"История одного мифа: Очерки русской литературы XIX-XX вв

Дудаков Савелий

69 Там же. С. 254-259.

70 Об определенном сходстве в посвящении у масонов и сектантов см.: Бонч-Бруевич В.Д. Сектантство и старообрядчество в первой половине ХIХ в.// Избранные сочинения в 2 т. М., 1959. Т. 1. С. 279-280.

71 Н. К истории масонства в России // Русская старина. 1907. Апрель. С. 113-114.

72 Там же. С. 216.

73 Там же. С. 219.

74 Там же. С. 221.

75 Там же. 1907. Май. С. 413.

76 Там же. С. 414-415.

77 Там же. С. 423.

78 Там же. С. 426-427.

79 См.: Из бумаг графа Мамонова. Из писем и показаний декабристов. Критика современного состояния России и планы будущего устройства // Под ред. А.К. Бороздина. СПб., 1906. С. 145-149.

80 Шильдер Н.К. Два доноса в 1831 г. // Русская старина. 1898. Декабрь. С. 522.

81 Цит. по..: Ч-въ. Михаил Леонтьевич Магницкий. Новые данные к его характеристике // Русская старина. 1875. Ноябрь. С. 485.

82

См.: Шильдер Н.К. Два доноса в 1831 г. //Русская старина. 1899. Январь. С. 69.

83 Там же. С. 75-76.

84 Там же. С. 80.

85 Там же. С. 87.

86 Там же. 1899. Февраль. С. 296.

87 Там же. 1899. Март. С. 623.

88 См.: Там же. С. 625. Магницкий напрасно беспокоился: николаевская цензура бдительно следила за изданием еврейских книг. Приблизительно в это время братья Шапиро пытались печатать каббалистические книги без разрешения цензуры, за что и были подвергнуты наказанию шпицрутенами, и один из братьев умер под розгами. См.: Зельцер. Липман. Из семейных воспоминаний //Еврейская старина. 1907. С. 23-43.

89 См.: Шильдер Н.К. Два доноса в 1831 году//Русская старина. 1899. Март. С. 629.

90 Цит. по: Магницкий М.Л. Дума при гробе гр. Сперанского //Русская старина. 1883. Ноябрь. С. 329.

63

Глава вторая

ВЕЛИКАЯ ТАЙНА ФРАНКМАСОНОВ ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

До XIX в. стереотип еврея, созданный в мировой литературе писателями-христианами, независимо от их национального происхождения, строился на вполне определенных мифологемах. Литературные образы евреев обладали двойственной природой: с одной стороны, ветхозаветная история определяла "высокий штиль" изображения, а с другой – евангельская традиция навязывала "низкий штиль". Апостол-предатель Иуда Искариот, за тридцать сребренников предавший Христа в руки гонителей, – прообраз многих "родовых черт": изменничества, двурушничества, сребролюбия, аморальности, трусливости, доносительства. Характерно, что образ еврея в нехристианских литературах арабского мира этих мифологем не содержал1.

В русской литературе XIX в., бурно осваивавшей европейские образцы, естественно, еврейский тип был калькирован с уже известных характеров, созданных Чосером, Данте, Шекспиром, Мольером, Байроном, Гёте и многими другими. Вместе с тем многочисленные литературные обработки библейских образов, псалмов, сюжетов так или иначе способствовали тому, что в ряде произведений с оппозиционной ориентацией образ еврея (Израиля) оказывался носителем вполне определенных революционных идей (например, "Зерубавель" В. Кюхельбекера, отдельные псалмы-подражания Ф. Глинки, "Испанцы" М. Лермонтова и др.).

Однако эти своеобразные филосемитские попытки были исключением. Действительно, обнаружив в "Черной шали" (1820) А.С. Пушкина словосочетание "презренный еврей" и строчки "Я дал ему злата и проклял его", легко прийти к выводу о "неизменно резко отрицательном" отношении великого русского поэта к "жидам": "Неприязнь Пушкина – бессознательная, инстинктивная, нерассуждающая" 2. Однако, во-первых, Пушкин не случайно указал "протограф" – "молдавская песня" (так что "я" в "Черной шали" принадлежит не россу, а молдаванину); во-вторых, "презренный еврей", которому "дал злата" и которого "проклял" субъект песни, вряд ли мог к нему постучаться по своей инициативе (хотя бы по причине характера ревнивца и убийцы: сравните с образами Гирея в "Бахчисарайском фонтане" и Алеко в "Цыганах"); в-третьих, в "интернационале" песни (молдаванин, гречанка, еврей, армянин) все действующие лица, включая раба, – образы отрицательные, хотя и романтизированные. О дистанции между реальным автором и субъектом песни говорить не приходится, если, конечно, не считать, что все "персонажное" является одновременно и "авторским".

Другим примером, "доказывающим" антисемитизм Пушкина, обычно считают образ Соломона в "Скупом рыцаре". Но здесь, так же как и в "молдавской песне", дело вовсе не в "рутинном понимании характера" 3, а в западноевропейском "штампе" образа ростовщика-еврея. Однако Пушкин придал Соломону не только мудрость, но и психологически точное понимание сыновней ненависти, доведенной до крайности и реализованной в последующих сценах. Так что предложение расправы с помощью яда характеризует не столько "нрав" ростовщика, сколько пророчески им угаданную готовность сына на отцеубийство.

