История борделей с древнейших времен
Шрифт:
Рассуждая по-человечески и учитывая положение, в котором он находился (а чувствовал он себя плохо, и надежды на выздоровление у него было мало), а также не желая умереть бездетным, – опасаясь, как бы родственники не растащили его достояние – он усыновил мальчика и взял его к себе. То, что он никогда бы так не поступил, если бы был здоров, я докажу вам на основании неопровержимых доказательств и со всей ясностью.
Сразу, как только Фрастор выздоровел и восстановил свои силы, хорошо себя почувствовал, он женился законным браком на афинской гражданке, родной дочери Сатира мелитейца, сестре Дифила. Это может служить ясным доказательством, что он отнюдь не добровольно усыновил того ребенка…»
Однако Стефан и Неэра не остановились на этом. Они вторично обманом выдали Фано замуж за архонта, Теогена, и она, будучи женой архонта, исполняла самые сокровенные таинства поклонения афинским богам. Со стороны чужестранки, дочери гетеры, самой
Очевидно, этот факт убедил судей, что Неэру нужно примерно наказать. Она была продана в рабство, ее дети «признаны чужестранцами». Был ли наказан Стефан – неизвестно.
Греческий мир поклоняется женщине и одновременно помещает на самое дно своего общества. Ниже, бесправней только рабы и бессловесные твари. Кажется, что положение женщин меняется в Риме.
III. Рим: ученики превзошли учителей
На известной всем статуе волчица вскармливает на горе Палатин близнецов Ромула и Рема, будущих основателей Рима.
Однако в Риме слово «волчица» (лат. lupa) означает «самка волка», но и «проститутка»; лупанарий – или lupanarium – публичный дом; lupana – одежда куртизанок.
Есть ли связь между легендой и словарем?
Действительно, согласно легенде воспитательница основателей Рима Акка Ларентия была знаменитой куртизанкой, которую жрец Геркулеса предложил своему хозяину в качестве платы за проигранное пари. Выйдя замуж и став богатой наследницей, она принесла свое состояние в дар римскому народу. Именно в память об этих событиях праздновался в Риме 23 декабря праздник Ларенталия. Римский историк пишет: «Говорят, что та, что вскормила и растила, не была волчицей, но, как можно предположить, была супругой Фаустула, звали ее Ларенция, когда-то она продала свою красоту, и люди, живущие в окрестности Палантина, дали ей прозвище Lupa. Этот античный греческий термин преследует женщин, которые отдаются за деньги; но теперь их называют более почтенным именем – гетеры, или спутницы».
Великий театр разврата
Была ли кормилица Рема и Ромула продажной женщиной, неизвестно, но Рим, основанный ими, никогда не чуждался разврата. Даже великий моралист Катон, увидев юношу, выходящего из лупанария, похвалил его за то, что тот ходит к проституткам, а не покушается на честь римских матрон и девиц. Встретив его на следующий день на том же месте, Катон снова нашел его поведение похвальным: ведь он ходит к проституткам, а не живет у них. Конечно, в похвале Катона немало иронии, но ни его ирония, ни его требовательность так и не смогла исправить римские нравы.
Рим полон народу, более миллиона жителей со всей империи и из дальних стран. Подобно Вавилону, это самый большой город Античности. Каждый приносит свои традиции, свою веру и образ жизни; римляне обожают новшества и чувственность: «Давным-давно Оронт распространился от Сирии до Тибра, привозя с собой язык, обычаи, арфистов и флейтистов, не забывая о тамбуринах и девушках. За дело, любители восточных лошадок!» – негодует Тит Ливий.
Вести разгульную жизнь – сначала означало «жить по-гречески». Но ученики быстро превзойдут учителей. В 186 году до н. э. начинается дело о Вакханалиях – один из самых крупных скандалов республики, политический, религиозный, нравственный. Не известно откуда появившийся некий грек учредил культ вакхических таинств. Он посвящен Бахусу, или Вакху, Дионису римлян, и был изначально предназначен для женщин, но позже к нему присоединяются мужчины. В священных рощах женщины, переодетые в вакханок, растрепанные, увенчанные плющом, полуобнаженные, полуодетые в шкуры животных, предаются разврату.
«Пары опьянения, темнота ночи, смесь полов и возрастов вскоре погасили чувство стыда, и все бросились безо всякого стеснения к разврату; каждый находил под рукой сладострастие, которое больше всего услаждало самых склонных по своей природе. Темные дела мужчин и женщин не были единственным скандалом; это было как клоака, из которой выходили ложные свидетельства, поддельные подписи, вымышленные завещания, клеветнические доносы, иногда даже отравления и убийства настолько тайные, что не находили тела жертв. Зачастую хитрость, еще чаще насилие были присущи этим покушениям. Дикий вой, звуки барабанов прикрывали насилие, заглушая крики тех, которых обесчестивали или убивали», – пишет Тит Ливий.
Дело начинается в тот момент, когда, чтобы спасти своего молодого любовника от страшной смерти на алтаре Вакха, куртизанка Гиспилла приносит консулу жалобу на развратников. «Она была достойна большего, чем профессия, к которой привело ее рабство, но которой она занималась и после освобождения, чтобы помочь себе в нужде», – пишет о Гиспилле
Подражала греческим гетерам и прославленная Ликорида, рабыня, отпущенная на свободу Публием Волумнием Евтрапелом и получившая в соответствии с традицией имя Воломнии Кифериды – служительницы Венеры, которую называли также Киферой, а также два сценических имени: Киферида и более известное – Ликорида.
