История Билли Морган

Денби Джулз

Волосы у меня встали дыбом, кожа покрылась мурашками, я судорожно выдохнула, желудок сжался. О, Господи Всемогущий на небесах, нет. Только не это, только не это. Но я знала, что он не лжет; за годы жизни во лжи я научилась узнавать правду, когда ее слышала, и было слишком поздно затыкать уши от этого всепроникающего голоса.

– Боже, Натти, что она с тобой сделала? Что она сделала? – Голос дрожал, слабый, жалобный.

Он посмотрел на меня, опершись коленями на край постели, прижав руки к животу, словно пытаясь удержать свои внутренности. Меня трясло, по-настоящему трясло, меня колотила неудержимая дрожь. Мне хотелось писать, убежать в ванну и содрать с себя кожу, но я не могла двинуться с кровати. Передо мной ребенок, которого я любила, мальчик, которого я считала своим сыном, медленно распадался на части, слова лились с его губ бессвязным потоком, точно прорвался нарыв.

– …похож на отца, вылитый отец… я видел, что этот парень сделал с ней, она мне показала,

она вся была в черно-синих синяках; мне было всего девять, она показала мне и заплакала, а потом сказала, иди сюда, поцелуй свою бедную мамочку, я поцеловал и… Она сказала, что мы теперь настоящие возлюбленные, ты любишь меня, правда, правда, ты никогда не покинешь меня, мы всегда будем вместе, как настоящие… я не трахал ее, пока мне не исполнилось двенадцать, а потом мы делали это, не всегда, иногда… я это делал… она говорила, это мне полезно, помогает расслабиться… как будто во мне было два человека, у меня в голове жило два человека, и, когда я подрос, я понял, что это неправильно, но это не было неправильно, когда мы были вместе, это было как надо, нам было хорошо, но я знал, что это грязно… я знал, что это неправильно, и от этого раскалывалась голова, я сходил с ума, я злился, но я никому не мог рассказать, понимаешь, меня заберут, отправят в интернат, где держат нехороших мальчиков, и мамочку заберут, и мы больше не будем возлюбленными… я рассказал этой суке Шармейн, когда все это случилось, мы закинулись и я рассказал, а она сказала, что я грязный извращенец, а мамочка – поганая блядь-педофилка, я бил ее, пока она не заткнулась, но мне пришлось бежать, потому что я никак не мог остановиться, все бил и бил, но вместо ее лица я видел мамочкино лицо, и все было неправильно… Теперь ты тоже меня ненавидишь, да? Ты думаешь, я грязный, я понимаю, понимаю, да, ты ненавидишь, ненавидишь меня… Оооо, боже, о, боже, боже, боже, Билли, боже, я умру, я умру…

– Натти, Натти, нет, Натти…

Но он убежал. Не то спрыгнув, не то упав с кровати, он бросился бежать, гром гремел, сотрясая стены, точно огромная волна, молния осветила его, когда он выбегал из комнаты, вниз по лестнице, я бросилась за ним, выкрикивая его имя, он выбежал через заднюю дверь, перепрыгнул кладбищенскую стену и исчез. Исчез. Мой мальчик ушел, и ночь сомкнулась надо мною стеной дождя.

Глава тридцать вторая

Мне не хотелось ехать в магазин, но после многочасовых поисков на кладбище и в деревне я подумала, что он может прийти туда; скорее всего, нет, но все прочие варианты я уже перебрала. К тому же я не могла оставаться дома, мне необходимо было хоть ненадолго выйти. Я снова приняла душ, я терла тело, пока не покраснела кожа, перестелила постель и выбросила свою джеллабу в мусорное ведро, но все равно не чувствовала себя чистой. Я подумала, смогу ли я когда-нибудь почувствовать себя чистой, да и чувствовала ли когда-нибудь? Слои застарелой, разлагающейся грязи лежали на душе, грязные наносы лжи и жестокости.

Мартышка проснулся от шума, но я смогла взять себя в руки и успокоиться, объяснить ему, что у Натти опять приключился срыв и он убежал, такое случалось и прежде. Мартышка встревожился, но он к этому привык, так что уселся ждать, когда Натти вернется. Полагаю, я могла бы сказать ему правду. Формально он был взрослым человеком, но к чему его пугать, он и так натерпелся. Нет, я не была настолько сукой. Когда я выходила из дома, Мартышка снова поставил «Книгу джунглей». Он лежал на диване, завернувшись в одеяло, которым укрывался Натти, утешаясь его запахом. Но ничто не могло утешить меня, я ехала в город как зомби. На самом деле, как живой мертвец, онемевший и холодный, несмотря на теплый после грозы день.

Я принялась запечатывать тайну, понимаете, замуровывать ее в своем сердце, кирпич за кирпичом, не останавливаясь. Это все, что я могла сделать, – спрятать ее. Я не испытывала отвращения к Натти, я не была шокирована. Эта… мне невыносимо даже произносить… сексуальная часть была отвратительна, но я смогу это пережить, я должна. Я уже не ребенок, со мной случались вещи и похуже. Натти – не Стивио, не этот ублюдок, который меня изнасиловал, Натти был больше жертвой, чем я. Я искренне так думала и до сих пор так считаю. Я не осуждала его и, главное, я простила его в ту же минуту, когда он рассказал мне правду. Как правило, я легко прощаю.

Я была в ужасе, да, и полна раскаленной добела ненависти к Джас и той мерзости, что она сотворила в своей безнадежной слабости, эгоизме и невежестве. Слава богу, мрачно думала я, что она в больнице, иначе я бы ее изувечила. Какая-то часть меня хотела, чтобы она умерла. Я хотела, чтобы она умерла от ужасной болезни, которой заразилась, потому что это было бы правильно, это было бы воздаянием. Не слишком-то хорошо, но я не могла не думать об этом.

