История Ричарда III
Шрифт:
Протектор страстно желал довершить то, что начал, и каждый день казался ему годом, пока это не было достигнуто; но он не отваживался на дальнейшие попытки, так как в руках у него была только половина добычи: он хорошо понимал, что если он низложит одного брата, то все королевство поддержит другого, останется ли он заточен в убежище или его сумеют благополучно вывести на вольную волю {В 1565 пространнее: "или скорее, чего он весьма опасался, его увезут куда-нибудь за пределы Британии".}. Поэтому вскоре же он заявил в ближайшем собрании совета лордов {41}, что королева поступает гнусно и оскорбительно для королевских советников, стараясь удержать королевского брата в своем убежище, хотя король более всего был бы рад и счастлив видеть брата рядом с собой; а сделала это она только затем, чтобы вызвать недовольство и ропот народа против всех лордов, - разве нельзя доверить королевского брата тем, кто по решению всего дворянства страны назначен охранять самого короля как ближайшие его друзья? {В 1565 пространнее: "Она как будто завидует радостям их взаимной любви; а всего преступнее то, что выставляет она - как главную свою заботу - то, что сына своего она лишила свободы, лишила света и блеска славной его доли и, увлекши его в убежище, словно столкнула его в убожество, мрак и грязь. А единственная всему этому причина - желание возбудить лютую народную ненависть против вельмож королевского совета: сама же она ненавидит их с таким пылом, что готова им отомстить даже ценою родных детей, как Медея в сказании. Ибо зачем держать дитя в убежище, как не затем, чтобы показать народу, будто попечение ваше о государе то ли ненадежно, то ли неразумно, будто опасно доверить мне даже королевского брата, тогда как вы доверили моему воспитанию и призрению самого короля?"} "Благополучие же короля, говорил он, - это не только охрана от врагов или от вредной пищи, это также и отдых, и скромные развлечения {В 1565 добавлено: "которые удивительным образом освежают и укрепляют
По всем этим соображениям представляется мне, что нет для этого дела более подходящего человека, чем присутствующий здесь досточтимый наш отец кардинал, лорд-канцлер {42}, который тут может больше всех принести добра, если только будет ему угодно принять на себя эту заботу. Я не сомневаюсь, что он не откажется как по доброте своей, так и ради короля, ради нас и ради блага юного герцога, высокочтимого королевского брата и моего племянника, который мне дороже всех после государя. Этим тотчас укротятся рассеваемые ныне клевета и злословие и устранятся все грозящие от них бедствия, - мир и тишина воцарятся в королевстве. Если же, паче чаяния, королева будет упорствовать и непреклонно стоять на своем, так что ни его преданный и мудрый совет ее не поколеблет, ни чьи-либо иные человеческие доводы не убедят, тогда, по моему мнению, мы именем короля выведем герцога из заточения и доставим к государю, находясь при котором неотлучно будет он окружен такой заботой и таким почетом, что к нашей чести и ее позору весь мир поймет, что только злоба, упрямство или глупость вынуждали ее держать его в убежище. Таково мое нынешнее мнение, если только кто-нибудь из ваших светлостей не полагает иначе; благодарение богу, я не настолько привержен к собственному суждению, чтобы не изменить его по вашим разумнейшим советам".
На такие слова протектора весь совет подтвердил, что его предложение было и добрым, и разумным, и почтительным перед королем и герцогом, королевским братом, и что если королева подобру на это склонится, то великому ропоту в королевстве наступит конец. И архиепископ Йоркский {43}, которого все сочли удобным туда послать, взялся убедить ее и этим выполнить первейший свой долг.
Тем не менее и он, и другие присутствовавшие там священнослужители полагали, что если ничем не удастся убедить королеву освободить герцога по доброй воле, то никоим образом не следует пытаться захватить его ей наперекор, - ибо если будут попраны права святого места, то все люди на это возропщут, а всевышний господь прогневается. Права эти блюлись много лет. Пожалованы они были по милости королей и пап, подтверждены были многократно, а священным основанием их было то, что более чем за пятьсот лет до того сам святой апостол Петр, явившись ночью в образе духовном и сопутствуемый несметными ангельскими силами, освятил это место {44}, предназначив его всевышнему (в доказательство чего и доселе в обители св. Петра сохраняют и показывают плащ сего апостола). С тех самых пор и доныне не было еще ни одного столь безбожного короля, чтобы посмел осквернить божие место, и не было столь святого епископа, чтобы осмелился его освятить. "И потому (сказал архиепископ Йоркский) никакому человеку ни для каких земных причин не дозволяет господь посягать на неприкосновенность и свободу святого убежища, которое сохранило жизнь столь многим добрым людям. Я надеюсь (продолжал он), что по милости божией нам это и не понадобится; но даже если понадобится, мы отнюдь не должны этого делать. Таково мое мнение; я уверен, что королева склонится к доводам разума, и все уладится по-доброму. Если же не случится мне достигнуть цели, то и тогда я сделаю все, что могу, чтобы всем было понятно: не моя нерадивость, но лишь женский страх и материнская тревога были тому причиной".
– "Женский страх? Нет, женское упрямство!
– возразил герцог Бэкингем.