Она великолепно исполняла мимы – маленькие комические пьесы, заменявшие римлянам весь греческий театр. Изюминкой ее выступлений было нечто вроде стриптиза (nudatio mimarum) – танец под пение с раздеванием.
Ее можно было пригласить танцевать за деньги, но кроме того, как вольноотпущенница, она обязана была бесплатно отдаваться своему бывшему хозяину и его друзьям и еще была любовницей первого префекта Египта поэта Корнелия Галла, Брута (убийцы Цезаря) и Марка Антония.
Позже Ликорида связалась с римским офицером, и он увез ее в северные провинции империи. Любовь Галла к покинувшей его Ликориде Вергилий сделал сюжетом десятой эклоги своих Буколик:
К этой последней моей снизойди, Аретуза, работе.
Галлу немного стихов сказать я намерен, но только б
И Ликориде их знать. Кто Галлу в песнях откажет?
Пусть же, когда ты скользить под течением будешь сиканским,
Горькой Дорида струи с твоей не смешает струею.
Так начинай! Воспоем тревоги любовные Галла,
Козы ж курносые пусть тем временем щиплют кустарник.
Не для глухих мы поем, – на все отвечают дубравы.
В рощах каких, в каких вы ущельях, девы наяды,
Были, когда погибал от страсти своей злополучной
Галл? Ни Пинд не задерживал вас, ни вершины Парнаса,
Ни Аганиппа, что с гор в долины Аонии льется,
Даже и лавры о нем, тамариски печалились даже,
Сам, поросший сосной, над ним, под скалою лежащим,
Плакал и Мёнал тогда, и студеные кручи Ликея.
Овцы вокруг собрались, – как нас не чуждаются овцы,
Так не чуждайся и ты, певец божественный, стада, —
Пас ведь отары у рек и сам прекрасный Адонис.
Вот пришел и овчар, с опозданьем пришли свинопасы,
Вот подошел и Меналк, в желудевом настое намокший.
Все вопрошают: «Отколь такая любовь?» Появился
Сам Аполлон: «Что безумствуешь, Галл, – говорит, – твоя радость,
В лагерь ужасный, в снега с другим Ликорида сбежала».
Вот пришел и Сильван, венком украшенный сельским,
Лилии крупные нес и махал зацветшей осокой.
Пан, Аркадии бог, пришел – мы видели сами:
Соком он был бузины и суриком ярко раскрашен.
«Будет ли мера?» – спросил. Но Амуру нимало нет дела.
Ах, бессердечный Амур, не сыт слезами, как влагой
Луг не сыт, или дроком пчела, или козы листвою.
Он же в печали сказал: «Но все-таки вы пропоете
Вашим горам про меня! Вы, дети Аркадии, в пенье
Всех превзошли. Как сладко мои упокоятся кости,
Ежели ваша свирель про любовь мою некогда скажет!
Если б меж вами я жил селянином, с какой бы охотой
Ваши отары я пас, срезал бы созревшие гроздья.
Страстью б, наверно, пылал к Филлиде я, или к Аминту,
Или к другому кому, – не беда, что Аминт – загорелый.
Ведь и фиалки темны, темны и цветы гиацинта.
Он бы со мной среди ветел лежал под лозой виноградной,
Мне плетеницы плела б Филлида, Аминт распевал бы.
Здесь, как лед, родники, Ликорида, мягки луговины,
Рощи – зелены. Здесь мы до старости жили бы рядом.
Но безрассудная страсть тебя заставляет средь копий
Жить на глазах у врагов, при стане жестокого Марса.
Ты от отчизны вдали – об этом не мог я и думать! —
Ах, жестокая! Альп снега и морозы на Рейне
Видишь одна, без меня, – лишь бы стужа тебя пощадила!
Лишь бы об острый ты лед ступней не порезала нежных!
Я же достану свирель, стихом пропою я халкидским
Песни, которые мне сицилийский передал пастырь.
Лучше страдать мне в лесах, меж берлогами диких животных,
И, надрезая стволы, доверять им любовную нежность.
Будут стволы возрастать, – возрастай же с ними, о нежность!
С нимфами я между тем по Меналу странствовать буду,
Злобных травить кабанов, – о, мне никакая бы стужа
Не помешала леса оцеплять парфенийские псами.
Вижу себя, – как иду по глухим крутоярам и рощам
Шумным. Нравится мне пускать с парфянского лука
Стрелы Цидонии, – но исцелить ли им яростный пыл мой?
Разве страданья людей жестокого трогают бога?
Нет, разонравились мне и гамадриады, и песни
Здешние. Даже и вы, о леса, от меня отойдите!
Божеской воли своим изменить мы не в силах стараньем!
Если бы даже в мороз утоляли мы жажду из Гебра
Или же мокрой зимой подошли к берегам Ситонийским,
Иль, когда сохнет кора, умирая, на вязе высоком,
Мы эфиопских овец пасли под созвездием Рака.
Все побеждает Амур, итак – покоримся Амуру!»