История одной гречанки
Шрифт:
Наконец мы покинули Константинополь на борту марсельского корабля. Капитан предупредил меня, что ему необходимо зайти на несколько недель в Ливорно, и я радовался, что мне представляется случай осмотреть этот знаменитый порт. Когда мы достигли берегов Италии, Теофея заметно оживилась и повеселела. По целому ряду соображений я путешествовал инкогнито, а потому по прибытии в Ливорно всю свою свиту оставил на борту, сам же поселился на постоялом дворе и не брезговал столоваться там в обществе нескольких почтенных постояльцев. Теофею принимали за мою дочь, а меня самого — за рядового обывателя, возвращающегося с семьей из Константинополя.
За первой же трапезой, на которую мы собрались вместе с другими путешественниками, я заметил, что к Теофее присматривается некий француз лет двадцати пяти, говорит ей любезности и оказывает мелкие услуги, стремясь привлечь ее внимание. Судя по его приятной внешности, манерам и речам, я принял его за знатного человека, путешествующего инкогнито;
Однако не прошло и недели, как я заметил, что в ее настроении произошла какая-то перемена. Меня это не особенно встревожило, ибо легко могло быть вызвано усталостью от дороги; я все же осведомился, нет ли у нее какого-нибудь повода для жалоб или огорчения. Она сказала, что ничего такого нет, но отвечая смутилась, и это сразу могло бы открыть мне глаза, будь у меня хоть малейшее подозрение. К тому же я не знал, что все время, пока я осматриваю городские достопримечательности, граф де М *** развлекает ее беседой. Мы прожили в Ливорно две недели, и ни малейшее событие не дало мне повода внимательнее присмотреться к тому, что происходит вокруг. Когда я, незадолго до обеда, возвращался домой, то находил Теофею одну, ибо граф старался уйти до моего появления. Я замечал, что она все мрачнеет и держится как-то натянуто, но, не предполагая никакой иной причины для этого, кроме легкого недомогания, я рассчитывал рассеять ее грусть, обещая ей во Франции больше развлечений, нежели мог предложить на постоялом дворе в Ливорно.
Правда, я замечал, что за столом она обращается с графом непринужденнее, чем следовало бы обращаться со случайным знакомым. Казалось, им достаточно легкого жеста или улыбки, чтобы понять друг друга. Их взгляды часто встречались, а знаки внимания графа Теофея стала принимать иначе, чем в первые дни. Но требовалось какое-то чудо, чтобы у меня появилась хоть тень недоверия после столь многих доказательств благоразумия и даже холодности Теофеи, — поэтому я находил множество доводов, чтобы оправдать ее поведение. У нее было достаточно прирожденного вкуса, благодаря которому она легко могла распознать в благородных манерах графа разницу между нашей и турецкой вежливостью. Она изучала графа как образец. Я оправдывал ее, это казалось мне вполне естественным, ибо я много раз замечал, что она и меня изучает, и хотя у меня не было того изящества и той тонкости, какими отличался граф, она явно извлекла пользу из этого, усваивая наши манеры. Прошло еще больше недели, и у меня по-прежнему не возникало ни малейшего подозрения. И я так никогда и не узнал бы, к чему привели их скрытые от меня отношения, если бы по воле случая однажды не возвратился домой в такое время, когда меня не ждали; внезапно войдя в комнату Теофеи, я застал графа у ее ног. Вид змеи, брызжущей в меня ядом, не ввергнул бы меня в большее смятение и растерянность. Я ловко скрылся, так что был уверен, что меня не заметили. Но опасения, подозрения, ужас остановили меня на пороге, и я отдался отчаянию, которое терзало мне сердце, когда я воображал все, что могло представить Теофею особенно виновной. По правде говоря, я не увидел ничего предосудительного. Между тем я продолжал до обеда стоять за дверью в таком волнении, словно мне не терпелось увидеть или услышать то, чего я смертельно боялся.
Какое право имел я ревновать? Разве Теофея связала себя чем-нибудь по отношению ко мне? Разве она подала мне какую-либо надежду? Разве обещала что-нибудь? Напротив, я сам отказался от всяких притязаний на ее сердце, а право свободно следовать своим склонностям было ведь одним из двух условий, которые я обещал ей соблюдать.
Я сознавал все это, но мне казалось ужасным, что сердце, которое мне не удавалось тронуть, легко покорил кто-то другой. Предполагая, что она может поддаться слабости, я хотел бы, чтобы это произошло не случайно и не с первого взгляда на незнакомца. Обнажая все глубины своего сердца, сознаюсь: мне было оскорбительно, что добронравие, к которому я относился с бесконечным уважением, так скоро оказалось нарушенным. Я краснел от стыда, что введен в заблуждение высоконравственными речами, столько раз и с воодушевлением ею повторенными, и ставил себе в укор не столько доброту свою, сколько доверчивость и слабость.
