История любовная
Шрифт:
Я перекрестился, что не было ничего, решительно.
– Тоничка… поглядите на меня, в глаза… у вас чего-нибудь… было? Я сама слыхала, как тетка шушукалась с сестрицей – «руку на отсечение отдам, она его совратила!» А Лидочка не верит. Они еще вас будут выпытывать, увидите! Скажите… было?! Хоть шепните…
– Клянусь! Жизнью клянусь… пусть опять воспаление мозгов…!
Она порывисто обняла меня и прижалась к губам щекой.
– Господи!… – вздрогнула она вся и стала меня крестить. – Что я, сумасшедшая… Головка не болит?… – приложила она губы к виску и шее, как делала тетя Маша, и стала целовать и глаза, и губы, и все лицо. – Кажется, ничего…
Я не мог удержаться от рыданий. Она целовала мои слезы.
– Паша… все меня опозорили, ненавидят… одна ты меня жалеешь…
Я плакал от жалости к себе. Я выплакался, и мне стало легче. Паша сидела на полу, опершись локтями на подушку, и грустно смотрела на меня. Помню, был тихий вечер. Кто-то за окном пел грустно так, тенорком: «Святый Боже, Свя-тый Крепкий»… Душу мою обвеяло молитвой.
– Кто это… хорошо так поет у нас?… – с удивлением спросил я. – Монах зашел?
– Нет, Степан наш, кучер.
– Как, Степан-кучер?! – даже испугался я. – Да он же…?
– А новый, тоже Степан… уж три недели у нас живет… – сказала вздыхая Паша. – А верно сказали вы, что монах. Мы его все зовем монахом, такой чудной. Он хороший, священный. Библию все читает, самую толстую книгу. Такой громадный, русый… красивый мужик, и молодой вовсе, а в монахи готовится, ей-Богу!… Говорит, на миру один грех, надо в монастырь спасаться, как святые отцы. И все-то знает!… – она вздохнула. – Да и верно, как по писанию… от греха надо дальше. Он нам уж все рассказывает про Адам-Еву, про монастыри. Непьющий, некурящий, одно только духовное поет. И на лицо не смотрит, глаза все так… на руки себе смотрит. Как вот девушка, а здоровенный!… Ни-когда худого слова не скажет… Гришка и то его не дразнит. Говорит – «святой урод», есть такие…
Меня это почему-то заинтересовало, обрадовало даже. И тоже – Степан! Один ушел, другой пришел. И совсем другой.
Мы слушали, как сладко пел тенорок. Пропел «Достойно», потом стал колоть дрова у сарая, и доносило в треске сухой березы: «…Бога истинна от Бога истинна-ааа… рожден-на, несотворенна, единосущна Отцу-у»… Пели за ним вечерние петухи. Ударили ко всенощной.
– Ну, а потом что было?… – спросил я Пашу. – Простили ее?…
– Давно уж и съехала от Кариха, унесло. А что-о тут бы-ло-о…! Скандал такой… Карих-то ведь с ума сошел! Да, совсем спятил! Вы три недели без себя были, а тут у нас скандал за скандалом. Как с вами случилось это, они на другой день к ней побежали, к вечерку. Письма отымать. А тут толстый фершал пришел, заступаться стал, что не смеют оскорблять. А Марья Михайловна ему прямо: «Я главному доктору Эраст Эрастычу нашему пожалюсь, он тебя с места долой!» Ну, тот испугался, что его места решат, стал тоже на нее кричать, на нашу сторону стал! На другой день съехали на Ордынку куда-то, как ветром сдуло. А Карих тоже тут шуметь стал, и спуталось у него в мозгах. Выбег голяком на мостовую, да с петухом! Стал петуха щипать, пух полетел… да за ноги и разорвал пополам, при народе! Наро-ду собралось…! «Вот, – кричал, – какое она колдовство мне делала! петуха подсунула, чтобы женился!…» Хохоту было…! Побег во двор, схватил метелку, окна побил, за бахромщи-цами гоняться стал, так одну бил по голове… ну, его городовой с Гришкой, и еще помогали… связали… в сумашедший дом отправили. Стеклами все руки порезал… так из него, ключом!… Бахромщицы рассказывали, будто она его соблазняла, дом чтобы подписал… мать, будто их сводила… а ей-то он не ндравился…
В ту ночь я долго не мог заснуть, все плакал.
