История отравлений
Шрифт:
Остается Бретонский цикл. В произведениях, посвященных королю Артуру, яд появлялся редко, и редко связывался с конфликтами внутри власти. В «Рыцаре телеги» Кретьена де Труа (около 1170–1180 гг.) речь идет о злонамеренных врачах, нарочно отравляющих раны Кея. Однако по отношению к главному рассказу эта история второстепенна, так же как и отравление Идера Кеем из ревности. Вместе с тем, отравители не вовсе отсутствуют.
Около 1150 г. нормандский поэт Роберт Вас написал для королевы Алиеноры «Роман о Бруте», первый текст о Круглом столе, в котором создан рыцарский образ короля Артура. Там не наблюдалось недостатка ни в отравителях, ни в отравленных. Так, например, Мембриз, сонаследник королевства Корнуолл, был готов убить «ядом, или силой, или предательством всякого, кто ему мешал». Мерлин предрекал братьям Утеру и Аврелию отравление. Действительно, Утер отравил брата с помощь лжемедика-сакса. В свою очередь, Утер погиб, набрав воды из источника, отравленного саксами. Таким образом, в артуровском цикле яд появился задолго до произведения «Смерть короля Артура» (1230). Здесь он также играл существенную роль. Рыцарь по имени Аварлан, желая отравить своего врага Говэна,
Яд является в большей степени испытанием, чем орудием политики
Поиски Грааля наряду с поисками Дамы или славы составляли сердцевину «рыцарского приключения». Сосуд с ядом являл собой прямую противоположность Святой чаше, наполненной кровью Христа. Тот, кто использовал яд, весьма серьезным образом нарушал порядок в мире рыцарства. Противопоставление славных побед силой оружия и постыдного успеха в отравлении отчетливо выражалось в средневековых исторических текстах и бытовало в литературных произведениях. Так, в «Романе о Бруте» объяснялось, что завоеватели-саксы хотели убить короля Утера, отца Артура, «ядом, / Отравой или предательством, / Поскольку не доверяли своему оружию». Для того чтобы вернее осуществить преступление, отравители эксплуатировали узы дружбы и близости. Возможно ли большее зло, чем враг в собственной семье, задавался вопросом автор, вторя Цицерону и Боэцию. Эта тема возникала также в «Романе о Долопатосе»: «Нет ничего опаснее, / Ничего хуже и докучливее, / Чем враг в своей семье, / О котором думают, что он друг». Связывающая рыцарей одного поколения дружба разрушалась завистью, порождавшей отравления, возможно, потому, что аристократическое равенство подвергалось испытанию утверждавшейся королевской власти.
Отравление становилось испытанием и для Жертв. Героизировались ли они в силу того, что не были побеждены силой, или, наоборот, унижались, поскольку гибли как обычные смертные? Средневековые авторы по-разному отвечали на этот вопрос. С политической точки зрения главная идея заключалась в том, что яд наказывал превышение власти. В «Романе об Александре», сочиненном около 1180 г. Томасом Кентским, отравление царя показывало, что ждет королей, пренебрегавших советами баронов и несоразмерно возвышавших слуг низкого происхождения. Если яд действовал неэффективно, это свидетельствовало, напротив, о замечательных качествах правителя. Герой «Романа о Долопатосе» Лициниан без страха отправлялся на пиршество, где его собирались отравить, ибо он прочел черные замыслы своих сотрапезников по звездам, а это не дано обычным людям. Гостеприимство этих людей – притворное, щедрость – опасна, однако герой предвидел момент предательства, знал, что в золотом кубке – смертоносный напиток. Юный, но уже мудрый герой предлагал, чтобы из него отпили сначала великодушные хозяева. Они уклонялись, возопив о бесчестье, ибо правила поведения за столом требовали принять подношение. Однако в конце концов вынуждены были выпить и погибнуть. Лициниан торжествовал над коварством сотрапезников, что узаконивало его власть как государя. Неудача отравителей подтверждала, как и в житиях святых, совершенство жертвы.
Попытка отравления испытывала также способность героя противостоять клевете. Гаидону и Гвиневре это удалось благодаря поединку, т. е. спасительному возвращению к настоящему оружию, к битве. В «Смерти короля Артура» Ланселот выступал защитником королевы Гвиневры, обвиненной в предательстве рыцарем Мадором, который считал ее виновной в смерти его брата. Мадор терпел поражения, что доказывало невиновность королевы. Тот же повествовательный мотив встречается в «Герцогине Паризе», примерно того же времени, что и «Смерть короля Артура». Разница заключалась в том, что здесь поединок в защиту обвиняемой не был честным, защитник продался обвинителям. Таким образом, извращение аристократического способа разрешения конфликта соединялось с привнесением в рыцарские обыкновения коварного оружия яда. И то и другое фальсифицировало нормальное соперничество. Приведенные эпизоды показывают, как в призрачный мир рыцарства проникали пятнавшие его низменные практики, которые тем лучше подчеркивали противостоявшую им добродетель истинных героев. С политической точки зрения они отражали усиление внутренних противоречий, излишнюю легковерность правителей, которых легко толкали на несправедливые действия, упадок политических нравов, неуважение к государю. Кроме всего прочего, они содержали в себе предостережение правителям, адресатам подобных рассказов. Мотив столкновения рыцарственных героев, близких к власти, с опасностью отравления встречался в литературе вплоть до позднего Средневековья.
