История одного крестьянина. Том 2
Шрифт:
Глава вторая
На другой день, 7 апреля 1794 года, я вышел из Парижа — хватит, насмотрелся.
Когда перед одним человеком трепещут все и вся; когда достаточно упоминания в его докладе, чтобы на тебя смотрели как на преступника; когда наличие доказательств, свидетелей, защитников считается пустой формальностью; когда судей и присяжных нарочно подбирают так, чтобы они отправляли на гильотину тех, кто ему не угоден, — когда дело так обстоит, чего же тут еще рассуждать!
Уходил я из города глубоко опечаленный и совсем больной, весь покрытый пылью, ибо стояла сушь
По дороге мне то и дело попадались сторожевые посты: останавливали путника, требовали бумаги, делали на них отметки. Робеспьер доверял одной только полиции: почти все судьи в дистриктах, чиновники, депутаты Конвента, направленные в армию или в департаменты, мэры, даже полевые сторожа — все состояли в полиции. Таким образом возникло целое племя сыщиков, которое получало жалованье и жило за счет крестьян, рабочих и всех простых тружеников [122] . Можете себе представить, как эти придирки, возобновлявшиеся при въезде в каждый городишко, возмущали путешественников.
122
Такая характеристика санкюлотов — активных деятелей революции — явно тенденциозна и совершенно не соответствует той передовой роли, которую они играли в событиях.
На восьмой или девятый день, к вечеру, миновав Шалон, я плелся по дороге в Витри-ле-Франсе, — пот крупными каплями струился у меня по лбу.
«Неужто человек должен столько выстрадать на этом свете, прежде чем он найдет на кладбище вечный покой? — воскликнул я про себя. — Неужто одна порода мерзавцев будет сменять другую, пировать и разъезжать, как князья, в каретах, а честные люди должны погибать от непосильного труда и нищеты?»
Присел я на кучу камней у дороги и стал глядеть вдаль, — туда, где у самого горизонта виднелась деревенька; солнце закатывалось, мне хотелось есть и пить, а я не был уверен, хватит ли у меня сил добраться до жилья. Сидел я так в полном унынии, как вдруг на дороге раздался стук колес, я повернул голову и увидел деревенскую тележку, сплетенную наподобие корзины из ивовых прутьев и рысью приближавшуюся ко мне. Правил ею старик в широкополой соломенной шляпе и серой суконной куртке. По мере того как тележка приближалась, я заметил, что у возницы доброе лицо, большие светло-голубые глаза, добрый рот, а из волосяного кошеля торчит парик с косицей. Он тоже смотрел на меня и первый крикнул:
— Эй, гражданин, ты, видно, устал! Подсаживайся ко мне — хоть отдохнешь немного.
Очень меня это удивило и растрогало.
— Я сам собирался просить тебя, гражданин, об этой услуге, — сказал я, вставая, а он тем временем остановил лошадь и протянул мне руку. — Я совсем из сил выбился!
— Это заметно, — сказал он. — Издалека идешь?
— Из Вандеи. Заболел я и списан из армии. А идти мне тяжело — я кровью харкаю. Только думаю о том, как бы мне добраться до родных краев и умереть спокойно.
Тележка тронулась в путь, а он посмотрел на меня и сказал так ласково:
— Ну, ну, молодой человек, и не стыдно тебе! Зачем же нос-то вешать? Пока молод, никогда не надо отчаиваться. Послушай, что я тебе скажу: отдохнешь, подкормишься, попьешь хорошего винца — и все
Я молчал. Немного спустя он спросил меня:
— А через Париж ты проходил, гражданин?
— Да, — сказал я, — и это меня совсем доконало. Я видел там такое, что сердце кровью обливается. Никак в себя прийти не могу.
— А что же ты там видел? — спросил он, посмотрев на меня.
— Я видел, как лучших патриотов везли на гильотину — Дантона, Камилла Демулена, нашего генерала Вестермана и много других хороших людей, которые спасли нас. Если бы я не был такой больной и кому-то была бы выгода послать меня на казнь, я бы так не говорил, но пусть меня схватят — мне все равно: долго этим мерзавцам держать меня не придется. Ведь до чего же мерзкий сброд!
От гнева и усталости у меня пошла кровь горлом. Я подумал: «Пропал я!.. Ну и пусть!.. Если старик — робеспьерист, пускай доносит!»
А он, видя мои страдания, умолк, побледнел, и глаза его как будто наполнились слезами, но он посоветовал мне не очень-то распаляться. Тогда я рассказал ему, что я видел, — рассказал, как толпы так называемых санкюлотов бежали за повозками с криками: «Долой предателей!» — и все остальное.
Мы подъезжали к деревне. Бедная это была деревушка: дома точно вросли в землю, придавленные тяжелыми черепичными крышами, сараи развалились, повсюду разбросан навоз. Однако один дом был лучше остальных — добротно построенный, с садиками по бокам. Перед ним-то и остановилась наша тележка.
Я слез и, поблагодарив доброго человека, потянулся за своим ранцем.
— Куда же ты? — сказал он мне. — Оставайся здесь, гражданин. У нас в деревне нет постоялых дворов.
Тут из дома вышла высокая худая женщина, в старомодной соломенной шляпе, похожей на рог изобилия. Старик крикнул ей еще с тележки:
— Принимай гостя! Этот молодой человек останется сегодня у нас. Он славный малый, мы разопьем с ним бутылочку и закусим, как говорится, чем бог послал!
Я стал было отказываться, но он взял меня за плечо и тихонько подтолкнул к двери.
— Полно, полно! Чего там: это дело решенное. Сделай мне удовольствие, да и не только мне, а моей жене, дочке, сестре. Анриета, возьми-ка у гражданина ранец да приготовь ему хорошую постель. А я только распрягу, поставлю лошадь в стойло и сейчас приду.
Делать нечего: пришлось ему уступить. Но, по правде сказать, я не очень противился. Дом, по-моему, был одним из лучших в округе, а большая зала внизу, с круглым столом посредине, крытым соломенной плетенкой вместо скатерти — и на ней тарелки, кружки, бутылка вина — напомнила мне доброе старое время, когда мы ходили в «Три голубя».
Хозяйка окинула меня удивленным взглядом и провела в заднюю комнатку, окнами выходившую во фруктовый сад.
— Располагайтесь, как дома, сударь, — сказала она.
Давно уже я не слышал, чтобы люди вежливо говорили друг с другом, и меня это даже как-то удивило. Хозяйка вышла. Я вытащил из своего потрепанного ранца что было поприличнее, умылся с мылом в большом тазу, переменил башмаки, — словом, сделал все, что мог, и вскоре вернулся в залу. На столе уже стояла супница. Кроме хозяев, там была еще какая-то женщина и девушка лет шестнадцати — семнадцати, очень хорошенькая, которая беседовала с хозяином.