История чтения
Шрифт:
Все это очень старые метафоры, корни которых лежат в древнем иудейско-христианском обществе. Немецкий критик Курциус в своей книге «Европейская литература и латинское Средневековье» в главе о символизме предполагает, что книжные метафоры впервые возникли в Древней Греции, но их сохранилось очень мало, поскольку в греческом обществе, как и в более позднем римском, книги не считались предметами повседневной необходимости. Иудейское, христианское и исламское общества развили сложную систему символических связей со своими священными книгами, которые были не символами Божьего Слова, но самим Божьим Словом. По Курциусу, «образы мира и природы как книг, создали риторики католической церкви, потом их подхватили философы-мистики раннего Средневековья, и в конце концов они стали общим местом».
По версии испанского мистика XVI века Луиса де Гранада, если мир книга, то все в этом мире буквы алфавита, которым эта книга написана. В «Introduction al s'imbolo de lafe» («Введение к Символу Веры») он спрашивал: «Что же они такое, все создания
380
Fray Luis de Granada, Introduccion alsimbolo delafe (Salamanca, 1583).
«Перст Божий, писал сэр Томас Браун, переиначивая метафору Луиса де Гранады, — оставил Надпись на всех трудах Его, но не графическую и состоящую не из букв, но из их форм, из их частей и значений, которые, объединившись вместе, создают слово, выражающее их» [381] . Много веков спустя испано-американский философ Джордж Сантаяна добавил: «Есть книги, в которых сноски или примечания, оставленные читателями на полях, куда интереснее, чем сам текст. Мир — одна из таких книг» [382] .
381
Sir Thomas Browne, Relisio Medid, ed. Sir Geoffrey Keynes (London, 1928—31), 1: 16.
382
George Santayana, Realms of Being, Vol. II (New York, 1940).
Наша задача, как говорил Уитмен, читать этот мир, поскольку эта колоссальная книга — единственный источник познания для нас, смертных. Ангелы, если верить святому Августину, не должны читать книгу мира, поскольку видят Самого Автора и получают Его Слово во всем величии. Обращаясь к Богу, Августин объясняет, что у ангелов «нет нужды смотреть в небеса или читать их, чтобы прочесть слово Твое. Ибо они уже видят лик Твой, и на нем, не тратя времени даром, читают они вечную волю Твою. Они читают ее, избирают ее и всей душой любят ее. Они уже читают, и тому, что читают они, никогда не будет конца книга, которую нельзя закрыть, свиток, который нельзя свернуть. Ибо Ты эта книга, а Ты вечен» [383] .
383
Цит. no: Henri de Lubac, Augustinisme et th'eologie moderne (Paris, 1965). Пьер Берсюи в работе Repertorium morale, расширяет этот образ и до Сына: «Ибо Христос суть книга, написанная на коже Девы… Эта книга была задумана в присутствии Отца, записана в мыслях матери, издана в очищении Рождества, исправлена Страстями Господними, стерта во время бичевания, запечатлена в ранах Христовых, проявлена в Распятии, проиллюстрирована кровавыми отпечатками, переплетена Воскресением и прочитана Вознесением». Цит. по: Jesse М. Gellrich The Idea of the Book in the Middle Ages: Language Theory, Mythology, and Fiction (Ithaca & London, 1985).
Люди, созданные по образу и подобию Божьему тоже книги. Здесь акт прочтения служит метафорой, помогающей нам понять хрупкую связь между нашей душой и телом, встречу, соприкосновение и расшифровку другого существа. Мы читаем выражения лиц, мы смотрим на жесты наших любимых, как в раскрытую книгу.
«Мой друг, как в книге, на твоем лице легко прочесть диковинные вещи» [384] , — говорит леди Макбет своему супругу, а поэт XVII века Генри Кинг писал о своей жене, умершей молодой:
384
Шекспир У. Макбет. Перевод Б. Л. Пастернака. (Примеч. перев.)
