История Германии в ХХ веке. Том I

Херберт Ульрих

Хотя общий экономический вес сельского хозяйства снизился, особое социальное положение дворянства сохранялось. В качестве землевладельцев дворяне продолжали играть главенствующую роль в сельской жизни – зачастую совместно с региональной государственной бюрократией, ландратами, чье влияние постоянно росло. Однако прежде всего дворяне были непропорционально представлены на вершине иерархий министерств, а также на дипломатической службе и в офицерском корпусе: генералитет состоял почти исключительно из дворян. В начале нового века социальный престиж и политическое влияние дворянства были, как это ни парадоксально, выше, чем в начале эпохи индустриализации 17 .

17

Reif, Adel im 19. und 20. Jahrhundert. S. 96–99; Jurgen Laubner: Zwischen Industrie und Landwirtschaft. Die oberschlesischen Magnaten aristokratische Anpassungsfahigkeit und Krisenbewaltigung // Reif (Hg.) Ostelbische Agrargesellschaft. S. 251–266; Wagner, Bauern, Junker und Beamte. S. 499–526; Hess, Junker und burgerliche Grossgrundbesitzer. S. 27–42.

На

рубеже XIX–ХX веков в Германии насчитывалось в общей сложности около 5,5 миллиона сельских хозяев – с семьями, вероятно, более 10 миллионов человек. Менее полупроцента из них считались крупными землевладельцами; все остальные были крестьянами. Однако зажиточных крестьян, имеющих от двадцати до ста гектаров земли, насчитывалось всего около 250 тысяч, в то время как число средних крестьян, имеющих хозяйства площадью до двадцати гектаров, оценивалось примерно в миллион. Эти две группы доминировали в социальной иерархии деревни и сильно отличались от более чем четырех миллионов мелких и беднейших крестьян («парцеллистов»), которые не могли или едва могли прокормиться урожаями со своих земельных владений и поэтому в большинстве своем обрабатывали их лишь ради вспомогательного источника дохода, а в основном зарабатывали деньги, батрача на помещиков и на крестьян, имевших больше земли, или уже работая в близлежащем городе 18 .

18

Max Rolfes: Landwirtschaft 1850–1914 // Aubin/Zorn (Hg.) Handbuch. Bd. 2. S. 495–526; Wolfgang Kaschuba: Peasants and Others. The Historical Contours of Village Class Society // Evans/Lee (Ed.) The German Peasantry. P. 235–264; Hans-Jurgen Puhle: Lords and Peasants in the Kaiserreich // Moeller (Ed.) Peasants and Lords. P. 81–109; Henning, Landwirtschaft und landliche Gesellschaft. Bd. 2. S. 113–174.

Ниже сельских хозяев и их семей стояли в этой иерархии сельскохозяйственные рабочие, которые вместе со своими семьями насчитывали около шести миллионов человек. Жили они в убогих, даже нищенских условиях. Некоторые из них в начале нового века все еще зависели от землевладельца, хотя этот «полусвободный» статус безземельного обитателя деревни – бобыля или хибарочника – встречался все реже даже в отдаленных районах к востоку от Эльбы. Большинство из них были поденщиками, то есть формально свободными наемными рабочими, хотя принцип рыночного наемного труда утвердился здесь лишь постепенно. Кроме того, существовала еще «челядь», то есть мужчины и женщины, которые, в отличие от поденщиков, были на постоянной основе наняты в качестве вспомогательных работников в поместьях и в крестьянских усадьбах. Зависимость от крестьянина или помещика, все больше воспринимавшаяся как гнет, а также плохие условия труда и жизни, делали миграцию в город и работу на промышленных предприятиях столь заманчивой перспективой для сельского пролетариата и беднейших крестьян.

Город и деревня теперь постепенно начали смыкаться – самыми важными факторами этого процесса были рыночные отношения, государственное управление, железные дороги, налоги, всеобщая воинская повинность и обязательное школьное образование. Тем не менее деревня и в ХX веке оставалась своеобразным миром, с четкой и почти непреодолимой социальной иерархией, небольшими возможностями для социальной мобильности, высокой степенью социального контроля и социальной культурой, сформированной традиционными нормами 19 .

