История моей жизни
Шрифт:
— Да, — коротко и твердо отвечаю я.
— Брешет вин, панове… — вырывается восклицание у Мойше-Бера.
Тетки злорадно хохочут.
— Хорошенький единственный, когда у него еще три брата! — выкрикивает Мине-Тайбе.
— Туточка он единственный… А в Креславке, где живет со второй женой Вигдор… — говорит вторая тетка, но исправник не дает ей кончить.
— Нам нет дела до Креславки. — Здесь, — ударяя рукой по списку, продолжает исправник, — ясно указывается, что у Вигдора один только сын…
— Но теперичка он уже не сын, —
— Почему? — задает вопрос один из офицеров.
В приемном зале, — переполненном народам, происходит движение. Евреи начиняют шуметь. До моего слуха доносятся отрывки фраз и проклятья.
— Как только бог терпит…
— Эти мешумеды — один позор для нашего народа…
— Нет, вы только посмотрите, какие у него бесстыдные глаза, чтобы его холера задавила…
— Уж лучше родить жабу…
— Тише… Прошу очистить зал! — грозно, восклицает начальник. Перед моими глазами вертятся огненные круги. Начинаю плохо соображать. Злые глаза впиваются в меня, и я сознаю лишь одно: очутись я один среди этих родственников, они бы меня растерзали.
Письмоводитель, низко склонив над бумагой безволосый череп, старательно и быстро вписывает что-то в большую разлинованную книгу. А когда он кончает, книга переходит к председательствующему. Исправник читает: «Сын Вигдора Свирского Шимн Довид, а по святому крещению — Алексей, как единственный сын освобождается от призыва и зачисляется в ополченцы первого разряда».
Решение воинского присутствия выталкивает евреев из ратуши.
Спустя немного мне выдают свидетельство, и я ухожу.
7. По новым тропам
В холодный бессолнечный день ухожу из Свенцян.
Уношу тяжелое чувство обиды, тоски и ненависти… Никогда не увидят меня здесь.
Широким шагом подвигаюсь по лесной тропе, идущей вдоль шоссейной дороги. Иду по опавшим листьям, охваченным утренним заморозком. Под ногами с хрустом разбиваются вдребезги тонкие пленки вчерашних луж. На спине ощущаю дорожную сумку, набитую хлебом, солью, махоркой, спичками и несколькими круто сваренными яйцами. Все это — заботы бедной, никому неведомой Ядвиги. Сейчас думаю о ней и удивляюсь, ее необычайной доброте. А ведь она мне не сестра и не тетя…
Прихожу на станцию «Новые Свенцяны». Вижу впереди кирпичное здание вокзала, пустынное полотно дорога, холодный блеск рельсовых нитей и далекий синий полукруг соснового бора.
У меня еще нет твердого плана, но, помня, наставление моего первого спутника Государева, стараюсь придумать цель предстоящего мне пути.
Пойду, решаю я, в Вильну, а там узнаю, как добраться до границы, и махну в Пруссию. На что мне Россия?
Здесь и без меня обойдутся. Только подумал, а мечта уже вьет гнездо в моем сознании, и предо мной открывается новый мир.
Замечаю на запасном пути длинный состав товарных вагонов.
Издали мне кажется, люди что-то ищут на обширной площади, лежащей
Еще немного — я уже в человеческой гуще. Узнаю, что весь этот люд собран в ближайших городах и селах, направляется в город Ковно. Там строится огромная крепость и нужны рабочие руки.
Спрашиваю молодого парня с круглым сероглазым лицом, на нем ветхий, заплатанный пиджачишко:
— Кто же вас на работу нанимает?
— Есть такой у нас вербовщик… Не без того… Василь Михалыч звать… Да вот он сам и есть…
К нам, в сопровождении нескольких оборванцев, подходит среднего роста человек в темно-синем кафтане из добротного сукна и в русских сапогах бутылками. Широкая русая борода, мягкий картуз с большим козырьком делают его похожим не то на торговца из Замоскворечья, не те на подрядчика.
Подошедший внимательно и зорко оглядывает меня и опрашивает:
— Куда путь держишь, паренек?
— Хочу к вам в артель вступить, — отвечаю я неожиданно для самого себя.
— А ты к какому делу приспособлен?
— Ко всякому, ежели показать… Могу и по слесарной части… — не совсем уж уверенно говорю я.
К нам подходит еще несколько человек, и разговор становится общим.
Поезд будет здесь стоять два или три часа. На станции нет кипятка, и у некоторых является мысль развести костры и согреть воду.
На обширной поляне вспыхивает несколько костров. В вагонах никого не остается. Все идут на огоньки — согреться и хлебнуть горячего. Поле принимает вид лагеря.
Присматриваюсь и прислушиваюсь к окружающим и начинаю понимать, что нахожусь среди людей, выброшенных из жизни.
Безземельные крестьяне, городская босовня, вконец спившиеся мастеровые и фабрично-заводские рабочие, доведенные до отчаяния длительной безработицей, — вот кто откликается на призыв Василь Михалыча.
По изможденным лицам, по печальным глазам и по лохмотьям, висящим на костлявых плечах, легко догадаться, из каких низин, из каких трущоб удалось вербовщику собрать этот «живой товар».
За костром узнаю, что здесь нет ни одетого человека, охотно идущего за Василь Михалычем. Только нужда и полнейшая безысходность заставляют за бесценок отдавать свой труд и силы.
Тоской и безнадежностью веет от этих людей, и, глядя на них, невольно падаю духом. И когда к нашему костру подходит вербовщик и предлагает мне наняться на работу, суля четвертак за десятичасовой рабочий день, — я без дум, без колебаний даю согласие.
Едем в Ковно строить крепость. Двадцать вагонов набито нами до отказа. Ни нар, ни скамей; валяемся на полу, пахнущем навозом.