История ислама
Шрифт:
Легко себе представить по описанному выше, какая страшная сумятица происходила при столкновении напиравших с востока и севера турецких и арабских эмиров, византийских войск с северо-запада и фатимидских и кар-матских полчищ с юга. Для всеобщей истории ислама все эти осложнения имеют лишь значение признаков характеристики степени продолжающегося разложения аббасидского государства и как бы служат подготовкой для дальнейших понятных успехов крестоносцев вследствие значительного раздробления исламских сил. Имея это в виду, мы и обратили особое внимание на первые шаги, совершенные Фатимидами в Сирии. Впоследствии достаточно будет ограничиться самыми существенными переменами, произошедшими в этом самом районе; до них, впрочем, не дожил первый египетский халиф. Раби II 365 (декабрь 975) скончался Му’ызз в своей резиденции 46 лет от роду. Покойный далеко уступал своему отцу и деду в воинских дарованиях, а между тем именно ему суждено было осуществить давние мечты предков: занять грозную позицию у самых врат аббасидского халифата и создать целое обширное государство. Властелин рассудительный и прозорливый, он умел выбирать людей, пригодных к исполнению его предначертаний. Благодаря также своей мудрой осмотрительности в обращении с местными суннитами и христианским элементом, ему удалось подготовить твердую почву для господства своего рода в Египте, так мало симпатизировавшем измаилитам. Сын и преемник его Низар по прозванию аль-Азиз (365–386 = 975–996) продолжал вообще дело родителя в том же самом направлении. Не подлежит, впрочем, никакому сомнению, что оба втайне твердо держались измаилитских традиций, но были слишком предусмотрительны и остерегались оттолкнуть от себя народ слишком крутыми мерами. Необходимость заставляла властелина действовать осмотрительно, так как обстоятельства понуждали Азиза ввиду недостаточности сил берберов-китамитов для нужд большого государства и возникавших опасных усложнений в Сирии позаботиться об увеличении военных сил. Набирать же их приходилось большей частью из людей, по крайней мере вначале, совершенно чуждых измаилитским воззрениям. Подобно тому, как и везде, понадобилось также и в Египте для усиления сухопутных сил обратиться к туркам и дейлемитам. Последние, правда, были шииты, но первые исповедовали в большинстве суннитское учение и притом значительно превышали числом остальных наемников. Быть может, в одинаковой мере, как вследствие религиозной, так равно и национальной антипатии, вскоре возникли дурные отношения между новыми войсками и берберами. Недовольство последних разразилось целым восстанием уже при Азизе (373 = 983/4). Подавили его турки, и это нисколько не утешило, конечно, негодования африканцев. Таким образом, и Фатимиды неизбежно подверглись общей участи разложения востока, а пока сделали еще один важный шаг для распространения своего владычества в Сирии. В 365 (976) обратился Азиз к старому Джаухару, устраненному было в последние годы управления Му’ызза, и поручил ему покончить трудную войну против Афтекина. Турок позвал к себе на помощь карматов, Джаухар принужден был отступить. Египетского полководца осадили враги в Аскалоне (366 = 976/7). Неизвестно, какими побуждениями руководился Афтекин — был ли это порыв добропорядочности, акт неосмотрительности или же он слишком боялся своих же собственных союзников карматов — так или иначе, он дозволил ему уйти, заручившись самыми многообещающими условиями, которые, конечно, не были исполнены. В 367 (977) выступил сам Азиз в поход в Сирию, союзники были им разбиты при Рамле. Победа была, впрочем, не из особенно блестящих; впоследствии лишь с помощью измены удалось халифу схватить Афтекина, а карматам обещано было выплачивать ежегодно 20 тыс. золотых в виде дани. С этих пор они окончательно перестают тревожить Фатимидов. А’сам, заклятый враг последних, скончался уже в 366 (976); большинство членов прежнего совета управления вместе с последним братом Абу Тахира тоже умерли, а неудачи последних лет подействовали губительно на единодушие внутри общины и не могли, конечно, благоприятно влиять и на остальных бедуинов. Поэтому новые предводители, избранные из других членов семьи Абу Са’ида, нашли нужным повернуть на старинный путь, доставивший в лучшие времена карматизма столько блестящих успехов. И снова толпы сектантов направились против Аббасидов, а лучше сказать бундов; опять возобновились грабительские нападения на караваны богомольцев и на пограничные округа Ирака.
