История нормального мальчика

Амлинский Владимир Ильич

Но в том-то и дело, что он уже не был ни сосунком, ни шкодливым мальчишкой. Нормальный мальчик Володя Дроженин уже не существовал. Теперь он вступил в новое качество — он был у б и й ц а.

3

В поезд он не сел, до другого города не добрался, просто пришел домой, где его уже ждали. Зоя показала на него. Его спросили, где нож, он задумался, повел головой, сонно полузакрыв глаза, после секундной паузы полез на чердак вместе с людьми, которые пришли за ним. На следствии говорил все, как было, не отпирался, смотрел вялыми, постаревшими глазами. Дали ему восемь лет.

Я был у него в тюрьме,

долго разговаривал с ним. Я знал: нормального мальчика нет, как не было и до того дня патологического мальчика, безнравственного, обещавшего такую смертельную подлость. Не было и безумного патологического чувства. Была, казалось бы, нормальная первая любовь, со всеми ее атрибутами, со всеми ее огорчениями, обращенная, по всей вероятности, не к той, к которой надо. Но здесь ведь не бывает выбора, пути здесь непонятны, подчас темны. Так что же все-таки было?

Вот он сидит передо мной, говорит. Слушаю его. Пытаюсь что-то понять. Глаза темные, посажены глубоко, лицо маленькое, ссохшееся, как грушка. Иногда разговаривает внятно, иногда задавленно, неясно. Чувствую: страдает, находится на пределе отчаяния и одиночества. Но из-за чего? И вот тут-то я начинаю нащупывать главное.

Страдает он из-за чудовищно непривычного для себя положения, из-за страха перед будущим, оттого, что нить привычной, естественной его жизни навсегда разорвана... И кроме того, потому что он убил человека. Да, он жалеет, он вспоминает с ужасом, он говорит: «За что я его?.. За что же я его?» Но это не стало главным, трагическим контрапунктом всей его нынешней жизни. И я начинаю понимать: он просто еще не ощутил всей необратимости случившегося. Он не вырос далее до того, чтобы нести не уголовную, не эмоционально-преходящую, временную, а подлинную, огромную, на всю жизнь нравственную вину и ответственность за случившееся. Он трагически безответствен. В нем не воспитано понимания ценности человеческой жизни. Не хулиган и не уголовник, пусть даже в минуту опьянения и обиды, он, почти не задумываясь, преодолел барьер, который не под силу преодолеть другому человеку, наделенному настоящей ненавистью, тоской и непримиримостью, даже справедливой.

Нормальный мальчик... Оступился... В первый раз… Действительно, оступился. Но как? Взял и отнял у человека жизнь, у восемнадцатилетнего, не ожидавшего смертельного удара. В пьяной, шалой голове могло родиться такое решение. Пусть оно плод возбуждения, ярости, недомыслия — оно родилось. Вот в чем социальная опасность безответственности.

Не попади Дроженин на скамью подсудимых, он бы и не задумался даже над мерой своей ответственности за отнятую жизнь, над мерой ответственности, даже и на сотую долю не осмысленную им. Здесь не столько преступное злоумыслие, сколько преступное недомыслие. Какой-то воинствующий, опасный инфантилизм. Это не так просто распознать, и с этим не так легко бороться. Человек ведь не так мало может — и в добрую и в страшную сторону.