К крайнему смущению и досаде, к размышлениям моим примешивалось столько злобы, что, не желая по-хорошему толковать позу, в которой застал графа, я принимал ее за позу любовника, удовлетворенного, отдыхающего и спокойного потому, что уже добился всего, чего желал. До какого исступления доводила меня эта мысль! Но я достаточно владел внешними проявлениями своих чувств, чтобы не предпринять никаких безрассудных шагов. Собираясь застать жестокосердую Теофею в разгар ее любовных утех, я поговорил с ее камеристкой, но ничего не открыл ей, а только постарался выведать то, о чем она может по простодушию
Я решил не отлучаться из дому; притворившись, будто мне нездоровится, я весь день не расставался с Теофеей. После полудня граф попросил позволения побыть с нами. Я не только не отказал ему, а, наоборот, обрадовался представляющейся возможности присмотреться к нему, и в течение более четырех часов я только и делал, что внимательно следил за его речами и поведением. Граф ничем не выдал себя, но я заметил, как он ловко вводит в нашу беседу все могущее подстрекнуть интерес, с каким к нему относится Теофея. Он рассказал нам несколько своих любовных приключений, в которых неизменно проявлялись его нежность и постоянство. Правда ли то была или выдумка, но единственная, кого он любил, была римлянка, победа над сердцем которой сначала обошлась ему довольно дорого, но затем она, ближе познакомившись с его душевными качествами, беззаветно предалась ему, и любовь ее уже не знала границ. Именно это приключение и задержало его в Италии на два года, и он мог бы навсегда забыть родину, если бы жесточайшее несчастье поневоле не разорвало эти восхитительные цепи. Они долгое время беспрепятственно наслаждались любовью, как вдруг муж узнал об их отношениях. За ужином он подсыпал им яду. Юная дама умерла, его же спасло крепкое здоровье. Он выздоровел и узнал о смерти своей возлюбленной; скорбь сразу же погрузила его в состояние куда опаснее того, из которого он вышел. Но он боялся, что недуг его, как и яд, не приведет к желанной цели; он стал искать смерти, однако не хотел кощунственно наложить на себя руки, а избрал другой, почти столь же безошибочный путь. Он явился к мужу, ненависть коего была им вполне заслужена, обрушил на него поток упреков, обнажил грудь и предложил ему в жертву свою жизнь, которая от него однажды ускользнула. Рассказывая об этом, граф призывал само небо в свидетели, что считал свою смерть неизбежной и охотно принял бы ее. Но жестокий муж, издеваясь над его исступлением, холодно ответил, что теперь отнюдь не помышляет о его смерти и будет считать месть еще удачнее, коли оставит соперника в живых; он в восторге от того, что на преступника не подействовал яд, который слишком рано положил бы конец его страданиям. С тех пор граф влачит жалкое существование, скитаясь по городам Италии в надежде развеять мысли, причиняющие ему неизбывную муку; и вот он старается залечить сердечные раны в общении с прелестными женщинами, встречающимися на его пути. Но до приезда в Ливорно печаль неизменно обороняла его от любви, а потому в сердце его не произошло никакой перемены.
То был достаточно ясный намек на то, что совершить такое чудо суждено Теофее. Правда, когда мы прибыли в город, я не видел, чтобы граф был особенно печален; по-видимому, с того дня он и излечился от тоски. Однако я не мог не заметить того, с каким вниманием прислушивается Теофея ко всем этим россказням, и не сомневался, что они производят на нее желательное для графа впечатление. Наступил вечер. Я с нетерпением ждал его, намереваясь проверить некоторые, куда более страшные подозрения. Спальня Теофеи находилась рядом с моею. Едва только камердинер уложил меня в постель, как я снова встал и наметил место, откуда мог бы слышать все, что происходит возле наших комнат.
Меня, однако, жестоко мучила совесть при мысли, что недоверием своим я унижаю любезную Теофею; в вихре чувств, поднявшихся на ее защиту, я спрашивал себя: есть ли у меня достаточные сетования, чтобы допустить столь оскорбительное соглядатайство?
За всю ночь не произошло ничего, что огорчило бы меня. Несколько раз я даже подходил к ее двери. Я напряженно прислушивался. Малейший звук будил во мне подозрения, а когда из комнаты мне послышался легкий шорох, я чуть было не постучался, чтобы мне отворили. Начинало светать, и я в конце концов собрался удалиться, как вдруг дверь Теофеи распахнулась. Сердце у меня похолодело от смертельного испуга; выходила сама Теофея в сопровождении камеристки. Сначала это раннее пробуждение смутило меня, но я тут же вспомнил, что она несколько раз говорила о том, что в жаркие дни, какие тогда стояли, она по утрам выходит в сад, ведущий к морю. Я следил за нею взглядом и успокоился, лишь когда убедился, что она направляется по этой именно дорожке.
Казалось бы, я должен был удовлетвориться плодами проведенной таким образом ночи и после удачного опыта мог бы спокойно предаться сну, в котором весьма нуждался. Между тем на сердце у меня стало лишь чуточку легче. Шорох, донесшийся из спальни Теофеи, все же внушал мне некоторое сомнение. Ключ остался в двери. Я вошел в комнату в расчете обнаружить кое-какие признаки того, что тревожило меня. Быть может, сама Теофея коснулась стула или занавеси? Но, внимательно осматривая комнату, я обнаружил дверцу, ведущую на потайную лесенку, на которую мне еще не случалось обратить внимания. При виде дверцы воображение мое разыгралось с новой силою.