Для Фатимидов было, конечно, нежданным ударом, когда из рук их выскользнуло самое подходящее оружие. Случилось это в тот самый момент, когда они рассчитывали с помощью карматов сдвинуть с самых основ весь восток. Опираясь только на свои собственные и Египта силы, они не помышляют более о движении за границы Сирии. Тем временем тайный союз измаилитов продолжает разрастаться, приобретает сильное значение во всех округах востока и окончательно тоже выскользает из прежних властительных рук, складывается в самостоятельное могущество, не питающее никакого интереса к судьбам потомков своего основателя. И, несмотря на все это, история замечательной этой семьи представляет собой значительно более высокий интерес, чем все остальные побочные династии, следовавшие быстро одна за другой на почве аббасидского халифата. Этим обязаны фатимиды своей упорной политике и своеобразным традициям своего рода. Благодаря этим традициям встречаются в их истории поразительные эпизоды. Собственно, все происходившее в Сирии представляет собой, конечно, не более как весьма утомительный ряд своеволий и возмущений дамасских наместников, попыток вмешательства хамданидов в дела юга, а с упадком династии Сейф-ад-даулы — воздействия фатимидских эмиров на междоусобные войны Халеба. Не особенно блестящей, но мудрой политике Азиза и его влиятельного визиря Ибн Киллиса, того самого, который указал Джаухару путь в Египет, удалось мало-помалу подчинить Дамаск несколько большей зависимости от Каира. Когда же хамданиды, поставленные в безвыходное положение, были дважды спасены императором Василием, устроено было формальное признание халифа Хакима по соглашению, последовавшему в 402 (1011/2) через посредство майордома хамданидов, а впоследствии их заместителя Лулу. И фатимид возмечтал наконец, что он настоящий властелин во всей Сирии. Разнородные пограничные войны, веденные с византийцами, не особенно повлияли на суть вещей. Антиохия оставалась по-прежнему за греками, Хамат, Химс, Халеб и Дамаск неизменно считались арабскими, хотя эмиры, особенно в двух последних городах, неохотно подчинялись приказаниям своего сюзерена в Каире. Случалось временами какому-нибудь дельному генералу восстановлять, и довольно осязательно, авторитет Фатимидов. Так, например, турок Ануштекин Дизбирий отвоевал снова от поколения эмиров Мирдасидов Халеб и даже присоединил было некоторые города Месопотамии. Понадобились, впрочем, более могучие руки, чем руки маленьких сирийских князьков, чтобы вытеснить окончательно египтян из этой страны. Давно уже в Ираке и персидских провинциях буидские султаны вели нескончаемые семейные и междоусобные распри и стали впоследствии для своих турецких и дейлемитских войск игрушкой, совершенно подобно тому, как это случилось некогда с аббасидскими халифами Мус-та’ином и Му’таззом. Около середины V (XI) столетия надвигались новые турецкие полчища с востока, быстро падали пред ними раздробленные в виде крошечных атомов княжества. Раз на короткое время туркам удалось сплотить большую часть мухаммеданского востока — я говорю о внуках Сельджука, одного из турецких предводителей. Из нынешней страны киргизов их родоначальник переселился за Оксус, а его потомки, подражая другим предводителям наемников, так же точно стали властелинами великого государства, подобно тому как сто лет назад совершили то же самое бунды. 22 Рамадана 447 (15 декабря 1055) провозглашено было впервые имя Сельджука Тогрульбега в Багдаде на пятничном богослужении, а 25 (18) въезжал он торжественно в исконный град халифов, по имени вассал, а в действительности властелин беспомощных аббасидов, временных духовных привратников султана, питавшихся тут крохами, падавшими со стола мирского властелина. Двоюродному внуку Тогрульбега, Меликшаху, довелось подчинить под свой скипетр кроме севера также и весь запад Малой Азии. Войска его заняли под предводительством Атсиза в 463 (1071) Иерусалим, а в 468 (1076) и Дамаск. Подобно тому как и государство бундов, новое сельджукское царство распалось вскоре на целый ряд отдельных владений, повелители которых взаимно враждовали и дали возможность Фатимидам снова занять страну до Иерусалима. Но Дамаск вплоть до нынешнего столетия ни разу уже более не видел в своих стенах египетского наместника.
Гораздо поучительнее, чем все эти внешние события, но зато и гораздо труднее поддающиеся в совокупности исследованию, являются стремления Фатимидов воспользоваться своим положением в качестве глав измаилитизма для оттеснения Аббасидов. С несколькими десятками тысяч находившимися в распоряжении каирского двора солдат берберов и турок можно было при напряжении всех сил завоевать Сирию, о покорении же Месопотамии и Ирака нечего было и думать. Было необходимо поэтому так опутать сетями измаилитской пропаганды эти провинции, чтобы впоследствии попытаться стать твердой ногой в Багдаде. С кошачьей ласковостью стал прозорливый Азиз искать сближения в 369 (980) со стоящим в то время на вершине могущества бундом Адуд-ад-даулой. Его подходы оценены были по достоинству вежливым ответом, но в то же время, по странному стечению обстоятельств, появился снова протест алидов и суннитов Багдада против подлинности генеалогии Фатимидов. Между тем измаилитская пропаганда по-прежнему ширилась тайным путем, на это существует множество достоверных указаний. Веселый и жизнерадостный Азиз питал пристрастие к великолепию и наслаждениям и при всем своем большом уме предоставлял много, быть может, даже слишком много простора своим подчиненным, в особенности же ибн Киллису, обладавшему, правда, солидными достоинствами. Но рядом с этим у властелина оказывались своеобразные особенности, бьющие в глаза. Он покровительствовал более, чем это водилось в Египте, христианам и евреям и выказывал притязание на способность предсказывать будущее. Были это, вероятно, первые шаги политики, приучавшей мало-помалу народ к измаилитским воззрениям и догматам. К несчастию Фатимидов, следующий халиф, увлекаемый складом своего ума и, быть может, подстрекаемый некоторыми фанатиками, ушел слишком далеко по этому пути и благодаря своей поспешности не только повредил успеху своих мероприятий, но даже