«История государства Российского» Н. М. Карамзина в оценках современников
Шрифт:
Письмо «любителя изящных искусств» прямо включалось в общий контекст полемики. Во-первых, автор с негодованием писал своему «другу» о том, что некоторые не только выступают против критики вообще, но и к критике «исторической», т. е. к источниковедческому анализу, относятся с презрением. Здесь Каченовский имел в виду слова Карамзина, сказанные в предисловии к «Истории» об источниковедческой критике как «мелочном труде». Во-вторых, письмо содержало выпад против защитников историографа, превозносящих его труд в «модных обществах людей со вкусом», никогда не имевших дела с историческими источниками.
В какой-то степени ответом на это выступление «Вестника Европы» стала речь Карамзина в Российской академии по случаю принятия его в ее члены. Сейчас в России, заявлял историограф, необходимо «более хвалить достойное хвалы, нежели осуждать, что осудить можно». Где нет предмета для хвалы, заключал он, «там скажем все — молчанием»{267}.
Между тем свое обещание разобрать предисловие «Истории» начал реализовывать в специальной рецензии, опубликованной в январе — марте 1819 г. в «Вестнике Европы», Каченовский.
В целом предисловие автор рецензии считает «совершенным за легкость в ходе, за связь в главных мыслях». Однако в ряде мест оно у него вызывает серьезные возражения. Рецензент не соглашается с утверждением Карамзина о соотношении для русского читателя «занимательности» отечественной и древней всемирной истории. История любого народа важна для человечества, утверждает он, главное — в «искусстве» ее повествования. В этом смысле автор рецензии берет под защиту от критики Карамзина древних и новых историков — Фукидида, Тацита, Ливия, Юма, считая их образцами для подражания. Рецензент не соглашается с мнением историографа о патриотизме, который, ио словам Карамзина, «оживляет повествование», дает историку «жар, силу, прелесть». Автор рецензии возражает против включения в исторический труд нравоучительных и политических апофегм, рассуждений. Он не соглашается с периодизацией русской истории, предложенной Карамзиным, на древнюю, среднюю и новую. Отмечая ее недостаточную обоснованность и противоречивость, рецензент берет под защиту от критики Карамзина периодизацию А. Л. Шлецера.
Вообще рецензент старался всячески подчеркнуть авторитет Шлецера, особенно как знатока и критика исторических источников. Немецкий историк, по его мнению, своим «Нестором» показал образец того, без чего невозможен любой исторический труд. «Между тем, — продолжал автор рецензии, — мне самому случалось от некоторых слышать, что Шлецер ничего не смыслил в нашей истории, что одни только невежи полагаются на, его разыскания»{271}. Это был скрытый упрек Карамзину. Подчеркнутое Каченовским представляло собой почти дословный пересказ фразы, сказанной историографом в 1810 г. в Обществе истории и древностей российских. Об этом Каченовский тогда же сообщал Жуковскому: «Вот что я услышал от Карамзина: Шлецер шарлатан, он иностранец; история русская была для него дело совсем стороннее; он ничего по этой части не знает и только что несет пустое, он пускает пыль в глаза для незнающих!!!»{272}
Автор рецензии уделяет много внимания неточностям вышедших к этому времени томов французского перевода «Истории». В контексте мыслей о Шлецере и других критиках исторических источников (Г. С. Байере, А. X. Лерберге, Ф. И. Круге), много сделавших, по его мнению, для очищения русской истории от недостоверных фактов, рецензент решительно возражает против замены во фразе русского текста предисловия слов об «учености немецкой» на слова «ученость обширную», а также против исключения во французском переводе пространного рассуждения Карамзина об «источниках поэзии» для писателя и воображения для историка в древнейшей русской истории. Указания на эти неточности перевода также представляли собой скрытый упрек Карамзину. Современникам было хорошо известно, что историограф принимал участие в подготовке этого перевода. Тем самым рецензент компрометировал Карамзина, обвиняя его в том, что тот не захотел показать более «просвещенной» европейской общественности свои поиски баснословных схем древнейшей русской истории и то, чему он обязан немецким исследователям. Кроме того, указывая на пропуски в переводе предисловия, Каченовский недвусмысленно намекал и на то, что переводчики как бы «стыдились» «гиперборийскую», т. е. мнимую, «нашу ученость» показать
Рецензия, опубликованная в «Вестнике Европы», поставила под сомнение труд историографа как серьезное историческое сочинение. Не «свет познаний», а «забава», которая может принести удовольствие вроде романа, — вот что представляет собой «История», если внимательно присмотреться к мыслям ее автора, изложенным в предисловии, — таков был вывод автора рецензии. В этом смысле он прямо говорит, что один из приемов исторического повествования Карамзина — «влагать» в уста исторических лиц речи, основанные на пересказе источников — безнадежно устаревший прием, лишь драматизирующий повествование, но не имеющий ничего общего с подлинным историческим рассказом.
