История немецкого литературного языка IX-XV вв.

Гухман Мирра Моисеевна

— Знаете что, соседки мои дорогие? Дайте мне звание генерала, тогда я начну командовать дивизией и всех ваших ребят возьму к себе. Всех к себе запишу, и вас в том числе…

Окружающие дружно рассмеялись, но некоторые женщины все же смотрели на Шмаю с любопытством и завистью: что и говорить, ему будет легче на войне, чем их мальчикам…

Шмая без труда понял, о чем думают женщины, и хотел им сказать: «Эх, когда меня впервые послали воевать, мне было не больше лет, чем вашим сыновьям…» — но промолчал.

Рейзл стояла чуть поодаль и с тоской смотрела на мужа. Она только сейчас поняла,

что он не шутит, что он расстается с ней и… кто знает, может быть, навсегда. Сердце у нее заныло. Прошлая война отняла у нее первого мужа, а теперь уходит и этот, уходят ее сыновья. Может быть, попытаться удержать его? Особенно больно было, что он расстается с ней в таком плохом настроении, что она его так горько обидела. Ей стало ясно, что он принял свое решение после их размолвки. Это она во всем виновата! Неужели Шмая мог подумать, что он ей не дорог, не мил? Нужно отозвать его в сторонку и все сказать, удержать его. Правда, он притворяется веселым, шутит, как всегда, однако она знает, что у него совсем не весело на душе, что он тревожится о своем сыне, который сражается сейчас вместе со своими бойцами где-то на границе, в самом пекле…

В эту минуту она, кажется, забыла обо всем на свете, думала только о нем, своем ласковом и добром друге, который принес ей столько хорошего в жизни, она думала об отце ее детей, о своем верном друге. Рейзл не сводила глаз с человека, столько лет делившего с ней радость и горе. Но что это с ним? Почему он не смотрит в ее сторону, не подходит к ней?..

И она сама подошла к нему, будто для того, чтобы получше завязать мешок, и ласково проговорила:

— Опомнись, родной мой! Что ты делаешь? Подумай о девочках…

— Я давно все обдумал…

— Разве мало ты уже перенес?.. Опять откроются твои старые раны…

— Ничего, Рейзл, на войне все заживет, там все горести быстро забываются…

Как хотелось ей сейчас сказать ему много-много хороших, теплых слов, но что-то сжало горло, и она отошла в сторонку.

Все уже были готовы. Ждали Овруцкого. Он проковылял вдоль подвод, дал последние советы ездовым, попрощался со всеми.

— Ну, дорогие земляки, — взволнованно сказал он, — счастливого вам пути! Возвращайтесь с победой! Не осрамите нашу семью колонистов!

Он хотел еще что-то сказать, но не мог говорить, только махнул рукой и отвернулся.

Послышался женский плач, громкие рыдания.

Колеса загрохотали по дороге. Ребята пошли за подводами.

Рейзл шагала рядом с мужем, стараясь не отставать от него. За ними бежали обе девочки. Теперь они уже не были так оживлены, как час назад. До их детского сознания уже дошло: случилось нечто страшное, непоправимое… Вот они и притихли.

Рейзл шла и чувствовала, что с каждым шагом на душе у нее становится все тяжелее. Старшие сыновья заняты своими женами, Мишка никак не может расстаться с Олей, которая, стыдясь окружающих, прячет заплаканные глаза. Шмая молчит, словно воды в рот набрал, смотрит по сторонам, не отвечает на ее вопросы. Кажется даже, будто он с нетерпением ждет минуты, когда можно будет уже с ней распрощаться…

Подводы остановились на мосту. Хлопцы смотрели на свой поселок, на свои дома, казавшиеся в эту минуту еще милее, еще дороже и роднее, чем всегда.

—

Ну что ж, дорогая, возвращайся домой, нам надо спешить, — тихо сказал Шмая-разбойник и слегка обнял жену. Она зарыдала, прижалась к его груди. Слезы ручьем катились по ее щекам.

— Ну хватит, не надо плакать… Бог даст, скоро закончится война, и мы вернемся… Не надо плакать! Придет время, когда наши враги заплачут кровавыми слезами, а мы будем радоваться… Ну не надо! Попрощайся с нашими сыновьями…

Он поцеловал ее и подтолкнул к сыновьям, которые уже подходили к ней.

— Мама… Ну, мама, зачем ты так? — первым подошел Мишка, стройный, крепкий, как дубок, юноша с густым смолистым чубом. — Ну, прошу тебя, не плачь, не надо… — И он прижался к ее мокрой от слез щеке.

Шмая-разбойник стоял в сторонке и смотрел, как сыновья прощаются с матерью. Но в этот момент ему на шею бросились девчурки, стали осыпать его поцелуями, плакать.

— Папка, правда, ты скоро вернешься к нам?..

— Конечно, скоро! Как только уничтожим фашистскую гадину…

— А что ты нам с войны привезешь?

Он задумался, но тут же ответил:

— Непременно привезу подарки, только вы тут ведите себя хорошо…

Они что-то ответили, зашумели, но Шмая отстранил их от себя и, обращаясь к провожающим, сказал:

— Ну, соседи, прощайтесь поскорее… Солнце уже заходит, нам надо спешить. — И, улыбнувшись, добавил: — Давайте закругляться! Ну-ка, невесты, покажите, как вы любите своих женихов, расцелуйтесь с ними и пожелайте им счастливого пути. Только без слез! Ох и погуляем же мы на ваших свадьбах, когда вернемся!..

Он осекся, подумав, сколько уходящих сейчас не вернется домой, сколько этих славных ребят поляжет в жестоком бою…

Через несколько минут шумливый обоз растянулся по старому тракту, по которому колонисты уже не раз уходили воевать с врагом.

Провожающие остались на месте и долго еще махали вслед руками, платочками, фуражками:

— Возвращайтесь с победой!..

Настал чудесный летний вечер. Но никто не замечал его прелести и никому не нужна была его краса. Молодые солдаты впервые в жизни ощутили всю горечь разлуки с родным краем, с любимыми и близкими людьми. Оглядывались, посматривали на милый сердцу, сейчас притихший поселок на Ингульце, где они познали первые радости и печали. Телеги, монотонно поскрипывая, медленно тащились в гору. Некоторые ребята, сильно устав за этот, казалось, бесконечный день, усаживались на подводы. Только Шмая-разбойник все время шагал, погруженный в свои думы. Жалко было, что так нескладно простился с женой.

— Что ж это вы все пешком, дядя Шмая? — спросил с подводы безусый парнишка. — Пожалейте ваши ноги, они вам еще пригодятся…

— Ничего. Солдату ноги жалеть не положено, надо поразмяться.

— О чем вы теперь думаете?

— Думаю, что когда прибуду в полк, — ответил Шмая-разбойник, — обращусь к начальству с просьбой снять с меня старое звание — ефрейтора…

— А почему? Разве это плохое звание?

— Нет, хорошее. Но очень уж досадно, понимаете, — этот бешеный пес Гитлер тоже, оказывается, ефрейтор… Он мне испоганил такое славное звание… Провалиться б ему сквозь землю, гаду проклятому!..