И Бенджамин Франклин, большой любитель книг, сочинил самому себе эпитафию (к сожалению, она не была использована на его надгробии), в которой образ читателя книги отражен очень четко:
Здесь лежит тело
типографа
как переплет старой книги,
лишенной своего содержания,
заглавия и позолоты,
в снедь червям;
но сочинение само не пропало,
оно, как он уповает, когда-нибудь
опять в свет покажется
в новом лучшем издании,
исправленное и украшенное
сочинителем.
385
Генри Кинг. Траурная элегия. Перевод В. Лунина. (Примеч. перев.)
Недостаточно сказать, что мы читаем мир, книгу или тело. Метафора чтения вызывает к жизни другие метафоры, требует объяснения в образах, которые лежат за пределами библиотеки читателя и в то же время внутри его тела, так что функция чтения ассоциируется с другими нашими телесными функциями. Чтение, как мы уже поняли, служит метафорическим средством передвижения, но чтобы быть понятым и само нуждается в метафорах. Писатели говорят: состряпать сюжетец, полусырая идея замысла, сцену нужно сдобрить перчиком, голому костяку фактов нужен гарнир, проза вышла вязкая, непропеченная, ломтик жизни, приправленный аллюзиями, в которые читатели с удовольствием вопьются зубами; мы читатели поглощаем книги, находим в них пищу для ума, проглатываем за один присест, говорим, что автор изрыгает текст, смакуем слова поэта, упиваемся стихами, садимся на диету из детективов. В эссе об искусстве обучения английский ученый XVI века Френсис Бэкон подвел итог: «Некоторые книги смакуют, другие проглатывают, а третьи жуют и переваривают» [386] .
386
Francis Bacon, «Of Studies», in The Essayes or Counsels (London, 1625).
По удивительной случайности мы знаем дату, когда была впервые записана эта любопытная метафора. 31 июля 593 года до н. э. у реки Ховар в земле Халдейской священнику Иезекиилю было огненное видение, в котором он увидел «видение подобия славы Господней». Он получил приказ говорить с сынами Израилевыми. «Открой уста твои и съешь, что Я дам тебе», — повелел ему голос.
И увидел я, и вот, рука простерта ко мне, и вот, в ней книжный свиток.
И Он развернул его передо мною, и вот, свиток исписан был внутри и снаружи, и написано на нем: «плач, и стон, и горе». [387]
387
Иезекииль. 2: 10.
Святой Иоанн, записывая свое апокалиптическое видение на Патмосе, получил то же откровение, что и Иезекииль. И когда он застыл от ужаса, с небес сошел ангел с раскрытой книгой, и громовой голос приказал ему не записывать то, чему он научился, но взять книгу из рук ангела.
И я пошел к Ангелу, и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед.
И взял я книжку из руки Ангела, и съел ее; и она в устах моих была сладка, как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем.
И сказал он мне: тебе надлежит опять пророчествовать о народах и племенах, и языках и царях многих. [388]
388
Откровение Иоанна Богослова. 10: 9–11.
В конце концов, по мере того как чтение развивалось, гастрономическая метафора стали общим местом. Во времена Шекспира ее часто употребляли среди образованных людей, и сама королева Елизавета I описывала с ее помощью свое увлеченное чтение: «Много раз прогуливалась я по дивным полям Священного Писания, где собирала дивные зеленые травы изречений, ела их, читая, жевала их, обдумывая, и раскладывала по порядку у себя в памяти… и так куда менее страдала я от горестей моей несчастной жизни» [389] . К 1695 году метафора уже настолько внедрилась в язык, что Уильям Конгрив спародировал ее в начальной сцене книги «Любовь за любовь», заставив педантичного Валентина сказать своему слуге: «Читай книги и развивай свой вкус! Учись жить, как велит философия. Питай ум и умерщвляй плоть. Черпай пищу книг. Замкни уста и впитывай познания очами». «Да, страсть как разжиреешь на этом книгочействе!» — комментирует слуга [390] .
389
Elizabeth I, Л Book of Devotions: Composed by Her Majesty Elizabeth R., ed. Adam Fox (London, 1970).
390
Конгрив У. Любовь за любовь. Перевод В. Померанцевой. (Примеч. перев.)