И тем не менее направленность рецензии была более широкой. Рецензия явно откликалась и на письма декабриста Орлова к Вяземскому, в частности на обвинения, адресованные им Карамзину, в «беспристрастном космополитизме», отсутствии патриотизма. Не вникая в подлинный смысл слов Орлова, подробно раскрытый им во втором письме к Вяземскому, сознательно искажая точку зрения Карамзина о влиянии патриотизма на историка (слова историографа об этом отнюдь нельзя понимать в том смысле, что патриотизм он ставил выше беспристрастия), Каченовский искусственно объединял кардинально противоположные позиции Орлова и Карамзина, пытался показать, что они якобы далеки от представлений о подлинно научном историческом труде.
Соответствует ли повествование Карамзина истинному ходу происшествий — этот вопрос, поставленный в рецензии «Вестника Европы», повторил в письме к его редактору и анонимный «Житель Девичьего Поля»{273}. Письмо написано в духе позиции, занятой журналом по отношению к труду историографа. Во-первых, оно откликается на приведенную выше заметку Шаликова. Автор признается, что именно его навещает регулярно «бригадир», упомянутый Шаликовым, и что именно «бригадир» упрямо повторяет: «Я хочу, хочу критиковать» Карамзина без каких-либо обоснований своего права на критику. Во-вторых, письмо прямо обвиняет историографа в том, что в погоне за «риторическими украшениями» он пренебрегает научной достоверностью. Откуда известно, передает «Житель Девичьего Поля» вопрос «бригадира», что Нестор, как пишет историограф, слушал «со вниманием» народные сказки, беседовал с путешественниками, старцами, читал церковные записки и т. д.? Все это, по мнению «бригадира», противоречит собственным словам Карамзина о том, что «истина служит основанием для исторической поэзии, но поэзия не история». Не прошли мимо внимания «бригадира» вычурность слога «Истории», отсутствие в обзоре источников упоминания о писцовых книгах, произведениях художественных ремесел и других источниках.
Письмо «Жителя Девичьего Поля» не ставило тех серьезных теоретических проблем исторического познания, которые ранее прозвучали в рецензии Каченовского. Оно являлось типичным примером той критики в адрес Карамзина, которую его приверженцы называли «мелочной». Новые критические статьи об «Истории» вызвали среди них очередную волну негодования. Об этом свидетельствует сам редактор «Вестника Европы» в письме к Н. И. Гнедичу: «Не говорите, бога ради, о критике на «Историю». Досталось мне уже и за рецензию на одно лишь предисловие: одни отворачивались от меня, другие меня не узнавали, третьи называли меня попеременно то сумасбродом, то опасным человеком, иные даже старались вредить мне по службе; Жуковский, выругавши меня добрым порядном в письме, прекратил со мной всякие сношения»{274}. Вяземский вновь попытался организовать печатное выступление против редактора «Вестника Европы». По некоторым сведениям, в это время он задумал стихотворный памфлет «Московская флора», где под видом различных представителей растительного царства намечал высмеять московских критиков Карамзина. Каченовский фигурировал в качестве «репейника»{275}. В апреле 1819 г. Вяземский прислал А. И. Тургеневу некие «розги» Каченовскому. Карамзин, ознакомившись с ними, просил передать Вяземскому: «…он всякую защиту почитает ниже себя и хотя сердцем и радуется твоему и Дмитриева участию, но не может согласиться с желанием вашим отвечать Каченовскому»{276}.
В какой-то степени ответом на выступления «Вестника Европы» стал пересказ рецензии на первый том французского издания «Истории», помещенной в парижской газете «Le Constitutionnel», пересказ был опубликован в «Сыне Отечества»{277}. Он оказался чрезвычайно показательным, оттеняя те достоинства, которые подчеркивали в труде Карамзина его защитники. В нем сообщалось, что том «подает весьма выгодное понятие о сем творении», доказывая, что до нашествия Батыя Россия «находилась на одной степени просвещения с остальною Европою и что дальнейшую остановку в последующие веки надлежит приписать единственно пагубному нашествию татар». Весьма недвусмысленно подчеркивалось также, что «автор изображает характеры тогдашних государей, выводя их самих на позорище».