XLVI
Наконец ко мне допустили Женьку. Сперва он прислал записку на голубых клеточках из математической тетрадки. Паша передала тайком. Писал Женька с росчерком, лихо:
«Дружище Тон! Хорошо, что ты выдрался из когтей смерти. Целую тебя, чертушка, в глупую
Я читал и плакал, что имею такого друга. Записочка окончательно подняла меня. Все – впереди, чудесная, радостная жизнь!
Эраст Эрастыч сказал, что теперь я «на рельсах» и можно допускать посетителей. Помню, я сидел в кресле, еще в подушках, и любовался на воробьев. Тетя Маша принесла тазик, умываться. – Ну-с, умойте «ваше ангельское лицо»… и я допущу Женьку. Все пороги у нас обил.
– Тетя Маша!… – радостно вскричал я. – Но… зачем вы мучаете меня? Зачем взяли мои письма?! – вырвалось у меня с мольбою, и я зарыдал от радости, что увижу Женьку, и от обиды, и от стыда – за все.
Она вдумчиво поглядела, с лаской, и взяла нежно за уши.
– И ты еще можешь вспоминать об этом?! Благодари еще, что это наша тайна, твои эти ловеласничества! И кто развратил тебя?!
– Если бы вы сами пережили, вы бы не говорили… вам непонятно все поэтическое в любви… самое…
– Мне все понятно! – сказала она гордо. – Что ты вообразил… что мне не могут написать такое?… Только не с тобой мне говорить о таком… – продолжала она загадочно, отводя глаза. – Но я горю со стыда, что… Посмотри на меня… Нет, ты прямо смотри, не моргай, а чистыми глазами посмотри!… Ну…?
Она впивалась в меня зеленоватыми глазками, в которых сияла… радость? Последние дни она что-то все напевала, вертелась даже и прыгала, как девчонка. Она пышно взбивала челочку на лбу, напоминавшую мне новую мочалку, душилась даже! Неужели мучник Пантелеев сделал ей предложение?
– Могу поглядеть в глаза хоть всему свету! – вызывающе сказал я.
– Ты… косишь! – воскликнула тетя Маша. – Ты… у тебя бегают бесенята в глазках, ты не тот, не тот!… Ты… испорчен!… Я чувствую, чувствую!… Можешь сколько угодно креститься… – бесенята в глазах играют!…
– Может быть, потому, что я выздоравливаю, тетя…?
– А… такие письма?… такие… страстные!… – почему-то зарделась тетя Маша. – Ах, какие ты… и ты, ты мог писать так!\ Только самые настоящие мужчины, опытные мужчины могут так… завлекать!… И Лида… она все романы прочитала… она прямо… только у французов так, порывисто!… Ну, я еще тебя… Умывайся.
Она принесла тазик с теплой водой, сама меня умыла с необыкновенно душистым мылом, какой-то «весной любви» – «Для тебя только, дурачок, пожертвую!» – шепнула она мне, мотая челкой и целуя мои глаза. Исцеловала до затылка и шептала:
– Первого такого вижу, маль-чишку… – душила она меня. – Какой же ты ужасный будешь, если уже теперь… такое!!! Ты же еще совсем, совсем… ангельчик!…
Она ущипнула меня за щеку, говоря, что надо «подрумянить», щипнула за другую. Полюбовалась, как разгорелись мои ввалившиеся щеки, всплеснула на меня руками: «Глаза у тебя какие, Тонька!…» – и упала ко мне на грудь. Я даже испугался.
– Только тебе, по секрету… Слушай… Мне сделали предложение! Но это тайна. Он… удивительно благородный человек… красавец… и брюнет!…