История моей грешной жизни

Казанова Джакомо

Нескончаемые зимние ночи наводили на меня тоску. Девятнадцать томительных часов принужден я был проводить в совершенных потемках; а когда на улице стоял туман, что в Венеции не такая уж редкость, света, падавшего из окна через отверстие в двери, не хватало, чтобы осветить книгу, и я не мог читать. А когда я не мог читать, то думал только о своем побеге; мозг же, постоянно занятый одной и той же мыслью, может ввергнуться в безумие. Владей я масляной лампой, я был бы счастлив; я поразмыслил, как ее заполучить, и, к великой своей радости, придумал способ сделать это хитростью. Чтобы изготовить лампу, мне нужны были ее составные части. Мне нужен был горшок, нитяные или ватные фитили, масло, кремень, огниво, спички и трут. Горшком могла послужить глиняная кастрюлька; у меня такая была, мне в ней варили яйца с маслом. Я объявил, что от салата, заправленного обычным маслом, мне дурно, и велел купить себе луккского масла. Из стеганого своего одеяла

добыл я довольно ваты, чтобы наделать фитилей. Я притворился, будто меня мучит сильнейшая зубная боль, и сказал Лоренцо, что мне надобно пемзы; что это такое, он не знал, и я заменил пемзу кремнем, объяснив, что если его на день замочить в крепком уксусе, а потом приложить к зубу, то действие он окажет то же самое — утишит боль. Лоренцо отвечал, что уксус у меня отменный, а камень я могу положить туда сам, и бросил мне туда три-четыре штуки. Огнивом должна была мне послужить стальная пряжка на ремне штанов. Оставалось добыть лишь серы да трут, и я готов был лопнуть от злости, не зная, откуда их взять. Но, подумав хорошенько, я при помощи Фортуны обзавелся и ими. Вот как это было.

У меня было прежде что-то вроде кори, от которой, когда она подсохла, остался на руках лишай, и зуд его весьма меня беспокоил; я велел Лоренцо спросить у доктора лекарства против этого лишая. Назавтра принес он мне записку, показав ее сначала секретарю; лекарь написал: Один день выдержать диету, смазать четырьмя унциями миндального масла, и кожа будет здорова; либо смазать мазью из серного цвета, но это средство опасное.

— Мне все равно, опасное или нет, — сказал я Лоренцо, — купите мне этой мази и принесите завтра; или дайте серы, масло у меня есть, я сам сделаю мазь; есть у вас спички? Дайте немного.

Он вынул из кармана все спички, какие у него были, и отдал мне. Сколь легко утешить скорбящего!

Два или три часа кряду размышлял я о том, чем бы заменить трут — единственное, чего мне недоставало и что я не знал, под каким предлогом спросить. И тут я вспомнил, что велел своему портному сделать мне на тафтяном костюме под мышками прокладку из трута и покрыть ее вощеной тканью, чтобы не проступало пятно пота, которое, особенно летом, портит в этом месте всякий костюм. Костюм лежал передо мною, совершенно новый; сердце мое колотилось — портной мог забыть мой приказ; я колебался между страхом и надеждой. Довольно было сделать два шага, чтобы все стало ясно, — но я не смел: мне было страшно, что не найду трута и придется распроститься со столь милой надеждой. Наконец, решившись, подхожу я к дощечке, где лежал костюм, и вдруг, посчитав себя недостойным подобной милости, падаю на колени и молю БОГА, чтобы портной не забыл моего приказания. После жаркой молитвы разворачиваю я свое одеяние, отпарываю вощеную ткань и обнаруживаю трут. Я был рад несказанно. Теперь было бы естественно возблагодарить БОГА: ведь я пустился на поиски трута, положившись на его благость; так я и поступил, и излил сердце.

Обдумав после сей благодарственный молебен, нашел я его вовсе не глупым; напротив, размышляя о том, как молился я Вседержителю, отправляясь на поиски трута, почел я себя дураком. Я бы никогда не поступил так прежде, чем попасть в Пьомби, не поступил бы и теперь; но когда тело лишено свободы, притупляются и свойства души. БОГА подобает просить о милостях, а не о том, чтобы он творил чудеса и переворачивал вверх дном природу. Я должен был быть уверен: если портной не положил трута под мышками, я его не найду, а если положил, то найду непременно. Чего ж я тогда хотел от Создателя? Первой своей молитвой я хотел сказать только одно: Господи, сделай так, чтобы я нашел трут, даже если портной забыл его положить, а если он положил трут, то не вели ему исчезнуть. Впрочем, какой-нибудь богослов вполне мог бы счесть молитву мою благочестивой, святой и весьма разумной, ибо основанной, сказал бы он, на силе веры; и он был бы прав, как прав и я сам, не богослов, полагая ее нелепой. Напротив, мне не было нужды становиться великим богословом, дабы счесть похвальной благодарственную молитву. Я возблагодарил БОГА за то, что портному не отказала память, и, согласно всем установлениям святой философии, признательность моя была справедлива [212] .

