История балтийских славян

Гильфердинг Александр Федорович

Уже выше мы имели повод заметить, что известие "Жизнеописаний" Оттона о походах Болеслава в Поморье не имеет точного хронологического характера и представляет простое упоминание о событиях с целью объяснения последующего. Всматриваясь в него ближе, нельзя не видеть, что главным источником здесь были сообщения поляков. Они рассказывали миссионерам, что знали о поморянах и, конечно, по чувству национальной гордости, не могли умолчать о славных подвигах своего князя. От таких рассказов нельзя требовать исторической последовательности и точности; они — общие воспоминания. Поэтому нам кажется, что нет никакой надобности относить с новейшими исследователями взятие Наклы ко времени 1119–1120 гг. и ради этого полагать, что Накла была совсем другой крепостью, чем Накель Мартина Галла и будто бы лежала неподалеку от Колобреги. Для подтверждения такой догадки нет надежных данных; напротив, зная характер рассказа, основанного на воспоминании, гораздо ближе думать, что Накла "Жизнеописаний" и Накель польского анналиста тождественны, что оба источника говорят хотя и различно, но об одном и том же событии.

Управившись

с восточным Поморьем, Болеслав обратил оружие против западного. Из слов наших памятников можно заключить, что он несколько раз вторгался в страну, но об этих походах его у нас нет никаких подробных и определенных сведений. В строгом смысле исторически засвидетельствованным представляется только поход 1120–1121 г., когда Болеславу удалось взять Штетин, разорить несколько крепостей и городов. Бамбергские проповедники имели случай лично видеть страшные следы польского погрома. Сколь далеко прошло польское оружие остается неизвестным; можно думать, что оно не переходило за Одру, равным образом, как, кажется, Волын остался нетронутым. Если дать силу случайным показаниям "Жизнеописаний" и мнению самих поляков, то результатом этой войны было покорение Поморья, но события указывают на иное; из них видно, что зависимость поморян от поляков не шла далее обещаний дани, военной помощи и принятия христианства. Хотя и сильно ослабленное, Поморье стоит независимо со своим народным князем и своим правительством; польский авторитет, в виду недавних бедствий, имеет значительную силу, но это — сила страха, а не политической зависимости или подчинения; притом же свободный и сильный Волын знать не хочет ни миссионеров, ни посланников польского князя и относится к ним с грубым неуважением. Из всех обязательств поморский князь, как христианин, расположен исполнить только обязательство принятия христианства, да и здесь, может быть, не доверяя призванному поляками миссионеру, он оказывает ему мало помощи, и вначале предоставляет его собственным его силам. Такие непрочные отношения к Поморью были не скрыты от Болеслава: затрудняясь, быть может, новыми войнами, он решился испытать средство, к которому, кроме того, обязывало его и звание христианского монарха, к введению христианства. Он вызвал на этот подвиг Оттона.

Что побудило бамбергского епископа принять на себя такое трудное и опасное дело? Биографы его подразумевают, что это было внутреннее призвание, чуждое всяких сторонних целей и намерений. Оттон хотел достойно завершить свои многолетние труды и старания на пользу христианства и церкви. Действительно, рассматривая внимательно все его действия в Поморье в период первого путешествия, нельзя открыть в них ничего, кроме самой чистой ревности о спасении народов, ходивших во тьме и сени смертной, ни следа какого-нибудь затаенного политического замысла. Было ли это действительно чистое воодушевление христианина, или политическое благоразумие и следствие убеждения, что только при таком образе действия возможен успех — решить трудно. Одно представляется достоверным, что если Оттон, как человек практического, дальновидного ума и не оставался чужд некоторым политическим стремлениям, то они в начале направлены были в пользу польского, но отнюдь не немецкого интереса. Он твердо верил в торжество христианства под державой польского князя и действовал в этом духе, вовсе не помышляя о выгодах немецких. В союзе с Болеславом, поддерживаемый его помощью и силой, Оттон во время первой миссии обходит только ту область, которая хотя и испытала на себе силу польского оружия, но не попала еще в зависимость от Польши; проповедь бамбергского апостола, по мысли Болеслава, кажется, должна была, посредством утверждения и распространения истинной религии, утвердить и упрочить политическую зависимость страны от Польши. Там, где эта зависимость стояла твердо и не подвергалась колебаниям, не было особой необходимости и в действиях Оттона: распространение христианства могло быть приведено в исполнение и местным, польским духовенством. Этим, по нашему мнению, объясняется, почему бамбергский проповедник вовсе не коснулся политически обессиленного восточного Поморья и в Белграде положил предел своей евангельской деятельности. Страна принадлежала к гнезденской епархии, дело христианства здесь уже было предоставлено заботе архиепископа гнезденского. Нам совершенно неизвестны взгляды и мысли Оттона на то, в какой мере Польша могла упрочить насажденное им христианство, организовать и утвердить церковь. Из личного опыта и знакомства с поморскими обстоятельствами он, кажется, мог убедиться в относительной слабости польской власти. Само намерение Вартислава и знатных людей земли устроить в Волыне самостоятельную епископскую кафедру указывало на отношения довольно независимые от поляков; но как бы то ни было, за недостатком времени или по иным соображениям, только Оттон совершенно устранился от дела устройства поморской церкви и предоставил его Болеславу. Через три года Оттон узнал о возвращении к язычеству двух главнейших городов страны, Штетина и Волына. Его известил об этом, кажется, сам поморский князь Вартислав и просил о помощи. Оттон обсуждает предстоящее предприятие с некоторыми славянскими князьями во время государственного съезда в Межиборье и отправляется в путь, но уже не через Польшу, а через земли немецкой церкви, именно — магдебургской епархии. Главным местом действий его служат теперь страны, издавна номинально причисляемые к римско-немецким владениям, но в действительности еще языческие и признающие власть поморского князя, т. е. страны лютичей-черезпенян, лежавшие между рр. Пеной и Одрой. В Узноиме Вартислав назначает общий съезд волостителей земли, на котором постановляется общее принятие христианства. С этого времени Оттон действует рука об руку с Вартиславом и поморской знатью; с их помощью

он приводит в крестную веру черезпенян, отвращает новую польскую грозу, готовую разразиться, улаживает раздор между поморским князем и Штетином, возвращает к христианству последний. При всем этом польский авторитет остается как бы в стороне, по крайней мере, в отношении христианства и церкви. Очевидно, что наученный опытом Оттон перестал опираться на непрочную польскую силу и перешел на сторону туземных поморских интересов. Но одних ли туземных? Нисколько не отрицая чистоты намерений и действий поморского апостола, мы полагаем, что мысль его не оставалась чужда и некоторого расчета, что он действовал с ясным сознанием конечной цели, к которой должна была привести насажденная его рукой новая религия, именно к приобретению благодатной страны не только для христианства вообще, но и для немецкой церкви и народности. Дальнейшие события вполне оправдывают эту мысль. Плодами обращения поморян в христианство воспользовался вовсе не тот, кто думал, кто начал и кто так старался об этом, кто ожидал от этого добрых для себя последствий. Болеслав на деле остался ни с чем: "тевтонский бог" покорил поморян не для него, а для своих кровных соплеменников. С введением христианства в Поморье прочной ногой утвердилась немецкая церковь, а с ней — немецкое начало становится основным руководящим началом государственной власти и народного образования. Княжеская власть, поднятая и усиленная новой религией, постепенно усваивает немецкую политику, княжеский род и знать мало-помалу отдаляются от родной славянской национальности и переходят в немецкую; немецкое духовенство и монашество распространяются по всей стране, за ними вслед идут густые толпы немецких переселенцев, привлеченные и природными богатствами края, и разными льготами и привилегиями, которые давались им светскими и духовными властями. Словом, водворение христианства через немецкую миссию неизбежно повлекло за собою утверждение и дальнейшее господство немецкого начала. В высших сферах, в области церковной, политической и правительственной деятельности — славянское Поморье скоро становится немецким герцогством, а в то время только в этих сферах и совершалось собственно историческое движение…

Дальнейшее отношение Польши к западному Поморью неизвестно. Тень польской власти исчезает здесь, когда, через полстолетия, Генрих Лев, Свенд и Вальдемар обращают на эту страну свои тяжелые удары. Поморье с тех пор становится ленной землей то датчан, то немцев — попеременно.

Оттон еще находился в живых, когда Поморье, по-видимому, снова свернуло на путь язычества. После смерти Вартислава произошла реакция в пользу старого порядка вещей; ее, как можно думать, вел Ратибор, брат и преемник власти Вартислава. Успех ее был непродолжителен: немецкая церковь уже успела пустить прочные корни и легко могла вынести мимолетное потрясение.

Пробегая мыслью все доселе изложенное, нравы, обычаи и порядки быта славянского Поморья — не могу не коснуться двух, близких вопросов из отечественной, русской истории.

Давно, один почтенный ученый, память которого заслуживала бы большего уважения потомков, высказал предположение о заселении новгородской области с балтийского Поморья. Его мысль не нашла отголоска и не была признана, как не были признаны и многие другие его мысли, только теперь находящие признание и справедливую оценку; но пора, кажется, воздать ей должное, пора сказать, что она имеет все признаки основательного, глубокомысленного и плодотворного исторического предположения.

Недавно другой почтенный ученый, разуверившись в непогрешимости канонической гипотезы о происхождении Руси и призвании первых князей от норманнов, высказал не менее плодотворную мысль о призвании их от славян, с балтийского Поморья… На нее также не обратили внимания. Ни Каченовский, ни г. Гедеонов не доказали своих догадок, не успели, да и не могли, довести их до уровня научной гипотезы. Скудость материала не допускала ничего иного, кроме догадки.

Рассмотрев весь наличный запас сведений о быте славянского Поморья, имеющийся в жизнеописаниях Оттона, и приняв в соображение некоторые указания поморских грамот, я высказываю мнение, что из всех догадок о первоначальной колонизации Новгорода и призвании первых князей — догадки Каченовского и г. Гедеонова представляются самыми основательными и правдоподобными, они стоят между собою в причинной связи: заселение новгородской области с балтийского Поморья делает вполне вероятным и призвание князей оттуда же новгородцами. Имя Новгорода становится совершенно понятно, если вспомнить о Старьграде (даже не одном, а двух), находившемся на балтийском Поморье; имя Славьно кажется аналогом такого же балтийского Славна; характер новгородской вольницы и торговой знати точно тот же, что и поморской; характер веча, вечевого устройства и вечевой "степени" сходен до подробностей; одинаково и устройство "княжьего двора". Таких фактов еще мало, чтобы догадке сообщить значение истины, но для вероятности исторической догадки они имеют веское значение.

Если в сказании о происхождении Руси и призвании князей из-за моря должно признать действительное историческое основание или самый факт, то нет ничего естественнее, как предположить, что Новгород, стоявший в постоянных торговых связях с поморскими славянами, родственный или, по крайней мере, близко знакомый с ними, всего скорее должен был обратиться к ним, а не чужеязычным норманнам или пруссам. Суждено ли этим догадкам остаться только вероятными догадками, откроется ли новый материал, который устранит их или подтвердит их истину, оставаясь в пределах исполнимого — мне кажется, что вопрос значительно подвинулся бы вперед, если бы: во-первых — был сличен местный славянский именослов (по грамотам) с новгородским, во-вторых — если бы были разобраны особенности языка поморских славян, насколько они видны из латинских грамот, сравнительно с особенностями древнего новгородского наречия.