История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
Клондайк резко поднялся.
— Я тебя понял, Надя!
В тамбуре она прижала его к двери, и они еще долго целовались до дрожи в коленях, но в тамбуре это было не страшно, и Надя держала «ушки на макушке».
— Подожди еще, Саша, теперь уже скоро!
Встречаясь в зоне, Клондайк время от времени спрашивал:
— Что, писем для меня нет?
— Пишут, скоро будут! — сдержанно отвечала Надя.
Потом он пришел на конюшню попрощаться с ней. Опять в отпуск. И Надя почувствовала, что между ними что-то сломалось, а что? Этого она точно не знала. «Мы оба устали ждать!
Когда Клондайк уезжал в отпуск, время для Нади как бы останавливалось. Не двигалось совсем. И пусть он мог редко к ней заходить, зато в любой момент она могла его видеть хоть издали — в зоне, на вахте, за вахтой, могла зайти к нему в кабинет, предварительно выдумав любую причину, и даже, если осмелится, заглянуть в окно его комнаты, крайней слева на первом этаже дома, где жило лагерное начальство. Но ей было достаточно того сознания, что она могла так сделать.
В один из таких дней, когда тоска зеленая совсем заела ее, она не выдержала и побежала в УРЧ к Макаке Чекистке.
— Тебе чего? — спросила ее Макака.
— Узнать хочу, мне из дому давно написали, что дело мое пересмотрено и находится на подписи у прокурора, а ответа все нет и нет!
— Был запрос на твою характеристику, дня два тому назад я сама посылала.
— Значит, долго еще?
— А это как повезет! — сказала начальница УРЧ и спецчасти. — Ведь не сам генеральный прокурор тебе подписывать будет, а к кому попадет, там их пропасть сколько. Иному попадет — сразу и ответ, а другой положит подальше и будет лежать.
— Вот и моя бумага лежит где-то. Такая я невезучая!
— Глупости, невезучая!
— Да ведь обидно сидеть ни за что, ни про что, когда уже все разобрались.
— Обидно тебе? А что ты думаешь, тебе обидно, а другим нет! Да тут большинство ни за что, ни про что сидят.
«Господи, уж коли Чекистка так говорит… — обомлела Надя, — тогда конец света.
— Ты с какого года рождения? С тридцатого? Значит, двадцать два тебе всего?
— Уже двадцать два!
— Иди и не околачивай пороги, когда придет ответ, не беспокойся, вызовем!
В такие дни одно спасенье от сумрака печали была Наташа с ее аккордеоном. Ей тоже особой милостью было разрешено оставаться на сцене после отбоя, и тогда она долго играла Наде всю «Кармен» наизусть, не заглядывая в клавир. Иногда к ним из госпиталя вырывалась Кира. Ей прислали из дому скрипку, и они вдвоем играли целый вечер. Не было Горохова, сидел, как сыч, на вахте старший надзиратель, а Черный Ужас очень редко оставался в зоне после отбоя. Приходили Павиан и новый опер, Анатолий Гайкович Арутюнов. Один раз он взял у Наташи аккордеон и тоже попробовал играть, но скоро отдал обратно.
— Пальцы не идут, а когда-то играл! — с сожаленьем сказал он.
Часто приходила маленькая каторжанка Алла Пирогова. Очень талантливая и хорошенькая девушка, неизменная участница всех постановок, и с одинаковым успехом во всех ролях — от озорного Труффальдино до «Дочери русского актера». За что у Аллы был срок 20 лет каторжанского ОЛПа, никто не знал, знали только, что она профессиональная артистка из Симферопольского театра,
Наташа затеяла грандиозную постановку балета на музыку «Кармен».
— Когда? Когда будет готов!
Участников было так много, что, казалось, зрители будут только вольняшки. В свое время Наташа заявила:
— У меня танцуют все! Кроме начальства!
То, что зеков в публике может не оказаться, ее волновало мало. Часто, заканчивая свою «Сегедилью» с кастаньетами, Надя со страхом думала: «Дина Васильевна в обморок бы упала от такого моего пенья». Скрипка нещадно фальшивила. Наташа старалась заглушить ее аккордеоном, Надя резала поперек тактов и делала паузы в неположенном месте. Но все равно было смешно и весело, кое-как скрадывалась неприглядность их убогого существования. И вот однажды по дороге в пекарню, прямо за поворотом от большака, она увидела Клондайка. Ночка тоже, увидав на узкой дороге человека, остановилась, как вкопанная. Надя не стала понукать ее, а спрыгнула с телеги и ждала, пока подойдет Клондайк, улыбающийся, как всегда, с чуть виноватым лицом. Когда он подошел, она закрыла лицо руками и заплакала. Почему? Она и сама не знала. В последнее время с ней так часто случалось. Она могла заплакать ни с того, ни с сего. Видимо, сказывалось напряженное ожидание известий по ее делу, да и просто усталость от работы ежедневно, без отдыха за эти годы. Так и стояли они, обняв друг друга, позабыв, что их могут увидеть.
— Я уже устала ждать своей свободы. Я знаю, что уже потеряла все права на твою любовь, но, если ты женишься, я повешусь, клянусь тебе, слово мое — закон для меня, помни! — сказала Надя с таким мрачным убеждением, что Клондайк, зная ее непоколебимое упрямство, испугался.
— Что ты! Не смей так говорить, ты же знаешь, как я люблю тебя, и надеюсь, что ты тоже.
— Я совсем не хочу пугать тебя, я знаю — это подло, просто хочу сказать, — тут губы ее задрожали, и, чтобы успокоиться, она помолчала, потом с ожесточением воскликнула:
— Ты знай и помни, что без тебя я жить не стану, вот! — и украдкой вытерла слезы тыльной стороной ладони.
— Договорились! Мы не живем друг без друга.
— Как Ромео и Джульетта, — уже успокаиваясь, еще раз, всхлипнула Надя.
— Верно, не живем! — подхватил Клондайк и все же умудрился поцеловать ее в соленые от слез губы.
Они почти дошли до пекарни, и их наверняка могли увидеть.
— Ступай, обратно, Саша, тебя заметят!
— Я еще в отпуске. Приехал пораньше, чувствую, ты тут неспокойна. Горохов вернулся, если смогу, забегу вечером.
— Да! Совсем забыла сказать тебе. Характеристику мою из Москвы запросили.
— Это хорошо, значит, дело в работе. Поздравляю! — и еще раз нагнулся поцеловать ее.
— Ну что ты, Саша! — недовольно одернула она его. — Ведь видно нас с пекарни.
— Что я могу поделать? Когда я вижу тебя, мне все время хочется дотрагиваться до тебя, проверять, настоящая ты или мне снишься! — и улыбнулся искренне и виновато.
— Кто ж это тебя так обжимал-целовал? — спросил Мансур, когда Надя зашла и поздоровалась с пекарями.