История религии. В поисках пути, истины и жизни. Том 6. На пороге Нового Завета. От эпохи Александра Македонского до проповеди Иоанна Крестителя
Шрифт:
«Вознесение Моисея» — апокалипсис, написанный в то время, — изображает картину Божиего возмездия Риму как эсхатологическую катастрофу:
Тогда задрожит земля, сотрясется до своих концов, и горы высокие понизятся и поколеблются, и долины провалятся. Не даст больше света солнце, превратится в тьму, рога луны сломаются, вся она превратится в кровь, и черед звезд в беспорядке закружится. Отхлынет море, обнажится бездна, иссякнутРаспевая такие гимны, шли в бой зелоты. Восстание началось с Иерусалима и быстро перекинулось на другие районы. Но в распоряжении римлян была хорошо обученная полумиллионная армия, и она умела расправляться с непокорными народами. Движение Иуды захлебнулось, и сам он пал в сражении. Однако в живых остались его сыновья, верные зелотскому духу, и подспудно влияние «ревнителей» продолжало расти.
Двенадцатилетний Иисус мог видеть ополченцев Гавлонита, проходивших через Назарет, слышал Он и о кровопролитиях в Иерусалиме. Впрочем, в поселке вряд ли сочувствовали восстанию; жители Назарета в большинстве своем были трезвыми земледельцами, плохо верившими в чудеса. Учение зелотов носило явно мессианский характер, недаром раввин Гамалиил сравнивал его с христианством [4].
Слова Иисуса о «разбойниках», которые губят стадо, показывают, что, вероятно, и Он не одобрял «ревнителей». Пусть они были отважны, но и римлянам, и соседним арабам, и парфянам нельзя было отказать в смелости. Иные пути к освобождению подлинному укажет Иисус.
Слышал ли кто-нибудь в те дни от галилейского Отрока слова, в которых уже предчувствовалось бы Его Евангелие? Мы ничего об этом не знаем. С того дня, как его семья вернулась в Назарет, Иисус надолго исчезает из поля нашего зрения. Молчание евангелистов, подобно холмам, обступившим город, скрывает Его от нас. Можно только строить предположения о том, как протекала жизнь в доме Иосифа. Вероятнее всего, она была бедна внешними событиями и со стороны казалась тусклой и заурядной.
Усилия апокрифов заполнить этот пробел не привели ни к чему. Авторы их любят описывать чудеса, которые якобы творил в юности Сын Марии, поражая близких. Но хорошо известно, что, пока Иисус не стал Учителем, односельчане не замечали в Нем ничего сверхъестественного. Он вырос у них на глазах, и Его проповедь и исцеления явились для них полной неожиданностью.
И вообще, апокрифические «чудеса детства» столь вульгарны, столь чужды духу Христову, что за ними нельзя признать даже символической внутренней достоверности, а не то что исторической. Чаще всего эти чудеса продиктованы гневом и мстительностью или желанием доказать Свою силу [5]. Как выигрывает рядом с этими примитивными сказками благородная простота слов Луки: «Иисус преуспевал в премудрости и возрасте и любви у Бога и людей».
Иосиф обучал Его своему ремеслу. В Иудее плотник не только изготовлял предметы обихода, но часто бывал и каменщиком. Само евангельское слово (греч. «тектон») переводят иногда как «строитель» [6]. Быть может, намек на работу, привычную рукам Иисуса, звучит в притче о двух зданиях, возведенных на разных фундаментах, и в словах о «камне», на котором Сын Человеческий утвердит Свое Царство.
Сохранилось предание, что в детстве Иисус
«Овцы голос его слышат, и своих овец он зовет по имени и выводит их. И когда он всех их выгонит, — впереди их идет, и овцы за ним следуют, потому что знаю голос его… Пастырь добрый жизнь свою полагает за овец» (Ин 10, 3 сл.)
В речах Христовых есть немало и других картин, связанных с повседневной жизнью пастухов.
Евангельские аллегории свидетельствуют о любви Иисуса к природе. Он указывает на малые чудеса творения, делая их символами Своих притч. Подобно художнику, который видит красоту там, где другие усматривают лишь обыденное, Христос открывает глубокий смысл в неприметных явлениях жизни. Он находит, что галилейские цветы прекраснее царских одеяний, говорит о птицах, виноградных лозах, смоковницах. Зерно, дающее начало растению, — излюбленный образ Его иносказаний.
Из притч видно и отношение Христа к простым людям, их делам, маленьким радостям и печалям. Никаких фантастических видений, мифов и вымыслов — все взято прямо из окружающего быта: батраки, ищущие работу, виноделы, сеятели, жнецы и рыбаки, женщина, пекущая хлеб или отыскивающая потерянную монетку. Однако обо всех этих земных вещах сказано вовсе не ради сентиментального умиления, а для того чтобы научить слушателей в повседневном видеть Небо, в обыкновенном — знаки Промысла Божия. И сама Его жизнь в Назарете, на первый взгляд столь прозаическая, имела другую сторону, о которой тогда мало кто знал.
Ученики позднее замечали, что Иисус любил уходить в горы для молитвы, поднимаясь порой до рассвета, когда все еще спали [8].
Он был постоянно окружен людьми, но время от времени искал «пустынных мест», искал тишины и безмолвия. Быть может, и раньше в Назарете Иисус тоже удалялся на вершины холмов и оставался там подолгу наедине со Своим небесным Отцом.
Внизу дремал городок, к горизонту уходила широкая долина, а за ней застывшие волны гор; здесь же были только небо и прохладный, напоенный запахом трав ветер Галилеи…
Во всей полноте мы никогда не постигнем того, что значили для Него эти часы. И все же их не отделяет от нас непроницаемая завеса. Когда Христос говорит: Я и Отец — одно, Он как бы вводит нас в святая святых, приобщает к таинству богосыновства. Ведь для этого Он и пришел в мир.
Личность Иисуса ломает все обычные мерки. В ней парадоксально слиты неисповедимое и близкое, загадочное и открытое, божественное и земное. Все евангелисты говорят о Духе, который действовал в Нем, но никогда мы не видим у Христа признаков исступления, транса, экзальтации. Мужество, ясность, свет присущи Ему. Он прост и естественен, даже когда возвещает о самом высоком. «Никто не говорил так, как этот человек», — будут поражаться потом стражи Иерусалимского Храма.
И действительно, Иисус говорил о вещах, которые ошеломляли Его слушателей. «Я — путь, и истина, и жизнь, — произнося эти слова, Назарянин переставал быть «одним из людей», пусть даже — величайшим. Все духовные вожди — будь то Моисей или Иеремия, Сократ или Заратустра — сознавали свою человеческую немощь и греховность, видели расстояние, которое отделяет их от верховного бытия. Для Христа же этой дистанции не существует:
«Я в Отце, и Отец во Мне». И сказано это не о безликой Стихии пантеистов, а о самом средоточии Божественного и о том, что может быть названо личностной гранью Сущего, которая открывается в лице Иисуса Галилеянина.