поставил будущность всего рода на край гибели. Сын Азиза, Абу Алий Аль Мансур, прозванный Аль-Хаким би-амрилла «совершающий божье веление» (386–411 = 996–1021), представляет собой действительно одну из самых странных и загадочных личностей, когда-либо встречавшихся в истории. Кому приходится перерыть неимоверную кучу анекдотов, встречающихся у позднейших историков, затерявших ключ к уразумению сущности его характера, нагромождавших без всякого рассуждения предания, бессмысленные прежде всего и принявшие притом в народном пересказе самые грубые и необычайные формы, невольно может тому показаться, что Хаким просто-напросто был сумасшедший. И такое умозаключение неоднократно повторялось многими. Мы должны, однако, признать на основании одного несомненного факта [397] , что этот наиболее странный, чем все остальные его рода, фатимид давал сам преданиям повод окутать свой образ густейшим покровом, через который неясно просвечивают лишь некоторые его главные черты. «В 395, — повествует историк египетских халифов [398] , — обнародованы были ни с чем несообразные распоряжения. Публичный торг на рынках и базарах разрешался только ночью, предписывалось днем запирать лавки. Впоследствии же было это изменено как раз наоборот. После солнечного заката запирались все дома, никто не имел права выходить на улицу, женщинам запрещалось покидать дома, а сапожникам не дозволялось изготовлять им сапоги. Они не смели даже показываться в окнах… Чтобы отличать христиан и евреев в бане от правоверных мусульман, обязаны были христиане носить на шее крест, а евреи бубенчик… Всех собак на общественных площадях, на главных и второстепенных улицах поведено было убивать. Воспрещена была продажа напитков из ячменя… лупинов… воспрещалось ловить рыбу без чешуи» и т. д. Нельзя, однако, сказать, по крайней мере про некоторые из этих распоряжений, чтобы были они чистейшей бессмыслицей. Воспрещение выхода после заката солнечного и держание женщин взаперти можно легко объяснить как попытку ограничить распутство в громадном городе. Предписание, касающееся христиан и евреев, есть только дополнение к омаровым узаконениям о ношении платья неверными (т. I), которые уже в Багдаде при Мутеваккиле стали еще значительно строже. Это предписание, равно как и запрещение продажи одуряющего пива, указывает лишь на стремление восстановить в полной силе основные законы ислама. Иначе трудно и объяснить их появление, а потому невозможно считать их, недолго думая, за один простой каприз деспота, который во многом однако, как мы увидим, поступал весьма сознательно. Так как предание доставляет нам одни только голые факты, да и те несомненно частью исковерканные, частью преувеличенные, было бы чудом, конечно, разрешить ныне верно все эти загадки без исключения. Иногда таится глубокий смысл в действиях, по-видимому, бесцельной жестокости. Однажды, так гласит предание, выехал по своему обыкновению Хаким на осле ночью на прогулку; за ним следовало несколько телохранителей. Повстречались с повелителем десять вооруженных с ног до головы людей (вероятно, турецкие солдаты) и дерзко стали требовать денег. «Разделитесь на две половины, вступите в бои, кто победит, тот и получит деньги», — приказал халиф. Немедленно же началась свалка, девять человек вскоре пало на месте. Десятому кинул Хаким целую пригоршню золотых. Когда он наклонился, собираясь их подобрать, телохранители по мановению властелина изрубили его. Поразительно и внушающе, говорит другой летописец, было каждое появление этого сумасбродного повелителя. «Вид его устрашал подобно льву», — такую характеристику дает современный почти писатель. — Никто не мог выдержать взгляда его больших, темно-голубых очей, он обладал страшным, громоносным голосом». В его обращении замечалось своенравие, непостоянство в соединении с жестокостью, безбожием и суеверием. Он молился, как передают, обращаясь исключительно к планете Сатурну, и убежден был, что находится в постоянном общении с сатаной. Уверяют, что в течение его управления принесено было для удовлетворения его зверства 18 тыс. человеческих жертв. Нам предстоит, по моему разумению, видеть в этом загадочном человеке или одаренного, но своенравного тирана, дошедшего в школе измаилитов до безумного самообожания, или же властелина с возвышенными понятиями, подготовленного традициями и историей своего рода к полнейшему презрению человеческого рода. И он захотел из этого самого человечества вылепить, как из мягкого воска, нечто, быть может, лучшее. Весьма возможно, что в этой полной противоречий натуре заключалось более или менее и то и другое. Полную истину в данном случае мог бы пожалуй прозреть один разве вещий взор поэта. Как бы там ни было, выдающийся историк [399] так воссоздает из груды хроник все течение его политики. По убеждению историка, этот властелин разыгрывал попеременно в первые годы своего правления (386–408 = 996–1017) роль то шиита, то суннита. Во втором же периоде (408–411 = 1017–1021) он делал попытки установить государственной религией измаилитский догмат о воплощении божественного духа в натика (т. II, с. 289) и сам возымел при этом притязание стать седьмым высшим натиком, которому подобает божеское почитание. Этим и объясняются жестокие преследования евреев и христиан в первые годы царствования, принудительное обращение их массами в ислам, всевозможные насилия над самыми почтенными епископами, распоряжения о разрушении во всем государстве церквей и синагог; между тем во второй период предоставлено было каждому исповедовать какую кто пожелает религию. Дозволялось даже, неслыханное доселе дело, возвращение обращенных в ислам к прежнему вероисповеданию; нам известно, что для посвященных в высшие степени измаилитизма каждая религия считается безразличной по своему достоинству. Тем не менее я не могу согласиться с предположением, что личные убеждения Хакима проходили одновременно те же самые фазисы, которые отражались впоследствии в его правительственных мероприятиях. По моему мнению, факт обнародования в 399 (1009) полного равенства между суннитским и шиитским вероисповеданием, а затем личное, по-видимому, принятие властелином в 400 (1010) суннитской обрядности следует рассматривать в связи с непомерной строгостью исполнения всех мельчайших предписаний, касающихся платья и пищи, не только обязательных для евреев и христиан, но в равной мере трудных и для каждого мусульманина в той по крайней мере форме, как это было исстари установлено исламом. Властелину, воспитанному с самой юности в измаилитских принципах, быть может, желательно было приучить все население к равнодушию по отношению к религиозным обрядностям и довести их до того, чтобы они сами почувствовали всю тяготу и непригодность их. Конечно, возможность допущения как одного, так и другого толкования более или менее гадательна, так же как трудно сказать, что следует приписывать этому халифу лично, а что его измаилитским наставникам. Ибо при вступлении на трон ему было всего одиннадцать лет с несколькими месяцами, а при появлении его первых «бессмысленных» предписаний только шестнадцать. С другой же стороны, достоверно известно, что спустя столетие при последних слабых Фатимидах союз измаилитов стал совершенно независимым и неоднократно говорилось современниками про того или иного из визирей или генералов, управлявших самостоятельно: «Он был измаилит, а фатимида считал ни во что». Этот страшный орден всюду хорошо сохранил свои секреты, они не дошли до нас. В одном только нельзя усомниться, что тайное общество продолжало существовать и имело могущественное значение, а изменчивые отношения, существовавшие между им и халифами, покрыты до сих пор непроницаемым мраком, разоблачение которого, быть может, никогда и не наступит.
397
Я говорю про пущенный в обиход вымысел об умерщвлении Хакимя по наущению его сестры. Легко опровергнуть этот слух благодаря приводимым одним христианином египетским подробностям, появившимся не более 30 лет спустя по исчезновении халифа. Ср. de Sacy, Ехроse de la religijn des Druses I, ССССХVI и след. К этому неоспоримому свидетельству, пожалуй, не мешает прибавить, что приписываемое сестре Хакима побуждение (Sacy, ССССVII) основано, несомненно, на известном отношении халифа к египетским женщинам (Sacy, СССLХХII).
398
Geschichte der Fatimiden-Chalifen, с. 179.
399
Dozy, Essai sur l`histoire de l`islsmisme, trad.p.Chauvin, Leyde, 1879, с. 283–291.
Во всяком случае, тогдашний Египет едва ли был способен воспринять шиитизм, а тем более основы измаилитского учения. Благотворные и целесообразные меры, в усилиях к проведению которых никоим образом нельзя отказать этому всеми ославленному халифу, нисколько не остановили всеобщего народного неудовольствия и ожесточения, излившегося в опасном восстании и поставившего в 396 (1005/6) династию Фатимидов на самый край гибели. Один омейядский принц, прогнанный знаменитым испанским майордомом халифа Хишама, Аль-Мансуром [400] , известный под именем Абу Раква, сумел стать имамом среди арабов и берберов Барки, и без того негодовавших на фатимидских турецких генералов. Под его предводительством арабы и берберы восстали против Хакима. Высланные из столицы против мятежников турки были побиты. Раква уже находился невдалеке от Каира, когда в решительный момент подоспели вызванные спешно из Сирии вспомогательные войска и при помощи военной хитрости осилили мятежников. И позднее возникали неоднократно внутренние смуты. То сталкивались турецкие войска с толпами недовольных жителей резиденции, то вступали в борьбу турки вместе с берберами против негритянских войск, составлявших личную охрану халифа Хакима. Нельзя вообще не признать, что попытка халифа обратить Египет в образцовое измаилитское государство, для коего несовершенным прообразом служила организация карматов в Лахсе, повела к глубокому потрясению фатимидского могущества и имела дальнейшим последствием окончательный упадок династии. Уже в первый период управления Хакима дела приняли дурной оборот, а во второй перевернулось все кверху дном. В 395 (1004) открыта была под именем «дома знания» новая ученая коллегия, в которой проповедовалось и распространялось шиитское учение, а также безвредное с виду учение измаилитское первой степени. Школа далеко не совершенно исполнила свое назначение: народ как был, так и остался в душе при суннитском исповедании. Особенно широко разлилось восстание, когда один турецкий измаилит по имени Даразий, прибывший к Хакиму с востока, стал одним из приближеннейших лиц во дворце. Он обнародовал в 407 (1017) [401] записку и осмелился прочесть ее всенародно в большой мечети. В ней доказывалось, что душа Адама перешла на зятя пророка, от него на Фатимидов, а в настоящее время на Хакима. Собрание правоверных накинулось на дерзкого еретика. С превеликим трудом успел он спастись, но множество его приверженцев было умерщвлено, а дома их разграблены. Хаким снабдил его тайком деньгами и помог уйти в Сирию. Здесь, среди горцев южного Ливана, издавна не особенно благоволивших к исламу, нашел он многочисленных приверженцев. Так возникла секта друзов, носящая его имя [402] . Последователи ее исповедуют почти одинаковый культ с измаилитским учением четвертой степени и признают халифа фатимидского до сих пор в качестве «своего Господа Хакима» божеством. Недостаточно проученный первой неудачей, халиф дозволил в 409 (1018) другому, а в 410 (1019) и третьему исповеднику его божественного происхождения набирать себе прозелитов в резиденции. Первого вскоре изгнал народ, второй, перс по имени Хамза, проживал здесь до 411 (1020). Он вздумал также проповедовать в мечети свои богохульства. И его встретили не лучше предшественников. Возникли снова сильные беспорядки, в которых принял на этот раз участие и турецкий гарнизон. Хамзе пришлось также спасаться бегством. Он направился к Даразию и стал настоящим теологическим авторитетом для друзов, которые и поныне придерживаются строго его катехизиса. Хаким постарался выместить своим неповоротливым подданным за их нежелание уверовать в его божественность. По мановению повелителя телохранители и турки набросились на горожан и расправились с ними по-свойски. Можно себе представить, как действовала и исполняла приказания повелителя солдатчина. В конце концов берберы и турки сцепились с негритянской гвардией халифа. Поднялся чистый содом.