19

Weber, Die Lage der Landarbeiter. S. 68–108; Kocka, Arbeitsverhaltnisse und Arbeiterexistenzen. S. 147–219; Plaul, Landarbeiterleben. S. 147–278; Jacobeit/Mooser/Strath (Hg.) Idylle oder Aufbruch? S. 263–276.

Если мы посмотрим на социальную структуру вильгельмовской Германии в целом, то увидим разделенное общество: с одной стороны, быстро растущее капиталистическое классовое общество – городское, индустриальное, характеризующееся огромным ростом и высокой интенсивностью изменений во всех сферах жизни. С другой стороны, существовало аграрное общество, на которое также все больше влияла динамика индустриального общества, но для которого все еще были характерны устаревшие классовые структуры и господство традиционных норм, что также определяло восприятие нового. Таким образом, оба эти явления существовали одновременно и накладывались друг на друга: с одной стороны, жесткие классовые антагонизмы и социальное неравенство, характерные для индустриальных обществ, с другой – классовая дифференциация с ярко выраженными привилегиями для дворянства, военных, чиновников и землевладельцев.

Сравнение с другими странами показывает, что это не было специфически германской особенностью. Параллельное существование традиционных и модерных явлений было скорее нормой, чем исключением для этой длительной фазы перехода от преимущественно аграрного к преимущественно индустриальному обществу. Стилеобразующее доминирование аристократического образа жизни в буржуазных высших классах, сохранение сельских норм и традиций, устойчивая автономия сельского образа жизни – все это можно обнаружить и в других охваченных индустриализацией странах Европы, а также на Юге США.

Поэтому наиболее яркой особенностью развития Германии является огромная скорость экономических, социальных и культурных изменений в десятилетия на рубеже веков. Зоны трения между традиционными и современными ориентациями здесь были больше, конфликтный потенциал – разнообразнее, опыт перемен – интенсивнее 20 .

ВОСХИЩЕНИЕ ПРОГРЕССОМ И КРИЗИС ОРИЕНТАЦИИ

Символом этой ускоренной динамики изменений был модерный мегаполис, олицетворением которого был Берлин. «Это новый город, самый новый из всех, которые я когда-либо видел, – написал в 1892 году гость из Америки, Марк Твен. – По сравнению с ним Чикаго выглядел бы почтенным, потому что в Чикаго много старых районов, а в Берлине их мало. Большая часть города выглядит так, словно

построена на прошлой неделе» 21 . Строительный бум в Берлине на рубеже веков производил огромное впечатление на современников – целые районы были построены в течение нескольких лет, интенсивность движения транспорта возросла в несколько раз, жизнь стала стремительной. Гости города реагировали на это с соответствующим замешательством, но еще больше – новички, приехавшие в город из сельской местности. «Какое представление мы имели о Берлине! – писал сельскохозяйственный рабочий Франц Ребайн о своем первом путешествии на поезде из Померании в столицу империи. – Нам рассказывали о нем удивительные вещи: о его размерах, домах высотой до небес и сказочном освещении. Количество станционных огней теперь заметно увеличивалось. Мы по очереди высовывали головы из окон вагона и смотрели вперед, на море света в столице. Возгласы удивления и изумления: наверное, во всей Восточной Померании не было столько огней, сколько теперь неслось нам навстречу» 22 . Подмастерье пекаря Исайя Гронах почувствовал то же самое, когда впервые приехал в Берлин из Галиции в 1906 году: «Тут не я приехал в город. Тут город обрушился на меня. Здесь я чувствовал себя так, словно на меня напали, меня атаковали, во все стороны рвали меня новый ритм, новые люди, новый язык, новые нравы и обычаи. Мне нужно было держать себя в руках, распахнуть глаза, напрячь мышцы, чтобы меня не опрокинули, не раздавили, не расплющили» 23 .

20

Fisch, Europa. S. 236–271.

