История одного преступления
Шрифт:
Мой фиакр снова остановился.
— Поедем дальше, — сказал я кучеру, — въезжайте в предместье.
— Да нас не пропустят, сударь.
— Увидим.
Нас никто не задержал. Фиакр снова тронулся, кучер робел и ехал шажком. Карета на площади вызвала удивление, из домов начали выходить люди. Кое-кто подошел к фиакру.
Мы проехали мимо группы офицеров с густыми эполетами. Эти люди сделали вид, что не замечают нас, — их тактику я понял только впоследствии.
Меня охватило то же волнение, как накануне, когда я очутился лицом к лицу с кирасирами. Видеть прямо перед собой,
— Солдаты, посмотрите на эту перевязь — это символ закона, это эмблема Национального собрания. Там, где эта перевязь, там право. Так вот что повелевает вам право: вас обманывают, вернитесь к исполнению своего долга! С вами говорит представитель народа, а тот, кто представляет народ, представляет и армию. Солдаты, прежде, чем стать солдатами, вы были крестьянами, вы были рабочими, вы были и остались гражданами. Граждане, я обращаюсь к вам, я говорю: только закон может вам повелевать. Но сегодня закон нарушен. Кем? Вами. Луи Бонапарт вовлекает вас в преступление. Солдаты, вы — воплощение чести! Слушайте меня, потому что я — воплощение долга. Солдаты, Луи Бонапарт убивает республику. Защищайте ее. Луи Бонапарт — разбойник, все его сообщники пойдут вместе с ним на каторгу. Они и сейчас уже там. Кто достоин каторги, тот тем самым становится каторжником. Заслужить кандалы — значит носить их. Посмотрите на этого человека, который командует вами и осмеливается приказывать вам. Вы принимаете его за генерала, а это — каторжник.
Солдаты словно окаменели.
Кто-то из стоявших рядом (приношу благодарность этому великодушному человеку), подойдя ко мне, схватил меня за руку и шепнул: «Вы добьетесь того, что вас расстреляют».
Но я не слышал и не хотел ничего слушать.
Я продолжал, по-прежнему потрясая перевязью:
— Эй вы, там, в генеральском мундире! Я с вами говорю, сударь. Вы знаете, кто я: я депутат народа, и я знаю, кто вы, я уже сказал вам это: вы преступник. Теперь хотите знать мое имя? Вот оно.
И я крикнул ему свое имя.
Затем я прибавил:
— А теперь назовите мне свое.
Он не ответил.
Я продолжал:
— Ладно, мне не нужно знать вашего имени, пока вы еще генерал: я узнаю ваш номер, когда вы станете каторжником.
Человек в генеральском мундире опустил голову. Свита его молчала. Они не смотрели на меня, но я угадал выражение их глаз, я знал, что в них сверкает бешенство. Я почувствовал безграничное презрение и поехал дальше.
Как звали этого генерала? Я не знал этого и не знаю до сих пор.
Какая-то книжка, прославляющая переворот и опубликованная в Англии, рассказывая об этом происшествии, называет мое поведение «бессмысленной и преступной провокацией» и утверждает, что «сдержанность, проявленная военным командованием, делает честь генералу»… Оставим на совести этого панегириста фамилию генерала и вознесенную ему хвалу.
Я поехал по улице Фобур-Сент-Антуан.
Кучер, который знал теперь, кто я, уже не колебался и погнал лошадей. Парижские
Когда я проезжал мимо первых лавок главной улицы, на колокольне церкви св. Павла пробило девять часов.
«Отлично, — думал я, — я поспею вовремя».
Предместье имело необычный вид. Въезд охранялся двумя ротами пехоты, но не был закрыт. Подальше, на равных расстояниях, были построены еще две роты; они занимали улицу, оставляя свободным проход. Двери лавок в начале предместья были широко открыты, а дальше, шагов через сто, — только чуть-чуть приотворены. Жители, среди которых я заметил много блузников, разговаривали, стоя в дверях и глядя на улицу. На каждом шагу попадались нетронутые объявления о перевороте.
За фонтаном, на углу улицы Шаронны, лавки были закрыты. По обеим сторонам мостовой вдоль тротуаров растянулись два кордона: солдаты стояли цепью на расстоянии пяти шагов друг от друга, в молчании, настороже, подняв ружье к плечу, слегка откинувшись назад, положив палец на курок, готовые открыть огонь. Начиная отсюда, на углу каждого переулка, выходящего на главную улицу предместья, стояла пушка. Иногда ее заменяла гаубица. Чтобы ясно представить себе расположение войск, вообразите два ряда цепочек, растянутые по обеим сторонам Сент-Антуанского предместья: солдаты были звеньями цепочек, а пушки — местами их соединения.
Между тем мой кучер беспокоился. Он повернулся ко мне и сказал:
— Сударь, сдается мне, что мы здесь наткнемся на баррикады. Не вернуться ли?
— Поезжайте дальше, — сказал я.
Он продолжал путь.
Внезапно нам загородила дорогу рота пехоты, выстроенная в три шеренги и занимавшая всю улицу от одного тротуара до другого. Направо был переулок. Я сказал кучеру:
— Сверните сюда.
Он повернул направо, потом налево. Мы попали в лабиринт пересекающихся улиц.
Вдруг я услышал выстрел.
Кучер спросил:
— Сударь, в какую сторону ехать?
— Туда, где стреляют.
Мы ехали по узкой уличке; налево над какой-то дверью я увидел надпись: «Большая прачечная», направо была четырехугольная площадь и посередине какое-то строение — вероятно, рынок. На площади и на улице не было ни души; я спросил у кучера:
— Какая это улица?
— Улица Кот.
— Где здесь кафе Руазен?
— Прямо перед нами.
— Поезжайте туда.
Лошади тронулись все так же, шагом. Опять раздался выстрел, на этот раз совсем близко; конец улицы заволокло дымом; в этот момент мы проезжали мимо дома № 22, над дверью которого я прочел надпись: «Малая прачечная».
Вдруг кто-то крикнул кучеру:
— Стой!
Кучер остановил лошадь, и поверх опущенного стекла фиакра кто-то протянул мне руку. Я узнал Александра Рея.
Этот отважный человек был бледен.
— Поворачивайте обратно, — сказал он, — все кончено.
— Как кончено?
— Да, пришлось начать раньше назначенного часа: баррикада взята, я только что оттуда. Она здесь, совсем рядом.
И он добавил:
— Боден убит.
Дым в конце улицы рассеялся.
— Смотрите, — сказал мне Александр Рей.