История изнутри. Мемуары британского агента.
Шрифт:
Через несколько дней после этого международного состязадия, а именно 15 августа, мне был нанесен визит, который повлек за собой международные осложнения более серьезного характера. Я сидел за завтраком у себя дома, когда раздался звонок и лакей доложил мне, что меня хотят видеть два латвийских джентльмена. Один невысокий юноша с бледным лицом, по имени Смидхен, другой, ьерзин, высокий мужчина могучего сложения с резкими чертами лица и жестким стальным взглядом назвавший себя полковником. Он на самом деле коман довал одним из латышских батальонов, которые образо вали преторианскую гвардию советского правительства Смидхен передал письмо от Кроми. Так как я всегда находился настороже, опасаясь провокации, я тщательно проверил письмо. Оно было, несомненно, от Кроми. Рука была его. В тексте
Я спросил их, чего они хотят. Говорил больше Бер зин. Он объяснил, что, хотя латыши поддерживали боль шевистскую революцию, они не могут бесконечно сра жаться за большевиков. Им хотелось бы вернуться к себе на родину. Пока Германия была могущественна, это было невозможно. С другой стороны, если союзники, что вполне возможно, выиграют войну, им, а не Германии, будет принадлежать последнее слово при решении даль нейшей судьбы Латвии. Поэтому они решили не ссорить ся с союзниками. Они не намереваются сражаться с вой сками генерала Пуля в Архангельске. Если их пошлют на этот фронт, они сдадутся в плен. Не могу ли я догово риться с генералом Пулем, чтобы их не расстреляли союзные войска? _ «.
„ Предложение было заманчиво и правдоподобно, иго следовало серьезно обсудить, но, прежде чем давать какоелибо обещание, я хотел посоветоваться со своими коллегами. Я сказал заговорщикам, что, хотя и понимаю их нежелание сражаться против союзников, я не имею возможности им помочь. Я не имею никакой связи с генералом Пулем. Более того, я в любую минуту могу
уехать из России. Самое лучшее для них послать своего представителя к генералу Пулю. В этом я мог им помочь Я условился, что они зайдут ко мне на следующий день в эго же время. Днем я всесторонне обсудил вопрос с генералом Лавернем и господином Гренаром, француз ским генеральным консулом, впоследствии посланником в Югославии. Мы решили, что, хотя мы должны быть очень осторожны из боязни скомпрометировать себя весьма возможно, что латыши не хотят сражаться против союзников. Не будет особого вреда посоветовать им послать представителя к генералу Пулю. В этом мы им можем помочь, так как переговоры о нашем отъезде подходили к счастливому концу, мы передадим их Сид нею Рейли, который оставался здесь. Рейли будет наблю дать за ними и поддерживать в них нежелание воевать против наших войск. На следующий день я передал латы шам бумагу, в которой было сказано: «Прошу пропу стить через английские линии подателя сего, имеющего сообщить важные сведения генералу Пулю», — и позна комил их с Рейли.
Через два дня Рейли сообщил, что переговоры шли гладко и латыши не имели никакого намерения впуты ваться в неудачи большевиков. Он выдвинул предложе ние поднять после нашего отъезда контрреволюционное восстание в Москве с помощью латышей. Проект этот был категорически отвергнут генералом Лавернем, Гре наром и мною самим, и Рейли было дано особое преду преждение никоим образом не участвовать в столь опас ном и сомнительном деле. После этого Рейли ушел в «подполье», то есть скрылся, и я уже не встречался с ним до его бегства в Англию.