212

Пребывание Казановы в тюрьме напоминает жизнь Робинзона на необитаемом острове: обратившись душой к Богу, он практически из ничего создает орудия труда; все подчиняя единой цели, он преображает окружающий мир, людей (позже Казанова создает себе Пятницу — падре Бальби). Книга Д. Дефо играла в XVIII в. роль одного из главных культурных «мифов», порождавших все новые тексты.

Едва оказался я обладателем трута, как немедля налил масла в кастрюльку, зажег фитиль —

и предо мною была лампа. Что за удовольствие знать, что благодеянием этим ты обязан лишь самому себе! и преступить один из жесточайших запретов! Ночи перестали для меня существовать. Прощай, салат; я очень его любил, но не жалел о нем; мне представлялось, что масло создано единственно для того, чтобы давать нам свет. Сверлить пол решил я начинать в первый понедельник поста, ибо в суматохе карнавала следовало всякий день ожидать гостей. Я не ошибся. В Прощеное воскресенье услыхал я в полдень лязг засовов; явился Лоренцо, а с ним толстяк, в каковом я немедля признал жида Габриеле Шалона, славного своим искусством помогать молодым людям добывать себе денег скверными делишками; мы были знакомы и обменялись приличествующими случаю приветствиями. Общество этого человека доставляло мне не самое большое удовольствие, но приходилось терпеть. Дверь заперли. Он велел было Лоренцо сходить к нему домой за обедом, постелью и всем необходимым, но тот отвечал, что об этом они поговорят завтра.

Жид этот был вертопрах, невежда, болтун и глупец, понимавший только в своем ремесле; для начала он поздравил меня с тем, что именно меня, и никого другого, избрали ему в товарищи. Вместо ответа я предложил ему половину своего обеда, но он отказался, говоря, что ест лишь чистую пищу и подождет славного домашнего ужина.

— И когда вы намерены ужинать дома?

— Нынче вечером. Вы сами видели: когда я спросил свою постель, мне отвечали, что об этом разговор будет завтра. Ясно как день, это значит, что мне нет нужды в постели. Или вы полагаете, что такого человека, как я, могут оставить без пищи?

— Со мной обошлись точно так же.

— Пусть так; но меж нами есть некоторое различие; и, между нами говоря, Государственные инквизиторы дали маху, что велели меня арестовать, и теперь, должно быть, в затруднении, как исправить свою ошибку.

— Быть может, они назначат вам пенсию: такого человека, как вы, надобно беречь.

— Очень справедливое суждение. Нет на бирже маклера, который бы приносил больше пользы, чем я, для торговли в нашем государстве, и пятеро Мудрецов [213] получили от советов моих немалую выгоду. То, что меня посадили в тюрьму, — событие необычайное, но вам повезло, для вас это удача.

213

Пятеро Мудрецов — ведали в Венеции вопросами коммерции (с 1506 г.), а с середины XVII в. судили турок, евреев и армян.

— Удача? Для меня? Каким образом?

— И месяца не пройдет, как я вас отсюда вытащу. Я знаю, с кем поговорить и как поговорить.

— Стало быть, я на вас рассчитываю.

Этот безмозглый пройдоха почитал себя важной особой. Он пожелал сообщить, что обо мне говорят, стал пересказывать всевозможные разговоры самых больших дураков во всем городе и весьма мне наскучил. Я взял книгу, но он имел наглость просить меня не читать. Он страстно любил поговорить, но только о собственной персоне.

Лампу зажечь я не осмелился; с приближением ночи согласился он съесть хлеба и выпить кипрского вина, а потом улегся на моем тюфяке, что служил постелью всем вновь прибывшим. Назавтра принесли ему еды из дома и постель. Гиря эта висела на мне месяца два или больше: секретарю Трибунала не раз пришлось говорить с ним, вытаскивая на свет божий мошеннические его делишки и заставляя расторгнуть незаконные сделки, какие он заключил, и только после был он приговорен к четверке. Он сам признавался, что купил у г-на Доминико Микели процентные бумаги, которые могли перейти к покупателю лишь после смерти отца г-на Микели, кавалера Антонио.

— Продавец, правда, на этом потерял сто процентов, — сказал он, — но надобно принимать во внимание и то, что если б сын умер прежде отца, покупатель потерял бы все.

В конце концов, поняв, что от скверного этого соседства не избавиться, решился я зажечь лампу; он обещал хранить тайну, но молчал лишь до тех пор, пока оставался со мною, ибо Лоренцо о лампе узнал, хотя и ничего не предпринял. Коротко говоря, человек этот был мне в тягость и мешал готовить побег.

Еще он мешал мне развлекаться чтением; он был требователен, невежествен, хвастлив, суеверен, пуглив, временами впадал в отчаяние и разражался слезами и еще хотел, чтобы я испускал одобрительные вопли всякий раз, как он доказывал, что тюрьма дурно отражается на его честном имени; я заверил, что за свое доброе имя он может не тревожиться, и он принял мою колкость за похвалу. Он был скуп, но сознаваться в этом не желал; однажды, желая показать ему его скупость, я сказал, что когда бы Государственные инквизиторы давали ему по сотне цехинов в день, но в то же время открыли тюремные двери, он бы никуда не ушел, дабы не потерять сто цехинов. Ему пришлось согласиться, и он сам над собою смеялся.