История немецкого литературного языка IX-XV вв.
Шрифт:
— Брось шутить, солдатик! Коли приехал в царский дворец, то веди себя, как человек, а не как биндюжник, не то я тебя на гауптвахту или в штрафную роту могу отправить, хоть ты у меня и гость…
Стало мне немного страшновато. Это вам все-таки царь-император, а не хвост собачий! Рассердится он и в бараний рог тебя согнет…
Шмая так далеко зашел в своей фантазии, что сам уже не знал, как выйти из положения и чем закончить эту удивительную историю. Но, как говорится, нет худа без добра. Он и не заметил, что в сенях с ехидной улыбкой на тонких губах
— Ну что ж это такое, люди добрые? Будет ли конец этому? С царем и империей ты, разбойник, быстро справился, а вот с крышей моей никак не разделаешься!.. Может, на сегодня уже хватит басни рассказывать? Разве не видишь, что замучил уже бедных женщин своими дурацкими выдумками? Пожалей их! Вот ведь несчастье на мою голову!.. Эдак, милый мой, до зимы крышу мою не залатаешь… Э-э, бабоньки, побойтесь бога, имейте совесть, ступайте по домам! У вас там в печах, верно, уже молоко ушло, котлеты подгорели… Пора кончать собрание! Хватит на сегодня! Оставьте немного на завтра…
И, подойдя к кровельщику, Хацкель уже мягче проговорил:
— Ради бога, ради всех святых, прошу тебя, сосед, возьмись веселее за дело. Ведь все знают, что стоит тебе только захотеть, работа будет гореть у тебя под руками. Золотые руки у тебя! А ты, разбойник, режешь меня без ножа…
Женщины стали расходиться, в душе проклиная балагулу, прервавшего рассказ Шмаи на самом интересном месте. Но что поделаешь, придется потерпеть, обождать до завтра…
Наш кровельщик работал молча, не глядя на хозяина, который стоял внизу, сложив руки на груди, и сверлил его пристальным взглядом.
Досада все больше разбирала Шмаю-разбойника. Когда его называли разбойником шутки ради, он ничуть не обижался. Но называть его так в сердцах, со злобой, это уж ни на что не похоже! За это наш кровельщик может так отчитать, что другим неповадно будет.
Хацкель все еще стоял внизу. Он заметил, что Шмая сердится, и пытался наладить разговор с кровельщиком. Но тот даже не глядел в его сторону и молчал.
Должно быть, такое случилось впервые за последние годы — чтобы человек заговаривал с ним, а Шмая молчал, словно воды в рот набрал.
Глава третья
ВОСКРЕС ИЗ МЕРТВЫХ
Если бы в ту минуту нашлось у нашего кровельщика несколько керенок в кармане, швырнул бы он, недолго думая, эти бумажки в лицо балагуле: «На, Хацкель, подавись своим задатком, и я тебя больше знать не знаю! Низкий ты человек!»
Кто красив, а уж наши раковские бабы умны! Это они сказали: «Никогда не следует иметь дело с низким человеком. Низкий человек никогда не простит тебе, что ты на несколько вершков выше его…»
Мудро
В самом деле, что за нравы: какое твое собачье дело, что мне иногда хочется с людьми поболтать? И можно ли при всем честном народе так позорить человека?
Возьмем, к примеру, портного. Когда он шьет штаны или пиджак чинит, он любит напевать себе под нос грустную песенку, сапожник, латая чьи-нибудь опорки, насвистывает, извозчик, въезжая на крутую гору, честит своих конячек так, что пассажиры краснеют. Почему же, скажите на милость, ему, кровельщику, нельзя душу отвести, потолковать с людьми? Ведь так уже повелось на свете испокон веков! А тут появляется балагула Хацкель и хочет завести свои порядки!..
Новый распорядитель! Новый указчик явился, чтоб тебе пусто было, грубиян!
Шмая сидел на крыше и молча работал. Внизу уже никого не было, если не считать Хацкеля, который восседал на бревне и дымил трубкой. Работа у Шмаи не спорилась. Инструмент валился из рук, человек готов был сам себя съесть. Подумать только, такой позор! И за что, про что?
Хацкелю тоже не по себе. Он жалеет, что обидел человека, подходит ближе, достает свою прокуренную трубку, снова набивает ее табаком.
— Эй, крепко сердишься на меня, Шмая? — посмеиваясь в длинные рыжеватые гусарские усы, спрашивает балагула.
— Провались ты к чертовой бабушке!..
— Может, слезешь на минутку с крыши? Посидим, покурим…
— Сатана пускай с тобой курит! Спасибо тебе за ласку, Хацкель! Хороший ты человек, только жаль, бог смерти не дает…
— Ты что же, брат, серьезно сердишься и считаешь, что прав?
— Нет, ты прав!.. Только отстань от меня. Не могу смотреть на твою рыжую морду, тошнит меня…
— Что ж, Шмая, пусть будет по-твоему. Но ты напрасно обижаешься. Я тебе зла не желаю… Уважаю тебя.
— Спасибо на добром слове, только отвяжись! — махнул рукой кровельщик.
— Не хочешь, значит, слезть на минутку? — ехидно подмигнул Хацкель. — Ну, сиди себе на крыше, а я сам как-нибудь справлюсь…
Он достал из кармана бутылку водки и кусок колбасы.
— Один выпью за твое здоровье… — продолжал балагула. — Но послушай мой добрый совет. Ты сегодня, кажется мне, еще маковой росинки во рту не имел, а наговорить уже успел с три короба. Ну слезай, хватит тебе важничать! Хоть ты и ефрейтор, и три железяки у тебя на груди, а только ничего с тобой не сделается, если ты выпьешь с простым балагулой…
Против такого соблазна Шмая-разбойник устоять не мог. Вытер грязные руки о штаны, слез с крыши и присел рядом с Хацкелем на бревно.
Балагула со знанием дела ударил ладонью по дну бутылки, пробка вмиг вылетела, и крепкая жидкость вспенилась, забурлила. Хацкель весь просиял и отмерил большим пальцем половину:
— Ну, будем здоровы! Лехаим! [2] — важно проговорил Хацкель и приложился к бутылке. Отпив ровно половину, понюхав и откусив кусок сухой колбасы, он добавил: — Эх, хороша, чертяка! И как люди жили бы без этой святой водички?..