Наше вынужденное безделье продолжалось еще две недели. Отъезд наш, так сообщили нам нейтральные дипломаты, был решен принципиально. Дата могла быть установлена в любую минуту. Мы упаковали наши по житки, правильно рассудив, что нам надо ехать налегке; с тяжелым сердцем я решился бросить свое имущество на квартире: коллекцию восточных книг, обстановку и сва дебные подарки. Однажды поздним вечером мы поехали в Стрельну попрощаться с Марией Николаевной, царицей цыганок. Стрельна была закрыта, но мы нашли ее в соседней даче. Мария Николаевна пролила немало слез над нами, спела несколько любимых нами песен вполго лоса, почти
Несчастье, которое она предвидела, оказалось вьютре лом из револьвера. В пятницу, 30 августа, Урищшй, глава петроградской ЧК, был убит русским юнкером по фами лии Каннегиссер. На следующий вечер социалистка революционерка, молодая еврейка Фанни Каллан, в упор два раза выстрелила в Ленина, выходившего с завода Михельсона после митинга. Одна пуля прошла через легкое над сердцем, другая попала в шею около главной артерии. Лидер большевиков не был убит, но у него было мало шансов остаться в живых. Я узнал новости через полчаса после происшествия. Оно должно было повести к серьезным последствиям, и, предчувствуя ожидающую нас судьбу, мы засиделись с Хиксом довольно поздно, вполголоса обсуждая события и гадая, как они повлияют на наше незавидное положение.
Мы легли спать в час, и я крепко заснул, измученный всем напряжением последних месяцев. В половине чет вертого меня разбудил грубый голос, приказывающий мне немедленно встать. Когда я открыл глаза, я увидел направленное на меня стальное дуло револьвера. В ком нате было около десяти вооруженных людей. Я узнал одного из них, он был старшим. Это был Макаров, бывший комендант Смольного. Я осведомился, что зна чит это нарушение наших прав. «Никаких вопросов, — ответил он грубо. — Одевайтесь скорее. Вы сейчас отпра витесь на Лубянку, 11.» (На Лубянке, 11 помещалась мо сковская ЧК.) Такая же группа агентов ЧК явилась к Хиксу, и, пока мы одевались, большинство налетчиков начали обыск квартиры в поисках компрометирующих документов. Как только мы были готовы, нас посадили в автомобиль, по сторонам сели конвоиры, и повезли в ЧК. Там нас поместили в маленькую квадратную комнату вся обстановка которой состояла из грубого стола и пары простых деревянных стульев.
После долгого ожидания меня повели по темному коридору. Двое вооруженных, сопровождавших меня остановились у двери и постучали. Раздался замогиль ный голос: «Войдите», и меня ввели в большую темную комнату, освещенную только лампой на письменном сто ле. За столом сидел человек, одетый в черные брюки и белую русскую рубашку, рядом с блокнотом лежал ре вольвер. Черные вьющиеся, длинные, как у поэта, волосы были зачесаны назад над высоким лбом. На левой руке были надеты большие часы. В тусклом свете его лицо выглядело более бледным, чем обычно. Губы его были плотно сжаты. Когда я вошел в комнату, он устремил на меня пристальный стальной взгляд. Вид его был мрачен и внушал опасения. Это был Петере. Я не видел его с того дня, когда он сопровождал нас с Робинсоном при посеще нии оплота анархистов.
Можете идти, — обратился он к конвоирам, затем последовало долгое молчание. Наконец, он отвел глаза и открыл свой бювар.
Очень жаль, что вижу вас здесь, — произнес он. — Дело очень серьезно.
Он был щепетильно вежлив, но серьезен. Я попросил разъяснения, указывая, что я приехал в Москву по при глашению советского правительства и мне были обеща ны дипломатические привилегии. Я заявил официальный протест против ареста и попросил разрешения погово рить с Чичериным. Он не обратил внимания на мой протест.
— Вы знаете эту женщину, Каштан?
Я не знал ее, но решил, что в данных условиях лучше будет не отвечать. Я повторил как можно спокойнее, что он не имеет права допрашивать меня.
— Где Рейли? — был следующий вопрос. Я не ответил попрежнему.
Тогда он вынул бумагу из своего бювара. Это был пропуск к генералу Пулю, который я передал латышам.
— Это ваше письмо? — спросил он.
И еще раз я возразил с нарочитой вежливостью, что не буду отвечать на вопросы. Он не стал меня запутивать. Опять устремил на меня пристальный взгляд и сказал: