История нравов России

Поликарпов Виталий Семенович

Представители высшего света составляли несколько процентов населения, исполнение любого их каприза обеспечивалось нищетой и голодом всего остального населения страны. «Во Франции, например, дворянство состояло во второй половине XVIII в. из 30 тысяч семейств, всего 140 тысяч человек, однако пользоваться благами режима могла только та часть, которая отказалась от своих прежних феодальных занятий и добровольно опустилась до уровня придворной знати, исполняя с виду обязанности преторианцев, а на самом деле лишь функции высших лакеев. Впрочем, и эта последняя служба была лишь фиктивной. Но и этой фикции было достаточно, чтобы придворная знать получала большинство синекур, которыми в каждой стране мог распоряжаться по собственному усмотрению самодержавный монарх и которые были одинаково чудовищны как по форме, так и по доходности» (296, 41). Поскольку сам статус придворной знати (а она во Франции практически совпадала

с высшим светом) основывался на мнимых заслугах, постольку отсутствие заслуг постепенно становилось основной добродетелью аристократии. Ведь и монарх, и дворянство имели только «прирожденные», а не «приобретенные» права, к тому же доходы были связаны с титулами, а не с деятельностью.

В высшем свете эпохи абсолютизма изменились и нравы, присущие сфере интимных отношений, — на смену чувственной любви, получившей расцвет в эпоху Ренессанса, пришла утонченность. «Стихийная сила стала культивированной, салонной, — подчеркивает Э. Фукс, — естественная простота осложнилась, и в этой осложненности человек искал наслаждения. Поэтому в XVIII веке в объятия друг к другу склонялись не нагие идеальные люди, а элегантно одетые салонные кавалеры и дамы, и вся утонченность именно и сводилась к постепенному обнажению и раздеванию. Утонченная культура преградила путь к цели множеством заграждений, заставила проходить целый ряд обходных путей. И каждое такое заграждение было одновременно средством и защиты, и соблазна. Корсет стал панцирем груди и в то же время наипикантнейшим образом выставил ее напоказ, резко подчеркнув ее очертания. Одежда женщины стала сплошным молчаливым вызовом мужчине, средством эротического соблазна. Любовь в век Рококо тоже осложнилась: минута опьянения растягивалась на долгие часы. Штурм крепости распался на множество последовательных атак, и преодоление каждого заграждения в отдельности стало само по себе эротическим наслаждением. С другой стороны, любовь в эпоху Рококо, как некогда в упадочном Риме, из страсти превратилась в игру, развлечение» (297, 311). Развращенность французского высшего света XVIII столетия достигает невероятных размеров и как массовое явление, и как продукт индивидуальной психологии, в итоге завершаясь кровавой революцией. И здесь просматриваются параллели с высшим светом императорской России.

Весьма своеобразным был высший свет абсолютистской Японии — он слагался из аристократии при императорском дворе (она занимала высшее положение в иерархической системе общества только лишь по принципу аристократического престижа и «благородства»), не имеющей политического веса, и верхушки самурайского сословия — класса, или феодальных князей (дайме), составлявших двор сегуна (фактического военного правителя страны). Социальная структура японского общества эпохи Токугава выражается формулой «си–но–ко–сё» — «самураи–крестьяне–ремесленники–купцы» (395, 1982). Самураи считались лучшими людьми страны, цветом японской нации, отсюда и поговорка: «Среди цветов — вишня, среди людей — самурай».

Некоторые западные исследователи, стремясь понять социальную природу и нравы японского самурайства, иногда сравнивают его европейским средневековым рыцарством. Так, английский профессор В. Чемберлен полагал, что «воспитание, занятия, правила чести и, вообще, вся нравственная атмосфера, окружающая самураев, представляла поразительное сходство с той, в которой находилась английская знать и джентри в средние века. У них, так же как у англичан, безответное и восторженное повиновение феодальным повелителям перешло в преданность до гробовой доски монархам, управляющим по божескому праву. У них, так же как у англичан, имеют значение только происхождение и воспитание, а не деньги. Для самурая слово было равносильно обязательству, и ему предписывалось быть столь же благородным, сколь и храбрым. Без сомнения, некоторые резко обозначенные местные оттенки сильно отличают японские понятия о рыцарстве от западных. Обычай самоубийства, харакири, входящий в кодекс понятий о чести, хотя и напоминает дуэль наших предков, представляется одной из таких своеобразных особенностей. Еще более характерно отсутствие особой вежливости по отношению к прекрасному полу» (304, 298–299).

Историческую параллель следует проводить с некоторыми весьма существенными оговорками, а именно; во–первых, рыцарство находилось на службе господствующего класса, тогда как самурайство само было господствующим: во–вторых, самурайство было гораздо многочисленнее западноевропейского дворянства, если последнее насчитывало 2 % общего числа населения, то первые — около 10 % (106, 52; 325, 13). Эти особенности ставили самурайство в особое положение в японском феодальном обществе, причем его единство в основном достигалось цельной системой политических, философских и религиозных взглядов, известной под названием «бусидо» («путь самурая–воина»).

Своеобразно

было и положение представителей высшего света — дайме (о представителях императорского двора уже шла речь выше). Для предотвращения возникновения оппозиции в среде дайме сегуны проводили политику ослабления их силы, особенно тех, которые перешли на сторону Иэясу после его победы (их называли «тодзама–дайме»). В начале XVII века их земли конфисковывались полностью или частично, их самих переселяли в другие районы страны с понижением ранга. Затем стали применяться иные методы: «Их облагали огромной контрибуцией на различные общественные мероприятия, вынуждали тратить большие средства на–, постройку резиденций в столице и содержание большого числа слуг в связи с системой санкин–котай (посменная служба при дворе)» (70, 84). Согласно этой системе, дайме должен был периодически нести службу при дворе сегуна в Эдо и постоянно держать свою семью в столице. Ему разрешалось жить в своем поместье один год, потом он отправлялся в столицу, затем снова возвращался в свои владения, оставляя членов своей семьи в качестве заложников у сегуна. В произведениях литературы и изобразительного искусства многократно запечатлены красочные процессии дайме на дорогах Японии со свитами, насчитывающими иногда несколько тысяч человек.

Численность дайме составляла примерно 250 человек (она колебалось вокруг этой цифры), а их доход составлял, по разным данным, от 70 % до 76 % всего дохода страны. Часть своих доходов они отдавали в казну сегуна, содержали самураев низших рангов, некоторые из них оплачивали деятельность труппы актеров театра. Дайме принимали участие в пышных церемониях при дворе сегуна, не проходили и мимо различных придворных увеселений. Их дочери становились придворными дамами, украшающими жизнь двора сегуна. Придворные дамы уделяли много времени туалетам, прическе и косметике, так как их платье и внешний вид при исполнении различных обязанностей определялись строгими предписаниями этикета. Необходима была также постоянная практика в изящных развлечениях: чайной церемонии, аранжировке цветов и подборе ароматических курений. У них оставалось достаточно времени для поэтических игр и любования цветами или снегом в садах замка. Значительное место в их жизни, как и в жизни придворных мужчин, занимали интриги, злословие и ревность, неизбежные при их образе жизни (325, 43–44).

Для нравов японского высшего света характерна церемония чаепития, отличающаяся своеобразием (не следует забывать, что чаепитие было широко распространенной фо'рмой общения между людьми всех социальных слоев). В резиденциях дайме чайные церемонии проходили в виде чайных состязаний среди узкого круга лиц. С самого начала чай подавали в парадной комнате, отгораживая в ней ширмами и экранами небольшое пространство. Затем для этой церемонии стали сооружать специальные небольшие комнаты; причем это был чинный аристократический ритуал, отличавшийся строгим этикетом и изысканностью. Оформлялся он дорогой китайской утварью и произведениями искусства, подлинно китайскими или созданными по китайским образцам (345, 441).

В дальнейшем церемония еще больше изменилась и стала престижным ритуалом демонстрации богатства, величия и влияния. «Крупные дайме, теряя голову, соперничали в приобретении дорогих котелков, сосудов, чаш и прочих принадлежностей церемониального чаепития. Цены на эти предметы росли стремительно. Фантастические суммы выплачивались за редкие и красивые вещи. Ценность коллекции принадлежностей чайной церемонии считалась показателем социального положения и реальной силы ее владельца» (70, 66). В результате действу чаепития была придана строгая форма, даже жесты ее участников оказались стилизованными под манеру движений актеров театра Но. Чаепитие превратилось в детально разработанный, философски обоснованный, целенаправленно усложненный и эстетизированный ритуал.

Вкусы японского высшего света, проявившиеся в чаепитии, оказали сильное влияние на развитие национальной культуры. Отечественный исследователь Н. Николаева пишет: «Культ чая, или Путь чая (тя–до), — одно из очень сложных и важных явлений в японском искусстве эпохи средневековья. Подобно философии дзэн, из которой этот культ органически вырастал и с которой сплавлен был самым тесным образом, он не существовал локально, изолированно, но пронизывал своими концепциями всю культуру, влияя и на мировоззрение и на образ жизни людей того времени. Во многом под влиянием чайного культа оказалось развитие японской архитектуры, керамики, искусства составления букетов (икебана). Культ чая способствовал формированию новых эстетических взглядов и художественных форм, в некоторых своих произведениях сохранившихся до нового времени» (181, 136). В целом можно отметить, что для японского высшего света характерны стремление к роскоши и комфорту, к утонченным развлечениям и строгому соблюдению тщательно разработанного этикета.