400
Его зовут обыкновенно Альманзором.
401
Время сообщения не вполне точно определено, но год этот, взятый нами у де Саси, наиболее достоверный, не так, как у Wustenfeld, Geschichte der Fatimiden-Chalifen, с. 206.
402
Точное название ее по-арабски: ад-Даразийя — «братство Даразиев».
Каково было настроение Хакима в тот момент, трудно решить. В ночь 27 Шавваля 411 (13 февраля 1021) халиф внезапно исчез. Многие загадки его жизни кончаются этой последней, самой неразрешимой. Известие, что сестра его, опасаясь участи, грозившей ей, приказала его умертвить [403] , очевидно, вымышлено; куда же девался халиф — никому не известно. Судя по всему тому, что дошло до нас о его жизни, можно допустить, что халиф убедился наконец в невозможности дать ход в Египте своим планам и порешил продолжать жить в каком-нибудь потайном месте. Таким образом, он мог вдохнуть в своих приверженцев убеждение в непреложности его призвания как натика. Не тронутый
403
По другому известию его, растерзали, но это положительно неверно.
404
Зитта в «Натане Мудром» одного корня со словом «Ситт» — «госпожа». Титул ее был Ситт Аш-Шам «повелительница Сирии».
405
Ср. Fournel, Les Berbers, II, 369, №. 2.
В скверном положении очутились действительно со времени въезда в Багдад Му’ыззы ад-даулы (334 = 945, т. II, с. 267) потомки могучего Мансура, с которыми бунды обращались отныне весьма бесцеремонно. По устранении Мустакфи пришлось трем аббасидам Мути (334–363 = 946–974), Таи (363–381 = 974–992) и Кадиру (381–422 = 992–1031) испытать более чем печальное существование, перенося презрение и полное невнимание со стороны шиитских султанов. Эмиры аль-умара повелителя, как пока величали себя еще бунды чуть что не в насмешку, нуждались в духовном авторитете халифа для необходимого противовеса Фатимидам в их поступательном движении по Сирии. Вообще Аббасидов только терпели; их содержали так дурно, что иногда халифы лишены были самого необходимого. Число шиитов в Багдаде, понятно, возросло при новом правлении; раз один из этих еретиков едва не занял место суннитского главы кадиев. Превеликого труда стоило Кадиру не допустить до этого. Зато шииты получили своего собственного судебного главу с титулом накиб «настоятель». Враждебные партии, понятно, занимали обыкновенно особые кварталы города. И несмотря на это существовала непрестанная вражда между шиитами, гордившимися единоверством с султанами, и слишком известными по своему фанатизму суннитами столицы. Нельзя сказать, чтобы эта рознь была только чисто религиозного характера, она должна была неизбежно стать более тягостной для халифов, чем для бундов. Неприятности множились по мере того, как хозяева «повелителя правоверных» погрязали в провинциализме и семейных раздорах. Поистине оказывалось действительным избавлением для Аббасидов и для «града благоденствия», когда при Каиме (422–467 = 1031–1075) сельджуки Тогрульбега положили конец пришедшему в расстройство хозяйничанью бундов. Положим, турецкий султан не особенно торопился навестить своего верховного религиозного владыку. Круглый год он даже и не вспомнил о нем, а войска его распоряжались в Багдаде совершенно так же, как в былое время турки. Но сельджуки были суннитами, Тогрульбег счел необходимым для придания своему владычеству характера законности испросить у халифа в 449 (1058) в торжественной аудиенции инвеституру на титул султана. При этом он облобызал землю перед стопами наместника пророка и сел возле по особому приглашению — разыграна была, одним словом, полнейшая комедия в назидание почтеннейшей публике. Однако султан не мог и впоследствии обходиться дурно с халифом. Он предоставил ему средства на довольно представительную жизнь, по мере же возрастания благоденствия росло, понятно, уважение и влияние Аббасидов в Багдаде и окрестностях. И несмотря на все это халифу пришлось пострадать как раз именно теперь от козней злейших врагов веры — измаилитов и фатимидов. Им удалось наконец на короткое время изгнать его из старинной резиденции его предков. Пока бунды держались еще в Ираке, в их интересах было, конечно, противодействовать всем замыслам египетского властелина и его тайных приспешников измаилитов. Но с того самого момента, когда сельджуки заняли Багдад и изгнали из города начальствующего над войсками бундов турка Арслана Аль-Басасирия, настроение сразу изменилось. Надо полагать, что этот самый Басасирий давно уже предвидел успех Тогрульбега и на всякий случай искал сближения с измаилитами, располагавшими, кроме Египта, во многих отношениях большим влиянием вообще во всех странах востока. Несомненно одно, что он находился в постоянных сношениях с фатимидом Мустансиром. Когда же Ибрахим, брат Тогрульбега, подстрекаемый интригами измаилитов, во второй раз поднял знамя бунта в 450 (1058) в Персии и султан должен был спешно туда двинуться, Басасирий воспользовался беспомощностью Багдада и неожиданным набегом овладел на короткое время столицей. Когда же халиф Каим вынужден был покинуть город, он ввел немедленно же шиитское богослужение и приказал молиться за фатимида Мустансира (13 Зуль Ка’да 460 = 1 января 1059). При известии о совершившемся в Каире, конечно, возликовали. Но у обоих соперничествующих владетельных родов права были почти одинаковы — во всяком случае, ничтожные для торжества.
