История одного признания
Шрифт:
Неожиданно то же жаркое и влажное воздушное облачко легло на мое лицо, на прикрытые повязкой глаза, и что-то теплое, мокрое, нежное заскользило по основаниям век. Оно переместилось на губы, но опять же касалось не самих губ, а их предместий, очерчивая внешний их контур. Несложно было узнать ее язык, но я молчал, раз она не спрашивала. Тем временем пружинный матрас пошел подо мной волнами (она переместилась) – и то же нежнейшее влажное скольжение повторилось на головке члена.
– Что это?
– Твой язык.
Хихиканье.
– А вот и не угадал. Это мой нос.
– Он
– Я его наслюнила!
– Хитрая.
– Все, молчи.
Дальше несомненный язык – горячий скользкий язык всей плоскостью приник к моему правому соску, поелозил, и вдруг острый укус пронзил меня, подобно электрическому разряду, отозвавшись даже в кончиках пальцев.
Постанывания ложа.
– А теперь? – (нежное шевеление на газоне моего лобка).
– Пальцы.
– Молодец. Повернись… А это? – (прохладное скольжение по ягодицам).
– Яблоко.
– А это? – (что-то щекочущее там же).
– Твой прекрасный лобочек!
– Верно, мои волоски. Перевернись обратно.
Но вот как будто влажная улитка заскользила по периметру моей крайней плоти.
– Что?
– Твои губы?
– Хм… Губы, да не те.
– Еще пожалуйста! – взмолился я. – Олечка, прошу!
– Не спеши.
Вновь поскрипывание, шевеление тахты. Заминка. Наконец нечто влажное, скользкое, податливое накрыло мой подбородок. Накрыло и схлынуло. Снова облекло и снова упорхнуло.
– Олечка!!!
Я весь напрягся, дрожа и едва не рыдая. И тотчас же ее кожа, ее тело приникло к моему, истомленному, давно жаждущему этого тесного жаркого контакта. И опять – щекотание на носу, на подбородке и этот ни с чем не сравнимый запах женской страсти, женской плоти…
– Можешь не угадывать, – на сей раз ее голос прозвучал со стороны моих ног. И в тот же миг колечко ее губ (тут и угадывать нечего) плотно обхватило головку, а кончик ее языка завертелся волчком. У меня же язык превратился в щупальце, в мускул, в извивающегося змея. И чем острее, пронзительнее накатывало на меня снизу наслаждение, тем яростнее, безумнее становился мой рот. И рот получал почти такое же страстное блаженство… И эти два блаженства в какой-то миг слились и сотрясли, и выгнули меня дугой… Но еще чуть раньше елозящая на мне женщина начала все энергичнее молотить меня лодыжками и тереть ляжками мои щеки и уши, тело ее затрепетало и забилось на моем, словно смертельно раненное. Я обхватил руками ее ягодицы и прижал к себе так, что мой язык, казалось, проник в самую ее сердцевину. В этот миг ее прорвало – ее крик заполнил комнату, ее губы покинули меня, и я кончил уже не столько от ее ласк, сколько от ее экстаза, ее вопля, судорог, от дрожи ее напрягшихся в последнем усилии лепестков.
А на другой день, когда я снова лежал с завязанными глазами, мне почудилось нечто необычное… В самом разгаре игры кожей живота я ощутил что-то скользкое, складчатое, твердое…
– Что это?
– Не знаю, – замялся я. – Еще разочек.
– Хватит.
– Что это было?
– Молчи. Перевернись.
Заминка, шорохи… И – осторожные ласкательные
– Твой язык? – неуверенно произнес я после паузы.
– Правильно.
– Я угадал? – продолжал я сомневаться.
Я уже знал касания ее языка, его трепещущие движения, его извивы, его ложбинку в осевой части. Сейчас ощущение казалось новым.
И как в самом начале, у меня возникло подозрение, будто в комнате есть кто-то еще. Чьи-то посторонние глаза ощупывали мое голое тело. Чье-то дыхание присоединялось как будто бы к звукам дыхания Олечки. И даже якобы чьи-то касания… Интересно, и у Оли бывают такие же ощущения? Но спрашивать у нее я почему-то не решился.
7
Мы никак не могли остановиться, продолжая встречаться вновь и вновь. Но все чаще, все навязчивее – в тех случаях, когда я лежал с завязанными глазами, – у меня возникало ощущение, будто мы не одни. Так, однажды мне почудился смешок, в другой раз я готов был поклясться, что пока Оля, сидя на мне верхом, скользила вперед-назад по моей груди, чьи-то руки (Оля заверила, что ее) поигрывают моей мошонкой. И я не выдержал: нарушив уговор, я сорвал повязку с лица.
… Я сразу узнал его, хотя после пребывания в темноте обычный свет в комнате резанул глаза.
Он почти не изменился: те же русые, только более длинные волосы, нежная кожа на лице, голубые лучистые глаза, черные ресницы и брови; лишь ростом он существенно отличался от того тихого смазливого школяра. Да пожалуй еще рот его стал как будто немного шире и плотнее. Словом, это был он, ее братец.
Он смотрел на меня, ничуть не смущаясь, улыбаясь ее, Олечкиной улыбкой. Сама Олечка, голая, с румянцем на щеках, сидела рядом на полу и пытливо смотрела на меня. Я чувствовал себя точно оплеванным. Одно дело – лежать в чем мать родила перед желанной женщиной, а другое – перед особью одного с тобой пола, который вдобавок, пользуясь твоей незрячестью, забавляется твоими гениталиями.
– Вы решили надо мной подшутить? – спросил я, едва сдерживая гнев.
– Нет, – ответила она без улыбки, и в глазах ее вновь был холод.
– Тогда почему здесь он? – раздраженно кивнул я на Толю.
– А разве тебе было плохо? – склонила она голову к плечу, скользя по нему волосами. – Его присутствие ничего не меняло. Это тоже входило в игру. Мы же не оговаривали, что можем использовать в нашей игре, и иногда я вместо своей руки или языка подсовывала тебе его руку или язык. Ты не угадывал…
– Неправда! – возразил я. – У меня были сомнения, но ты всякий раз убеждала меня, что это твои пальцы и твой язык.
– Потому что иначе бы ты прекратил игру. Ведь так?
– Конечно! Потому что с самого начала имелось в виду, что мы будем играть вдвоем.
– Он – это все равно что я! – резко бросила Оля.
– Это заметно, – хмыкнул я. – Это заметно было еще в школе, но как-то не до конца осознавалось… эта небесная голубизна.
И я взглянул на брата. В глазах того – ни обиды, ни протеста. Он присел рядом со мной на краю дивана, смотрел своими ясными невинными глазами и молчал.