Возможно, об этом не говорила Дроженину хорошая учительница Лилия Евстифеева. Она говорила о стихах, о прозе, об искусстве, ходила с учениками в кино, спрашивала, как дела дома. Была добросовестна, заинтересована в них, честна. Они ее любили и любят. Вот и сейчас Володя Дроженин говорит: «Она была самая лучшая учительница... Привет ей»... Но и сама не понимала, что так бывает, так бывает не только в кино или в книгах, а и в жизни. Кто-то расскажет, не поверишь, не задумаешься, а в учебниках об этом вообще ничего. Сейчас она думает об этом, она говорила мне:

— У нас в школе как-то отодвинуто гуманитарное начало, не в смысле того, что мало часов на литературу (хотя и здесь нас, гуманитарников, ужимают), а в более

широком, человеческом. Некоторые говорят: без Лермонтова можно жить, а без технических навыков нельзя. И мы немножко отодвигаем Лермонтова, и занимаемся «техническими навыками», и не замечаем, что забыли о других навыках — человеческих. Мало говорим о жизни, а если и говорим, то плоско, стандартно: будь хорошим, учись на «отлично», подавай пример... И в характеристиках ни одного живого и конкретного слова о человеке, о его особенностях, нраве, характере, а ведь само-то название — характеристика! А пишут вот как: хороший товарищ, аккуратен, исполнителен, вежлив со старшими. И все хорошие товарищи, и почти все вежливы со старшими. И ни слова о том, какой же это человек. Своенравен ли, мягок ли, уверен ли в себе или застенчивый. А если хороший товарищ завтра зарежет человека, все поразятся: «А мы ведь не знали, нам он казался другим». Я никогда не забуду, как мы в школе проходили такую науку — психологию. Мы еще называли презрительно ее «психоложество». И действительно, это было чистой воды психоложество, что-то абстрактное, необязательное, устаревшее, не имеющее ни к нам, ни к людям вообще отношения. Там только говорилось на каждом шагу: «Наш советский человек принципиален, отзывчив, на работе и дома показывает пример...» Как в этих характеристиках Но это ведь давно было, в пятидесятые годы — время не самого пристального внимания к этой самой психологии человека... Сейчас мы больше и внимательнее стараемся думать о человеке, о комплексе разнообразных его чувств, о его возможностях и невозможностях, о его психологии. Но внимание-то более ощутимо в литературе, чем в педагогике. В педагогике всерьез, по-настоящему нет такого предмета, если можно назвать предметом человеческое существо, нет такого предмета — психология. Говорят о Фрейде, ругают Фрейда, а мы его не читали, может быть, он ошибался — мы не знаем. Нам надоели общие слова, это мы и сами умеем, только надоело, ужасно надоело...

Об этом говорила учительница Володи Дроженина. Она казалась думающим человеком, и она много страдала оттого, что произошло. А мыслящие люди, когда страдают, становятся глубже, старше и печальнее.

Ей дали выговор. Не знаю, за что. По-моему, все это слишком серьезно, чтобы отделываться выговорами. Это ведь для самоуспокоения, и выговоры здесь так же формальны, как характеристики. Случилось — неси ответственность. Ответственность!

И вновь она думает об ответственности, но о другой — о моральной ответственности каждого, даже, казалось бы, случайного человеческого шага.

— Буду еще много думать об этом, — говорила мне учительница. — Не потому уезжаю отсюда, что сдаюсь, просто тяжело, да и мать у меня в Саранске... Буду теперь смотреть на каждого своего нового ученика и думать: «Кто ты? Кто ты? Двоечник, троечник, четверочник, — кто ты есть на самом деле, чего ты хочешь, что любишь, что тебя гложет? Кто ты есть, нормальный мальчик или нормальная девочка восьмого или девятого класса? Ты умеешь решать задачи, Пушкина знаешь наизусть, помнишь кое-что из истории средних веков, а понимаешь ли ты простую ответственность человека, живущего на земле? И не только за весь наш мир, как об этом часто и хорошо пишут очеркисты, — это тоже важно и необходимо, — за весь мир. Но еще важнее, хотя и скромнее, и с этого все начинается: ответственность за себя».

Она помолчала, посмотрела на меня, усмехнулась грустно.

— Не сердитесь, поймите правильно. Я знаю, Дроженину нет оправдания. До сих пор в голове это у меня не укладывается... Никак не укладывается. Ведь такой был неплохой, в общем, даже добрый, нормальный мальчик...