Мы уже видели, каковы были порядки, наступившие в собственной стране Мустансира вскоре после этого случайного триумфа. Династия его никогда более не оправлялась после бедствий, причиненных ей турецкими смутами. Между тем халифу пришла в голову действительно не глупая мысль призвать к себе из Акки в 466 (1073/4) армянина Бедра Аль-Джамалия на помощь против турок и негров. Он занимал эту крепость на службе у фатимида с несколькими полками, состоявшими исключительно из его земляков армян. Хотя Бедру было уже лет 60 с лишком, но этот энергический человек нисколько не задумывался над какими-нибудь пустяками. В том же самом году (466 = 1074) поручил он своим подчиненным офицерам войти в дружеские отношения, каждому с одним из самых непокорных эмиров Каира, и постараться перебить всех этих забияк. Покончив с ними, он принял титул миргуша [406] , т. е. генералиссимуса, и стал управлять страной почти самостоятельно. Его озабочивало одно только, что все его попытки отвоевать от сельджуков провинции в Сирии и Палестине, несмотря на занятый было им морской берег до Сидона, не увенчались ожидаемым успехом. Все-таки он был в состоянии, скончавшись незадолго до Мустансира в 487 (1094), передать успокоенный и снова начинающий процветать Египет сыну своему, Шаханшаху власть которого над страной стала еще неограниченней, чем власть покойного его отца. И недаром носил он при ничего не значащем младшем сыне Мустансира, Муста’ли (487–495 = 1094–1101) пышный титул: аль-Мелик аль-Афдаль «совершеннейший царь». Таковым он и был, управляя на самом деле Египтом. Между тем именно при Мустансире измаилиты безмолвно отстранились от Фатимидов. Тотчас же после призвания миргуша Бедра в Египте появился перс аль-Хасан ибн Сабах, очень влиятельный дай на востоке. Высшие сановники принимали его с почетом, что подтверждает, несомненно, существовавшее еще тогда единение между фатимидами и измаилитами. Но с этих пор потомки первых гроссмейстеров ордена начинают мало-помалу терять свою связь с обществом, со своей стороны и оно относится полупрезрительно к постепенно увеличивающейся слабости египетского халифата. Центр тяжести общества переносится при помощи этого самого Хасана в Персию и северную Сирию; там встретимся мы с ним опять в следующем отделе нашего сочинения. Отныне Египет становится для измаилитов как бы второстепенной величиной, с которой лишь случайно приходится им изредка считаться. Во всяком случае, для измаилитов сделалось совершенно безразличным то, что предпринял Египет в этот момент против надвигавшихся крестоносцев. В высочайшей степени бесстрастно относясь ко всякой положительной религии, измаилиты принимали франкских рыцарей как бы за новые фигуры в своей политической игре. Они приготовились разыграть на доске Малой Азии блестящую партию и вели ее со страшным успехом, как вдруг дерзновенная рука монголов опрокинула не только фигуры, но и самую доску. Хотя Афдаль был по натуре своей искусным властелином, но вместе с тем и увлекался. Как это часто бывает, он ценил менее противника более отдаленного, чем ближайшего, рассчитывал воспользоваться первым как средством и сам между тем обратился в его орудие. В 489 (1096) Иерусалим находился в руках Ортокидов из турецкого рода. Им передал этот город сельджук Тутуш, брат Мелик-шаха. Афдалю казалось верхом политики воспользоваться раздорами сельджуков с их эмирами, расшатавшими и это большое государство. Его манила надежда отвоевать снова Сирию. Следуя примеру, преподанному византийцами, пользовавшимися всякий раз возникавшими раздорами среди мусульман, он задумал также воспользоваться сумятицей, которая водворилась при первом крестовом походе [407] между эмирами Сирии и Палестины. В Шабане 491 (1098) ему действительно удалось отнять Иерусалим от ортокидов, но для того