапоги — это прежде всего, если только они не из очень старых, а то все равно никто не захочет их носить, если не сделать новые каблуки и подмётки; а потом — студень, и, я думаю, надо купить этого портвейна, но все это вместе станет в копеечку! Будет удобнее, если я буду считать по четверти гинеи. И я заведу себе записную книжку, как я это делала раньше, когда Том ещё не ушёл вместе с этой плосколицей неряхой. Кроме нас с ним — ни у кого не было записной книги.
Она купила большую тетрадь — её неопытная в писании рука требовала большого простора, — и в ней она стала записывать историю своей борьбы с нуждою Геннисон-стрит, в смелых выражениях, как подобает генералу, и имея в виду только себя и его преподобие Евстасия Ханна, потому что ничьи другие глаза не заглядывали в неё.
Но в скором времени на страницах тетрадки появились маслянистые пятна, следы керосина — мать Ласкар-Лу, ограбленная в своей доле кушанья, приносимого её дочери, делала набеги на комнату Бадалии на Геннисон-стрит, № 17, и вступала с нею в борьбу, нанося ущерб лампе и собственным волосам.
Было очень тяжело проходить с бутылкой драгоценного «портвейна» в одной руке и тетрадкой — в другой среди этого вечно жаждавшего населения; и к маслянистым пятнам в тетради прибавились ещё красные пятна. Но его преподобие Евстасий Ханна, вникая в содержание тетради, никогда не делал никаких замечаний. Продиктованные великодушным порывом каракули сами рассказывали свою историю: каждую субботу вечером Бадалия помещала на полях исписанной тетрадки следующие добавления:
«М-с Хиккей, очень скверное вино — 3 д. Кэб — в госпиталь, — она хотела идти, — 15. М-с Пунн родила. Деньгами на чай (она купила его, я это знаю, сэр) 6 д. Встретила её мужа, который шёл искать работу».
— Я его назвала в лицо ленивым попрошайкой. Он не хочет никакой работы, потому что он… извините меня, сэр… Может быть, вы будете читать дальше?
Викарий продолжал:
«М-с Винцент. Род. Никакого белья для бэби. Большая неряха. Деньгами — 25, 6 д. Немного одежды от м-с Евы».
— Так сестра Ева была там? — мягко спросил викарий. Милосердие было теперь священным долгом сестры Евы, но в глазах мужчины каждый акт её ежедневного труда являлся выражением ангельской нежности и доброты — чем-то таким, что всегда
— Да, сэр. Она пошла в общежитие сестёр и принесла оттуда своё собственное постельное бельё. Все с чудными метками. Продолжайте, сэр. Это составляет все вместе 4 или 3 пенса.
«М-с Дженнет на покупку хорошего угля для печки — 7 д. М-с Локхарт взяла бэби на воспитание, чтобы хоть немножко заработать, но мать не может за него платить, мужа её то и дело вызывают в суд. Он не хочет помогать. Наличными деньгами — 25, 2 д. Имел работу, но теперь хочет бросить её. Уголь, чай и кусок мяса на жаркое от кости — 15, 7 1/2 д.».
— У них произошла драка, сэр, — сказала Бадалия. — Не со мной. Это её муж, вернувшись домой не вовремя, попросил мяса, так что я должна была постучать в дверь к соседу, а снизу пришёл этот мулат, который продаёт трости с кинжалом. — Мюлей, — говорю я ему, — слушайте, вы, толстое чёрное животное, подите и убейте вон ту толстую белую скотину. — Я знала, что я не могу справиться одна с полупьяным Томом Локхартом, который успел уже завладеть мясом. — Я его поколочу, — говорит Мюлей, и так и сделал, и даже верхушка перекладины над крыльцом сломалась от их возни, но зато она получила обратно своё жаркое, а Тому здорово влетело. Может быть, пойдём дальше, сэр?
— Нет, я думаю, что здесь все в порядке. Я подпишу наш отчёт за неделю, — сказал викарий. Люди очень легко привыкают к таким вещам, как те, что носят унизительное название человеческих документов.
— Ребёнок м-с Чернер заболел дифтеритом, — сказала Бадалия, собираясь уходить.
— Где это? Это те Чернеры, что живут в Пэнтер-аллее, или другие — с Хоутен-стрит?
— С Хоутен-стрит. Те, что жили на Пэнтер-аллее, продали все и выбрались оттуда.
— Сестра Ева проводит одну ночь в неделю у постели старой м-с Пробин с Хоутен-стрит, не правда ли? — тревожно спросил викарий.
— Да, но больше она не будет туда ходить. Я взяла на себя м-с Пробин. Я не могу говорить с ней о религии, но она и не хочет этого; а мисс Ева не хочет дифтерита, хотя она не признается в этом. Вы не должны бояться за мисс Еву.
— Но вы, вы можете подхватить дифтерит.
— А может быть, и не подхвачу. — Она взглянула на викария, и глаза её загорелись под бахромой. — А может быть, я бы даже хотела подхватить его, и вы знаете почему.
Викарий задумался над этими словами, но не надолго; мысли его перешли к мисс Еве, он представил себе её фигуру в скромном плаще и в капоре с лентами, завязанными под подбородком. И тут он совершенно забыл о Бадалии.
Что думала сама Бадалия, об этом никто не узнал, но на Геннисон-стрит стало всем известно, что мать Ласкар-Лу, сидевшая в состоянии полного опьянения на крыльце собственного дома, была в этот вечер захвачена и вовлечена в сражение с пылавшей воинственным гневом Бадалией, так что под конец перестала соображать, стоит ли она на голове или на пятках, но и после этого все время, пока она поднималась по лестнице в комнату Бадалии, она получала тумаки в спину на каждой ступеньке. Тут её толкнули на постель Бадалии, где она и просидела до рассвета, хныча и дрожа, жалуясь, что весь свет был против неё, и призывая по именам всех своих детей, умерших от грязи и плохого ухода.