История религии. В поисках пути, истины и жизни. Том 6. На пороге Нового Завета. От эпохи Александра Македонского до проповеди Иоанна Крестителя
Шрифт:
НОВАЯ ЭРА — НОВАЯ БОРЬБА
(Вместо эпилога)
Если Меня гнали, и вас будут гнать,
если слово Мое соблюли, и ваше соблюдут.
Наш долгий путь окончен.
Впереди три года — едва различимый в веках миг, который ускользнет от внимания большинства современников. Но после него что-то коренным образом изменится в мире.
По дорогам Галилеи и Иудеи пройдет таинственный Человек. Не философ, не жрец, не отшельник. Народный Учитель, говорящий о зернах в борозде и рыбаках на
Еретик в глазах церковных авторитетов, мятежник в глазах властей, Он будет осужден и казнен; и лишь немногие в те дни поймут, что Его крест и победа над смертью — это явление Царства Божия среди сумрака земной жизни…
На протяжении истории две великие революции потрясли культуру: проповедь мировых Учителей, пришедших к вере в бесконечное Божество, и светский Гуманизм, который поставил на Его место человека. Оба движения возникли одновременно во многих странах. В отличие от них «евангельский переворот» уникален. В эпоху Августа и Тиберия никто, даже отдаленно, не напоминал Иисуса Назарянина. Его приход нельзя, поэтому, считать только частью общего духовного процесса.
Если и религиозные реформаторы, и все те, кто утверждал культ человека, были искателями истины, вопрошавшими бытие, то Сын Человеческий принес людям ответ. Ответ, заключенный в Нем Самом.
Ось христианства — это не просто вера в сокровенное верховное Начало и не горделивое самоутверждение твари; центр его Богочеловек, откровение Сущего через конкретную Личность, Мессию, «распятого за нас при Понтии Пилате».
Такого не знала ни одна религия, ни одно учение. Пусть Будда Гаутама действительно достиг просветления Нирваны, пусть Платон познал «Отца всяческих» как предельное Благо, а Магомет как абсолютную Мощь, но только Назаретский Учитель сказал, «видевший Меня видел Отца»…
Дохристианский мир сделал все доступное человеку, чтобы постичь смысл жизни и обрести Бога. Отныне же ему явлен Сам Неизреченный, и явлен воистину божественным образом — без насилия над разумом и волей людей.
Отверженный и гонимый, «не имеющий, где приклонить голову», Христос влечет к Себе лишь тех, кто свободно полюбил и принял Его, кто узнал Его под «обликом раба».
Как белый цвет поглощает спектр, так Евангелие объемлет веру пророков, буддийскую жажду спасения, динамизм Заратустры и человечность Конфуция. Оно освящает все лучшее, что было в этике античных философов и в мистике индийских мудрецов. При этом христианство — не новая доктрина, а весть о реальном факте, о событии, совершившемся в двух планах — земном и небесном. Ограниченное местом и эпохой, оно выходит за пределы временного.
К нему сходятся все дороги, им измеряется и судится прошлое, настоящее и будущее. Любой порыв к свету богообщения есть порыв ко Христу, хотя зачастую и неосознанный.
Климент Александрийский сравнивал Логос с животворной влагой, которая орошает поднимающиеся из почвы растения. Он утверждал, что божественное Слово пребывало в истории всегда, будя в людях высшие стремления.
«Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я дам вам покой», — говорит Христос. Значит ли это, что Он обещает мертвую зыбь грез, дремотную успокоенность? Всякий, кто захотел бы так понять Его, рискует превратить Евангелие Царства в «опиум», в своего рода духовную анестезию. Но это совсем не похоже на замысел Иисуса, Который «принес огонь на землю, Иисуса,
У людей, которые обрели для себя христианство впервые, иногда возникает иллюзия, будто крутизна кончилась и все преграды остались позади. Их приводит в ужас необходимость новых усилий и нового преодоления. Они искали тихой гавани, а нашли поле боя.
Нечто подобное мы видим и в истории. Казалось бы, Царство Божие возвещено, врата спасения открыты, искупительная жертва соединила Небо с землею, но постепенно выясняется, что предстоит еще немало бурь и испытаний.
По словам Элиота, чем выше религия, тем труднее она для человека. К христианству это относится в полной мере. Для многих окажется непосильным бременем свобода Христова. Она будет страшить, словно выход в открытое море. Отсюда желание спрятаться под сенью авторитаризма, избавляющего от ответственности.
Камнем преткновения станет и сама тайна Богочеловечества, что видно на примере главных церковных ересей. Одни сочтут Христа только тварным Существом, другие — только Богом. Успехи ислама лишний раз подтвердят, насколько сильным осталось искушение вернуться к более простой религии, где Бог — все, а человек — ничто.
С давних пор люди колебались между национальной замкнутостью и обезличивающей нивелировкой. Христиане в свою очередь будут поставлены перед этой нелегкой альтернативой. Как совместить слова апостола «нет ни эллина, ни иудея» с реальной многоликостью культур и психологических типов?
Желание сберечь отечественное наследие будет нередко выливаться во вражду ко всему чужому. Истинным захотят считать только одно из земных воплощений христианства, то есть свое. Разрушая духовное соцветие церквей, вспыхнут распри, соперничество, расколы. Противоположная уравнительная тенденция поведет к попытке умалить или игнорировать неповторимую красоту каждого исторического облика Церкви.
В действительности же вселенское христианство подобно горе, опоясанной лесами, кустарниками, лугами и ледниками, которые вместе составляют ее цельное одеяние. Нельзя ждать, что свет Евангелия будет преломляться одинаково. Проходя через толщу различных народов, он станет создавать все новые и новые ландшафты духовности.
Знаменательно, что христианство не породит единой культуры, какую породили, например, буддизм или ислам. Теология Августина и Фомы, русская икона и готика — только грани христианского творчества, соответствующие определенной среде и эпохе.
Впрочем, плюрализм не упразднит и принципа единства. Напротив, чем богаче и разнородней станет жизнь Церкви, тем настоятельней окажется потребность в связующем ее стержне. Эту роль будут выполнять вероучительные формулы и канонический строй общин.
Еще одна проблема христианства: его отношение к религиозному прошлому. Новый Завет признает Ветхий как свое лоно и фундамент и даже в язычестве найдет предчувствие и предвосхищение Благой Вести. Недаром апостол Павел отправной точкой своей проповеди в Афинах сделает алтарь «неведомому Богу». Однако такого рода диалог будет нередко подменяться компромиссом с чуждыми Евангелию сторонами древних верований. В результате, как показал Вл. Соловьев, возникнет «тот двойственный полуязыческий строй понятий и жизни, который сложился и господствовал в Средние века как на романо-германском Западе, так и на Византийском Востоке».