единственно, чтобы даровать как мусульманам, так и христианам зрелище взятия этого города крестоносцами ровно через год (23 Шабана 492 = 15 июля 1099)— Нам стыдно сознаться, что эти последние распоряжались в городе, освященном смертью Спасителя, пожалуй, ничуть не менее жестоко, чем турки; впрочем, во многих исторических сочинениях этот факт замалчивается. Афдалю и ближайшему халифу Амиру (495–524 = 1101–1130) не много помогла их запоздалая наука. Войска египетские неоднократно были побиваемы Иерусалимским королем Балдуином; самому Египту пришлось выносить теперь вторжение франков. Было, однако, истинным несчастием для страны, когда Амир, который вступил на престол, имея 5 лет от роду, утомленный долгой опекой, повелел в 515 (1121) умертвить Афдаля, так необходимого для Египта, несмотря на его роковую ошибку. Поддерживаемая некоторое время обоими армянами династия стала быстро клониться к упадку. Беспорядочное управление Амира в соединении с произволом и жестокостью повело в конце концов к устранению недостойного халифа. Так как после него не осталось мужского поколения, пришлось в первый раз уклониться от престолонаследия по прямой линии. Властелином выступил некто аль-Хафиз (524–544 = 1130–1149). Вскоре, уже с 528 (1134), началась ожесточенная борьба между обоими его сыновьями; с одной стороны стали негры и измаилиты, а с другой — турки и сунниты: халиф очутился в безвыходном положении. Так и умер Хафиз, не дождавшись прекращения нескончаемой борьбы своих солдат. Сын его, 17-летний Зафир (544–549 = 1149–1154), оказался настоящим типом сластолюбца; во время так называемого управления его выступает майордомом курд суннит, Ибн Саллар, служивший некогда в войске у Афдаля, но правителя заколол собственный же его внук, и вслед затем при возрастающем расстройстве дел последний форпост в Сирии, Аскалон, достался в руки франков [408] . Пятилетний сын Зафира, Фаиз (549–555 = 1154–1160), недолго прожил, и измаилит Талаи, в то время самое влиятельное лицо в Египте, счел за лучшее возвести на трон опять-таки несовершеннолетнего, младшую отрасль семьи халифов, Адида, имевшего всего девять лет от роду (555–567 = 1160–1171). Во время номинального его правления, когда вспыхнула ожесточенная борьба эмиров, командовавших его войском, с Амори королем иерусалимским и полководцами турецкого атабега в Дамаске, Нуреддина Ибн Зенки, высоко выдвинулся облик героя, которого ислам, к своей чести, мог противопоставить западу даже в это время полнейшего упадка. Это был Салах ад-дин, сын Эйюба, известный всему христианскому миру. И его полюбили все наперекор религиозной нетерпимости, в образе Саладина, превознесенного вдохновенным пером самого вольномыслящего поэта Германии.
406
Точнее Эмир аль-гуюш «главнокомандующий».
407
Ср. «История Крестовых походов» Б. Кутлера, русский перевод изд. Л. Пантелеева, с. 14,62 и др. 1895 г.
408
По арабским источникам, 27 Джумады II 548 = 20 сентября 1153.
Адид скончался, в сущности уже лишенный Саладином всякой власти, 10 Мухаррема 567 (13 сентября 1171). С этим последним халифом, если не считать слабые попытки некоторых шиитов присягнуть его сыну Да’уду, погасла династия Фатимидов. Несмотря на крайнюю сомнительность своего происхождения и быстро наступивший упадок, как это, впрочем, часто случается на востоке, все же этот род на долгое время сумел вселить в бедного копта сознание, что и он тоже человек. Сверх того династия эта представляет в лице Хакима одно из своеобразнейших и оригинальнейших явлений в среде всех властелинов Востока. А если конец этого замечательного рода мало соответствовал блестящим его начинателям, во всяком случае он был сноснее, чем это тянущееся целый ряд столетий недостойное существование, которое досталось в удел равно неразумным и несчастным соперникам их из дома Аббаса.
