История немецкого литературного языка IX-XV вв.
Шрифт:
Так и жили прежние приятели под одной крышей, жили, как чужие…
Хацкель, будто всем назло, зачастил к Авром-Эзре, с которым почему-то подружился в последнее время. И не только к старому скупому дельцу заходил балагула, но и к его засидевшейся в девках дочери, рябой рыжей Блюме, которую старик никак не мог выдать замуж, хоть и давал за ней большое приданое… Вскоре он начал разъезжать с Авром-Эзрой по ярмаркам, закупать там лошадей и коров, а затем стал компаньоном этого злодея в ермолке, безбожно обиравшего колонистов-бедняков.
— Что случилось, дорогая?
— Ой, беда! Бегите скорее домой… Пришел Хацкель с целой бандой… Все пьяны, как свиньи, еле на ногах держатся. Разваливают ваш дом, даже камни вывозят…
Шмая неторопливо поднялся с места, собрал удочки.
— Не может быть, — стал он ее успокаивать, — не может быть, Рейзл. Тебе показалось. Зачем ему это? Меня он от зависти задушил бы, это я знаю. Но причем тут наш дом? Чем стены провинились перед ним, перед балагулой?..
— Ой, ничего не знаю… Ничего не понимаю, — задыхаясь, повторяла она. — Говорю же, пришел Хацкель с оравой босяков… Ломают, крошат, страшно смотреть. Бегите скорее!
Шмая набил трубку табаком, медленно закурил, несколько раз затянулся терпким дымом и, не проронив ни слова, направился в гору, к своему дому, уже окруженному толпой.
Увидев издали Шмаю-разбойника, люди расступились, давая ему дорогу. Хацкель и его дружки, делая вид, что не замечают его, продолжали разбирать стены. Правда, делали это медленнее, не с таким жаром, как прежде.
Шмая остановился поодаль от развалин, безучастным взглядом посмотрел на разбросанные камни, балки, доски и, словно ничего не произошло, продолжал курить.
— Скажите этому разбойнику, что я от него отделяюсь!.. — закричал балагула. — Пусть не жалуется… Я поступаю с ним по справедливости, по-братски, — ехидно улыбнулся он. — Забираю только свою половину дома, его половину оставляю… Развожусь с разбойником! Больше мне с ним не по пути. Больше, скажите ему, я его знать не желаю… Полный развод!..
Со всех сторон сбежались сюда люди. Одни возмущались дикой выходкой Хацкеля, громко ругали его, другие только посмеивались.
Сперва, не помня себя от гнева, Шмая чуть было не бросился на балагулу, чтобы выместить на нем все обуревавшие его чувства — обиду, горечь, злобу, стыд, — но сумел, хоть и с трудом, сдержаться и, овладев собой, негромко сказал:
— А я-то было испугался. Думал, он весь дом сокрушить хочет. А он только половину ломает. Что ж, это ничего, это по-божески…
Спокойствие разбойника уже совсем вывело Хацкеля из себя. Он с ожесточением стал расшвыривать во все стороны доски, бревна, камни, разваливать ломом
Шмая следил за каждым его движением, улыбаясь прищуренными умными глазами, и тем же спокойным тоном бросил:
— Скажите, пожалуйста, этому умнику, чтоб он подождал, пока я затоплю печь. Тогда он заодно сможет забрать себе половину дыма… И еще напомните ему, чтобы он впопыхах не забыл захватить с собой половину нужника…
Окружающие громко засмеялись. Женщины стали осыпать Хацкеля проклятиями, грозились развалить ему голову. Послышались сердитые возгласы:
— И как только такого земля носит?!
— Наследник Авром-Эзры! Два сапога — пара!
— Бог сидит на небе, а парует на земле…
— Наглость какая! Собака бешеная!..
— Дом развалить! Оставить человека без крова… Такого у нас еще не бывало!
— Махно такого не творил здесь, а этот!..
— Люди, чего мы молчим? Камнями надо забросать его, подлеца!
— Чтоб его холера забрала!..
— Жених красавицы Блюмы хочет показать ей, какой он герой!
— Бейте этого негодяя!
В Хацкеля и его дружков полетели камни, куски глины. Побросав ломы и лопаты, они бросились врассыпную под улюлюканье толпы.
Стал накрапывать дождь. Люди подходили к удрученному кровельщику. Как умели, успокаивали, предлагали ему угол у себя, просили не принимать близко к сердцу человеческую подлость.
Но Шмая молчал. Больше всего ему сейчас нужен был покой. Ему не жаль было домика, хоть он и вложил в него много труда, много сил. Хозяйством своим он никогда не дорожил. Ему было больно, стыдно перед колонистами, перед людьми, которые знали, что он, Шмая, привел сюда этого человека.
Дождь усиливался. Все меньше людей оставалось возле разваленного дома. Шмая еле дождался, пока все разошлись. Теперь ему, кажется, стало немного легче. Он был один, никто его не успокаивал, никто не жалел, не высказывал сочувствия. А он ведь этого так не любил!..
Он вошел в уцелевшую половину дома, переступая через груды, камни, бревна. Сквозь разбитое окно дул пронизывающий ветер, хлестал дождь. Шмая кое-как завесил окно одеялом, зажег коптилку, подставил корыто, миску, горшки там, где текло. Очистил от глины самодельную кушетку, закурил трубку и лег, глядя сквозь голые стропила на облачное небо.
Было уже за полночь, когда Шмая проснулся. Со стороны усадьбы Авром-Эзры доносились пьяные выкрики, грохотанье барабана, громовой рев медных труб. Музыканты, привезенные на свадьбу из Херсона, просто разрывались, угождая пьяным гостям. По всей колонии разносились простуженные и визгливые возгласы:
— Эх, гуляем!
— Давайте фрейлах. Ударьте, клезморим, шер! [4]
— Виват!
— Веселее, партачи! Я плачу чистоганом!
— Горько! Лехаим!
— Танец для молодоженов!