Я знала, что такое случается. Инцест. Жестокое обращение с детьми и тому подобное. Я не могу представить себе взрослого человека, который не подозревал бы о таких вещах. Я знаю множество людей, которые стараются об этом не думать и отрицают очевидное,

когда это случается у них под носом, но они вызывают лишь презрение. Хуже всего то, что они жестоки, их сознательная слепота попускает, чтобы такое случалось. Отцы с дочерьми, братья с сестрами, дяди, деды, кто угодно. Сейчас об этом больше говорят, чем в те времена, когда я была ребенком. Но большинство людей до сих пор думают, что на такое способны только мужчины. Женщины – не могут, матери – не могут, это самая противоестественная вещь на свете. Боже мой, скажу я вам, они думают, это худшее, что один человек может сделать с другим. Самое, самое худшее. Задумались над этим? Так-то. Но я готова поклясться жизнью, что в эту самую секунду кто-то делает что-то в двадцать раз хуже. С ребенком, женщиной, стариком, политическим заключенным, рабом, да, рабом, потому что рабство вовсе не исчезло. Мужчины с мужчинами, женщины с женщинами, женщины с детьми, мужчины с младенцами, кто угодно, с кем угодно, мы самый жестокий вид, самые изобретательные хищники.

Но все же мать, использующая своего сына для… Это отвратительно. Это табу. Несмотря на все, что я видела, знала, вдыхала и глотала, эта… Эта невероятная мерзость, которую сотворила Джас с Натти, засела у меня в голове, словно шип, словно глубокая кровоточащая рана… Если бы я была его матерью, такого никогда бы не случилось, это было бы невозможно.

Я подумала о вкрадчивом голосе Джас, о ее паучьих пальцах, касающихся Натти; ужасная пародия на «возлюбленных». Боже мой, сколько раз я слышала, как она его так называла? Я содрогнулась. Сколько раз я слышала, как она говорила, что они «настоящие возлюбленные», рассказывала мне, как она любит своего мальчика, особенно теперь, когда он стал «мужчиной в доме». У меня мелькнула тошнотворная мысль: если бы я прямо спросила ее «Ты трахаешь Натти?», она округлила бы свои большие глаза под дрожащими веками и начала бы жаловаться, как она была одинока, как она скучала по Терри и что Натти тоже нуждался в утешении, что они любят друг друга, это ведь не преступление – любить друг друга… Я бы ее избила, наверняка.

Но теперь многое стало ясно. Поведение Натти, его ярость, смена настроений, жестокость. Как он сказал – «В моей голове два человека»; ужасное напряжение, нараставшее в нем день ото дня все эти годы. Я знала, что значит хранить тайну, никто лучше меня не знал, каково это – нести ее разъедающий душу груз; она захватывает весь твой мир, пятнает все, что ты делаешь, приходится все время лгать, чтобы скрыть ее, пока не начинаешь забывать правду.

Но правда всегда выходит наружу – так или иначе. Она поднимается, точно бело-голубая глыба льда из темных холодных глубин твоей опустошенной сущности, и вытесняет тебя из бытия. Я знаю это, потому что последние двадцать лет жду, когда это случится со мной.

Я приехала в магазин раньше Лекки и постаралась взять себя в руки, превратить себя в нормального человека – это была еще одна ложь. Но в данном случае Лекки и Мартышка делили одно и то же место в моей душе (тебя это, наверное, разозлит, Лекс, но я хочу сказать, что вы оба, каждый по-своему, были невинны, и я не хотела уничтожить вашу чистоту). Как бы то ни было, любой, с кем приключилось какое-нибудь дерьмо, скажет: жизнь должна продолжаться. Хорошо это или нет, но мы не персонажи дешевого триллера, где жертва умирает ужасной смертью, а герой пускается в расследование, никогда не думая о деньгах, работе, семье и друзьях. Все проблемы остаются в стороне, пока он не решит эту увлекательную загадку. Извините, но в жизни так не бывает? так что я открыла магазин на пятнадцать минут раньше, продала три открытки, лист дорогой упаковочной бумаги и записную книжку в кожаном переплете. Затем поставила чайник. Руки у меня ужасно дрожали. И все же я гордилась собой. Это доказывало, что я могу справиться.

Но к трем часам дня я вымоталась – физически. Я все еще была простужена, я ослабела от недосыпа, устала подскакивать всякий раз, когда кто-нибудь входил в магазин, думая, что это Натти, и обессилела от беспокойства. Я, как говорится в таких случаях, от беспокойства заболела. Я ушла в кабинет и принялась копаться в бумагах.

Лекки принесла мне чай и остановилась в дверях, рассыпаясь в восторгах по поводу своего нового гуру Бена Торби. Она практиковалась в этой «культуре работы с клиентами» на каждом несчастном олухе, который забредал к нам, и пугала их до полусмерти, поскольку Брэдфорд – не Лос-Анджелес, и йоркширский люд не привык к тысячеваттным улыбкам и радостным воплям «Добро пожаловать, мы вам рады, прекрасного вам дня», когда они выбирают открытку за полтора фунта. Я подобные любезности обычно приберегаю для тех, кто покупает гарнитуры из радужного лунного камня – ожерелье, серьги, браслет, такие, как у нас в витрине, за полторы сотни фунтов. Но, по-видимому, «метод Торби» состоял в том, чтобы дать понять каждому покупателю, независимо от того, какую мелочь он приобретает, что к нему относятся по-особенному; тогда, сравнивая вас с хмурым безразличием вашего конкурента, который не пользуется «методом Торби», клиенты будут искать предлог посетить вас снова и купить что-нибудь еще, получить возможность насладиться теплом вашего внимания. Ага, как же.