21

Mark Twain: Das deutsche Chicago // idem, Der beruhmte Springfrosch. S. 119–135, здесь S. 119.

22

Rehbein, Leben eines Landarbeiters. S. 65.

23

Alexander Granach [d. i. Jessaia Gronach]: Da geht ein Mensch, цит. по: Glatzer, Das Wilhelminische Berlin. S. 128.

В эти десятилетия Берлин воплощал в себе стремительное наступление эпохи модерна, как это делали кроме него только Лондон и Нью-Йорк. Непрерывное строительство, появление новых, все более крупных и великолепных магазинов-дворцов, распространение современных средств транспорта и связи символизировали всеобъемлющий оптимизм в повседневной жизни. Исследования природы и овладение технологиями, как твердо верилось, сделают прогресс неограниченным. Вернер фон Сименс, один из самых известных изобретателей и предпринимателей своего времени, выразил эту радостную уверенность в будущем так: «Наши исследования и изобретения приведут людей на более высокие ступени культуры, облагородят их и сделают более способными к идеальным устремлениям; наступающий век естественных наук уменьшит их невзгоды и недуги, увеличит их наслаждение жизнью, сделает их лучше, счастливее и более довольными своей судьбой» 24 . И так же как города можно было ярко освещать ночью и пересекать по километровым туннелям на электропоездах за считанные минуты, как можно было побеждать неизлечимые прежде болезни и делать вещи из искусственных материалов, так и законы социального сосуществования, несомненно, скоро должны были быть изучены, с тем чтобы перепроектировать основы государства и общества, опираясь на принципы рациональности, предсказуемости и технического разума: таково было широко распространенное убеждение.

24

Siemens, Zeitalter. S. 95 f.

Но чудеса технологии и организации были лишь одной стороной восприятия нового времени. С другой же стороны новые большие города, и в частности Берлин, олицетворяли собой социальные проблемы – нужду, в которой жили промышленные рабочие, повсеместную нехватку хорошего жилья, растущий антагонизм между богатыми и бедными. «Социальный вопрос» был в центре общественных дебатов в империи на рубеже веков, его поднимали как пролетарии и рабочее движение, требовавшие улучшения социальных условий, так и буржуазия и дворянство, которые видели в таких требованиях угрозу своим привилегиям и даже государству и обществу в целом. Расслоение и раскол общества и связанная с этим борьба между социальными классами рассматривались прежде всего буржуазией как наиболее очевидный недостаток эпохи модерна, и очень скоро появились мысли о том, как можно противостоять такой тенденции к классовому расколу путем подчеркивания национальной общности.

Новые городские агломерации разрушали ландшафт, концентрируя тысячи и сотни тысяч людей на небольшом пространстве, производя отходы и зловоние. В то же время изменился и привычный образ жизни и восприятия людей. Скорость, организация, планирование, расширенное разделение труда, изменившееся восприятие времени и пространства предъявляли новые требования и часто воспринимались как чрезмерные. Историк культуры Карл Лампрехт писал в 1912 году, что жизнь людей теперь определялась новыми единицами времени: «Пятиминутные аудиенции, минутные разговоры по телефону, секундный производственный цикл ротационной печатной машины, измерение с точностью до одной пятой доли секунды при езде на велосипеде». Недомогание от перевозбуждения чувств – «нервозность», «неврастения» – стало модной болезнью того времени, «спешка, беспокойство и неуютность общественного бытия, классовая и расовая ненависть, требование любой ценой изменить экономические и социальные условия» – таковы были причины этого заболевания, как утверждали представители новых дисциплин, занимавшихся этой проблематикой, – невропатологи, психологи, психиатры 25 .

25

Krafft-Ebing, Nervositat und neurasthenische Zustande. S. 10; Lamprecht, Deutsche Geschichte. S. 170–172; Radkau, Das Zeitalter der Nervositat. S. 19–73; Nolte, Ordnung der deutschen Gesellschaft. S. 61–77; Borscheid, Tempo-Virus. S. 215–238.