Конечно, бесчинства, произведенные Басасирием в Багдаде, продолжались недолго. В течение каких-нибудь нескольких месяцев Тогрульбег успел подавить бунт своего брата, и уже к концу 451 (1059/60) халиф Каим снова был водворен в резиденции. С этих пор стали обходиться с ним с особенным уважением — Тогрульбег, а по смерти его (455–465 = 1063–1073) следующий султан, племянник его, Альп Арслан (455–465 = 1063–1073), и знаменитый его сын и преемник, Меликшах (465–485 = 1073–1092). А удовлетворение как материальных, так и духовных потребностей города халифов этими выдающимися властелинами и их знаменитым визирем, Низам аль-мульком, подействовало благотворно и на положение, занятое отныне верховным представителем религии, оделенным к тому же достаточными материальными средствами. Вскоре халифы приобретают значительно расширившееся влияние на жителей Багдада. Положим, Муктади (467–487 = 1075–1094) и Мустазхир (487–512 = 1094–1118) еще не успели воспользоваться предоставленным им более широким полем деятельности, но по смерти Мелик-шаха, когда возникли распри и войны между потомками Сельджука, Мустаршид (512–529 = 1118–1135) получил в 526 (1132) в дар от султана Мас’уда Багдад и большую часть Ирака, как самостоятельное владение. С этого времени халифы стали принимать снова участие в качестве светских властелинов в текущих политических делах, соответственно ограниченным силам своего «Pontificium Muhammedis», если так дозволено будет назвать этого рода небольших размеров первосвященническую территорию. Во всяком случае, новые права принесли несчастие первому же следующему халифу, Рашиду (529–530 = 1135–1136). Он поссорился с Мас’удом, а у султана нашлись средства сместить его по приговору собрания нескольких духовных ученых и юристов. В преемнике его, Муктафи (530–555 = 1136–1160), заметна была некоторая доля аббасидской беспощадности, но Мустанджид (555–566 = 1160–1170) и Мус-теди (566–575 = 1170–1180) как-то все не находили случая придать хотя некоторое значение своему маленькому государству. Из всех Аббасидов принес по мере сил своих наиболее вреда исламу Насир (575–622 = 1180–1225), обладавший зато сильным характером. Ему захотелось из своего крошечного государства сотворить нечто значительное. С ним случилось совершенно то же самое, что и с Афдалем, горько ошибшемся в расчетах на крестоносцев; только аббасиду пришлось иметь дело с гораздо более опасным врагом ислама — монголами. Экономя своими незначительными средствами, зато действуя довольно энергично, халиф силился расширить владения халифата далеко за пределы Ирака и сразу же затеял ссору с могущественным Мухаммедом Ибн Такашем, властелином Хорезма (Хивы), владевшим тогда уже Трансоксианой и частью Персии. Желая как-нибудь поживиться на счет богатого соседа, халиф убедил из корыстных видов монгола Чингисхана напасть на область шаха Хорезма, нисколько и не подозревая, подобно всякому жившему в западной Азии, подлинной силы этого страшного человека. Таким образом, признаваемый всеми за сберегателя веры, сам он накликал катастрофу, погубившую почти все исламские государства.
Лично Насир не дожил до разразившейся бури, так же как и его непосредственные преемники Захир (622–623 = 1225–1226) и Мустансир (623–640 = 1226–1242). Последний, впрочем, уже очутился в опасном положении ввиду устремившихся на запад полчищ хорезмийцев и монголов. Последний халиф Багдада Муста’сим (640–656 = 1242–1258) оказался ничтожеством. Положим, ему предстояла трудная и не всякому по плечу роль погибнуть с достоинством. Этот полнейший нуль по каждой отрасли государственного управления имел при себе двух ревностных советчиков. Один убеждал его подчиниться, другой же подстрекал сопротивляться страшному Хулагу, брату и военачальнику над войсками императора монголов. А халиф все колебался, все не решался исходатайствовать вовремя милость у могущественнейшего варвара и в то же время не имел отваги пасть достойным образом с мечем в руках. После слабого и далеко неполного сопротивления ему пришлось сдать монголам на капитуляцию пятисотлетнюю резиденцию своего рода 4 Сафара 656 (10 февраля 1258). Халифа заставили сначала показать все драгоценности дворца, а затем его умертвили, воздав ему вполне по заслугам (14 Сафара 656 = 20 февраля 1258). Была это не последняя династия арабского происхождения, так постыдно низринутая во прах. Своенравному року угодно было, чтобы властелин Гранады, последний окаменелый вздох которого до сей поры показывает гордый испанец христианин чужестранцу, вел свой знаменитый род от Са’да Ибн Убады, верного союзника Мухаммеда, чуть что не ставшего по смерти пророка халифом (т. I). Не особенно важно, конечно, что этот род — Аббасиды вообще отличались искони свирепостью в счастии и необыкновенной покладистостью при наступлении неблагоприятных обстоятельств — потерял столь унизительно последние крохи бывшего некогда мирового значения своего. Всего более поражают дальнейшие судьбы этой странной семьи, прозвучавшие отголоском подобно игре сатира после греческих трагедий. И на этот раз потомки Аббаса ухитряются как-то не только спастись из развалин мирового пожара, но еще прихватить весьма добропорядочную синекуру. Хулагу истребил большинство членов семьи халифа, но некоторое их число успело бежать. Султан мамелюков, Бейбарс, о котором будет еще речь впереди, поставил одного из них, придав ему пышный титул Аль-Мустансир биллах, «желанный Богом помощник», халифом в Каире. Мамелюку понадобился в виде противовеса этим безбожным фатимидам, о которых до сих пор еще помнили старики в Египте, несомненной подлинности «повелитель правоверных», чтобы он явно свидетельствовал народу, будучи тут же под боком у султана, о законности его собственной власти. Потомки этого аббасида сохранили неизменно приобретенное ими случайное положение, редко доставлявшее им некоторого рода неудобства, до той самой поры, пока осман Селим в 923 (1517) не положил конец царствованию мамелюков в Египте. Чтобы окончательно присвоить себе официальным путем права духовного главы ислама, Селим захватил с собой в Константинополь и тогдашнего аббасида, Мутеваккиля III, заставив его предварительно отступиться торжественно от титула халифа в пользу османского победителя. Увы, Мутеваккиль следовал примеру своего тезки, вел жизнь самую беспорядочную и в конце концов попал в крепость в 926 (1520). Султан Солиман дозволил ему в 929 (1522/3) вернуться в Каир. Здесь, во время возникшего в том же году восстания Ахмеда паши, выступает еще раз аббасид в роли духовного авторитета. Далее о нем ничего более не слышно, кроме сухого известия, что он скончался в 945 (1538). С ним угас род аббасидов.