Яд никогда не исчезал из жизни рыцарства. Причем он существовал не в далеких мусульманских странах, не в виртуальном мире Девяти героев, двое из которых умерли от яда. Он являлся реальностью христианского латинского мира. Количество упоминаний об отравлении правителей в период с 1000 по 1250 г. сильно превосходит количество их же в предыдущие пять веков. Парадоксальным образом это объясняется, видимо, тем, что применение яда в политических целях теперь предавалось проклятию. По мере складывания и утверждения военных рыцарских ценностей, восхвалявших доблесть, честность и верность, отвращение к применению яда росло. При этом обвинение в этом злодействе все чаще выдвигалось клеветнически, ибо оно исключало предполагаемого отравителя из рыцарского ordo,дискредитировало его дело. Вот почему вопрос о яде оставался актуальным. Нередко в делах об отравлении речь шла о людях, чуждых военному делу. Религия, национальность, пол или
Часть третья
Возрождение государства: яд появляется вновь
Давно известно, что привычное деление истории на хронологические периоды упрощает реальность. Конец Средневековья тесно связан с началом нового времени. В эти эпохи писали похожие тексты, политические и ментальные структуры были очень близки. Начало становления централизованного абсолютистского государства восходит к Средним векам. Оно продолжалось в XVI в., а окончательно эта форма власти утвердилась в XVII в. Гуманистическая мысль развивалась с XIV в., тогда же складывались идеологические основания охоты на колдунов и ведьм, т. е. формировались два главных феномена раннего Нового времени.
Все перечисленные факторы сказались, видимо, в том, что применение яда в политике достигло небывалых масштабов в период с середины XIII до второй половины XVI в. Мир раздирали конфликты на религиозной почве, и слухи о яде возникали беспрестанно. Флорентийский историк Гвичардини в 1971 г. утверждал, что на европейской политической сцене отравление стало известно лишь с начала XVI в., а до этого оно было характерно только для Италии. Это совершенно неверно. Уже в 1310 г. в трактате De venerisвеликий падуанский врач Пьетро д'Абано предупреждал «принцев, прелатов и всех благородных людей», что отравление угрожает им на каждом пиру. В 1568 г. Жак Гревен написал для королевы Англии «Две книги о яде». В прологе автор утверждал, что «изучение ядов обрело сейчас тем большую важность, что люди стали более злонамеренными». Гревен забывал, что людской злонамеренности нередко случалось проявляться и в предыдущие века.
Рост числа дел об отравлениях, относящихся к эпохе осени Средневековья и весны Нового времени в значительной степени объясняется расширением документальной базы. Множились самые разнообразные хроники, которые притом не являлись теперь единственным, как прежде, источником сведений. Тут и там появлялись архивы, где хранились реестры юридических органов, письма и депеши, инвентари и счета; речи и памфлеты на злобу дня печатались в типографиях; появлялись все новые и новые трактаты по праву или по медицине, в которых шла речь о ядах.
Однако дело не только в увеличении массы источников. По-видимому, число отравлений внутри правящих кругов росло. Могущественные и знатные люди заказывали себе трактаты о ядах отнюдь не из праздного любопытства – они беспокоились за свою жизнь. Они действительно сознавали опасность отравления и внезапной смерти. Совершенно неоспоримо то, что мысль о яде прочно закреплялась в сознании, даже если практика в этой области и не была столь активной. Рыцарские идеалы больше не довлели борьбе за власть, которая по мере увеличения мощи государства становилась все ожесточеннее. При королевских дворах расцветали интриги и соперничество. Осуществление власти связывалось с выгодами, поэтому соперничество в окружении правителей интенсифицировалось, конфликты между монархами приобретали более радикальный характер. Все сильнее проявлялся феномен общественного мнения, которым манипулировали, призывая его в свидетели. Оно, однако, начинало выражать и свое собственное понимание того, что происходило за стенами дворцов. Государственные дела велись закрыто, что множило обвинения в отравлениях. Наконец, все больше распространялась вера в то, что вдохновляемые дьяволом враги (мусульмане, евреи, ведьмы) тайно вредят христианам. И это также способствовало массовому психозу страха, боязни отравлений, создавало проблему правителям, которые должны были защищать европейский мир. По мнению Чосера, отравления доказывали существование дьявола. Итак, судя по всему, с 1250 по 1600 г. яд применяли все чаще, в особенности на верхушке общества.
Глава V
Яд, митра и тиара
«Церковь испытывает отвращение к крови». Специалисты по каноническому праву, начиная с XII в., без конца повторяли эту цитату из «Декрета Грациана». Она просто вошла в поговорку. В первоисточнике речь шла об отказе духовенства проливать кровь, т. е. применять смертную казнь, что абсолютно точно соответствовало заповеди Ветхого Завета: non occides(не убий). И тем более кощунственным считалось проливать кровь духовных лиц. Хочется, однако, чуть слукавив, подчеркнуть буквальный смысл данного высказывания. Тогда получается, что ужас перед пролитием крови влек за собой лицемерную практику использования для разрешения конфликтов яда, особенно в период, когда власть крепла, а внутри нее росла роль тайных методов. В эпоху инквизиции или конклава, новые формы которого появились в 1241 г., князья Церкви тем более становились жертвами криминальных расчетов, что они, как и яд, прятались от глаз людей. Случаен ли был тот факт, что слух об отравлении английского кардинала Роберта Самеркота, вызывавшего опасения соперников, распространился именно в связи с папскими выборами 1241 г.?