Еврейская тема представлена у Пушкина в художественных разработках – в "Черной шали" и "Скупом рыцаре", в "Гавриилиаде" и "В еврейской хижине лампада…", в "Когда владыка ассирийский…" и в эпиграмме на Булгарина ("Будь жид, и это не беда…"). Наброски стихотворения "Ты просвещением свой разум

осветил…", по всей видимости, одно из посвящений А. Мицкевичу, он каким-то образом связал с концовкой предисловия польского поэта к третьей части "Дзядов" 4. При этом важно отметить тот факт, что, как только к контексту присоединяется евангельская мифологема, смысл понятий "жид" и "еврей" оказывается отрицательным (исключение составляет, пожалуй, набросок 1836 г. "Как с древа сорвался предатель ученик…", в котором образ Иуды Искариота ни разу не оттенен национальностью), зато в свободных от нее ситуациях оба понятия оказываются нейтральными. Думается, что отношение Пушкина к евреям не было окрашено в антисемитские или филосемитские тона. Достаточно напомнить авторскую строчку из "Братьев разбойников" ("Меж ними зрится… в черных локонах еврей") и "персонажную" ("Идет ли… богатый жид иль поп убогий…"), чтобы прийти к такому выводу. Не случайно в "Песнях западных славян" при наличии народных суеверий о жидовском колдовстве ("Феодор и Стамати") Пушкин счел нужным прокомментировать не только строку "Жид на жабу проливает воду" ("Все народы почитали жабу ядовитым животным"), но и к строке из "Битвы у Зеницы-Великой" ("Стали… жидов на деревьях вешать") дать примечание Мериме: "Жиды в турецких областях суть вечные предметы гонения и ненависти. Во время войны им доставалось от мусульман и христиан. Участь их, замечает В. Скотт, походит на участь летучей рыбы" 5. Для Пушкина, бравшего уроки "чистого афеизма", носившего перстень с еврейской надписью ("талисман"), начавшего изучать древнееврейский язык и мечтавшего перевести "Иова", вопрос о жидах евреях не был однозначно определен именно в силу того, что их роль в русской жизни им не оценивалась с государственно-политических позиций.

Н.В. Гоголь, выросший в Малороссии и впитавший неприязненное отношение к "врагам Христовым" вместе с "молоком матери", естественно, представил образ еврея в границах евангельских мифологем, дополнив их теми малороссийскими "баснями", которые стали "устойчивыми штампами" в украинском фольклоре. Так, например, возникла легенда об аренде евреями "святых церквей" 6, послужившая завязкой знакомства Тараса Бульбы с Янкелем: "Теперь у жидов они на аренде. Если жиду вперед не заплатишь, то и обедни нельзя править… И если рассобачий жид не положит значка нечистою своею рукою на святой пасхе, то и святить пасху нельзя…" 7. Однако Гоголь прекрасно понимал, что евреи просто оказались между молотом и наковальней. Гнев запорожцев на ксендзов, запрягавших в "оглобли православных христиан" и расправлявшихся с "полковниками и гетьманом", обрушился на "поганцев": «"Перевешать всю жидову!" – раздалось из толпы… и толпа ринулась на предместье с желанием перерезать всех жидов… Бедные сыны Израиля, растерявши все присутствие своего и без того мелкого духа, прятались в пустых горелочных бочках, в печках и даже заползывали под юбки своих жидовок; но козаки везде их находили» (63). Конечно, Гоголь вряд ли сочувствовал "бедным сынам Израиля", однако он смог подметить, что как раз "интернационализм" Янкеля ("Мы с запорожцами как братья родные…") и оказывается действительной причиной погрома: "Как? чтобы запорожцы были с вами братья?.. Не дождетесь, проклятые жиды! В Днепр их, панове!" (64). Спасение Янкеля Гоголь мотивирует важным для Тараса обстоятельством: еврей некогда дал его брату Дорошу восемьсот цехинов, чтобы выкупиться из "плена у турков". Но при этом Бульба резюмирует: "Жида будет всегда время повесить", а Гоголь, подводя итог погрому беззащитного населения, подчеркивает действительные причины похода: 'Теперь уже все… с совета старшин, куренных, кошевого и с воли всего запорожского войска, положили идти прямо на Польшу, отмстить за все зло и посрамленье веры и козацкой славы, набрать добычи с городов, пустить пожар по деревням и хлебам и пустить далеко во всей степи о себе славу" (64).

Никак не симпатизируя евреям, Гоголь, тем не менее, счел нужным (то ли по причинам сюжетологическим, то ли по свойственной ему противоречивости) отметить, что Янкель вовсе не "мелок духом": "Тарас Бульба увидел, что жидок его, Янкель, уже разбил какую-то ятку с навесом и продавал кремни, завертки, порох… "Каков чертов жид!" -подумал про себя Тарас и, подъехав к нему, сказал: "Дурень, что ты здесь сидишь? Разве хочешь, чтобы тебя застрелил, как воробья?" (66). В ответ на это "доброе отношение" Янкель признается Тарасу, что среди козацких возов есть и его воз со всякими нужными припасами и что он собирается по дороге "доставлять всякий провиант по такой дешевой цене, по какой еще ни один жид не продавал". Запорожец только "пожал плечами" и вместе с автором "подивился бойкой жидовской натуре" (66). Думается, что на основе заключительного эпизода IV главы однозначно прийти к выводу о "природной трусости" евреев при такой "бойкости натуры" (хотя бы и проявленной в торговле), трудно. Впрочем, поведение Янкеля в Варшаве также не поддается однозначным оценкам.