– Я смело и по совести говорю: она отлично знает, что ей нечего бояться ни за сына, ни за себя. Право же, здесь нет ни одного мужчины, который стал бы воевать с женщиной! И если бы господу угодно было иных мужчин из ее рода сделать женщинами, тогда бы все успокоилось очень скоро. Да и то ведь ее родственников ненавидят не за то, что они ее родственники, а за то, что у них дурные умыслы. Но если мы и не любим ни ее, ни ее родню, то из этого совсем не следует, что мы должны ненавидеть благородного брата короля, которому мы и сами все приходимся родственниками. Если она ищет ему чести так же сильно, как нашего бесчестия, если заботится о его благе не меньше, чем о собственной воле, то она так же не захочет отрывать его от короля, как не хочет этого каждый из нас {MS Arundel иначе: "Если бы действительно забота о его здоровье руководила ею не меньше, чем ее своеволие или ее ненависть к нам, она сама бы поспешила вызволить его из этого заточения, она бы так же горевала, видя сына взаперти, как сейчас стремится заточить его и сковать".}. Если же есть в ней хоть немного рассудительности (а ведь дай ей бог столько доброй воли, сколько у нее тонкого ума!), то она бы не считала себя умнее некоторых, здесь присутствующих. В верности нашей она не сомневается, зная и вполне понимая, что мы о его беде тревожимся не менее, чем она, но тем не менее отнимем его у нее, если она останется в убежище. Право же, все мы были бы рады оставить обоих при ней, если бы она вышла оттуда и поселилась в таком месте, где не позорно им жить. Если же она откажется освободить герцога и последовать совету тех, чья мудрость ей известна и верность испытана, то легко будет понять, что владеет ею упрямство, а не страх. Но пусть это будет даже страх (можно ли помешать ей бояться собственной тени?), - тогда чем больше она боится выпустить герцога, тем больше мы должны бояться оставить его при ней. Если сейчас она в праздных своих сомнениях боится, как бы его не обидели, то потом она будет бояться, как бы его и оттуда не похитили: ведь она подумает, что если люди решились на такое великое злодеяние (от какого избави нас бог), то и священное убежище им не помеха. Думается мне, что добрые люди без греха на душе могут с таким страхом считаться меньше, чем они считаются. Ведь если она будет опасаться, что сына у нее отнимут, то разве с нее не станется отправить его куда-нибудь прочь из королевства. Воистину я не вижу ничего другого; и я не сомневаюсь, что она сейчас так же упорно над этим думает, как мы думаем над тем, чтобы этому помешать. И если ей удастся достигнуть своего (а это ей не трудно, если мы оставим ее одну), то весь мир о нас скажет: хороши, мол, мудрые королевские советники, что позволили из-под носа у себя увезти королевского брата!
Поэтому я со всей решимостью заявляю вам, что наперекор королеве я охотнее бы отнял герцога, чем оставил при ней, пока ее упрямство или праздный страх не умчат его прочь. И все же ради этого я не стану осквернять убежище. Священные права этого и других подобных мест блюдутся исстари, и я не стану нарушать их; но скажу по совести, если бы они утверждались сегодня, то я не стал бы утверждать их. Пожалуй, я не сказал бы и "нет", но разве лишь из жалости, потому что, конечно, те люди, которых море или тяжкие долги {В 1565 добавлено: "или иные удары судьбы".} довели до разорения, должны иметь хоть какое-то место, где бы свободе их не грозила опасность от злобы заимодавцев. И когда идет борьба за корону (как это бывало) и каждая партия обвиняет другую в измене, то хотелось бы, чтобы обе располагали какими-то убежищами {В 1565 добавлено: "где они находились бы в безопасности, пока победа еще не решилась, а обстоятельства сомнительны и тяжелы".}. А вот что касается воров, которыми кишат такие места и которые, предавшись своему ремеслу, уже от него не откажутся, то очень жаль, что убежище служит им защитой. И еще того прискорбнее, что спасаются там и убийцы, которых сам бог повелел брать от алтаря и умерщвлять, если убийство было совершено ими предумышленно. А когда убийство непредумышленно, то нет нужды и в убежище, которое бог установил в Ветхом Завете: кого понудили к такому делу необходимость, самозащита или несчастье, тот получит прощение или в силу закона, или по милости короля. Но давайте посмотрим, как немного в этих убежищах людей, понужденных к тому уважительной необходимостью; и посмотрим, с другой стороны, как обычны там такие люди, которых довело до беды собственное и сознательное распутство. Что это за банды воров, убийц и коварных мерзостных предателей! А больше всего их в двух местах: одно бок о бок с городом, другое в самых его недрах {45}; и если бы взвесить то благо, которое эти убежища приносят, и то зло, которое от них происходит, то смею думать, вы и сами сказали бы, что лучше не иметь ни одного убежища, чем иметь целых два. Я сказал бы то же самое,
Ну, что ж! Если уж некогда какой-то папа и какой-то король, больше из сострадания, чем из благоразумия, установили права этих мест, а другие люди из-за некоего священного страха не осмеливались их нарушать, то будем терпеть их и мы, и пусть они с богом остаются как есть, но только до тех пределов, пока это позволяет здравый смысл, и уж никак не настолько, чтобы помешать нам вызволить благородного человека к его чести и благополучию из такого убежища, которое ему никак не к лицу и не может быть к лицу. Ведь убежище всегда служит человеку для защиты не просто от большой беды, но еще и от заслуженной беды. А для защиты от незаслуженных обид ни папа, ни король никакому месту не собирались давать никаких особых прав {В 1565 иначе: "не существует причин предоставлять особые привилегии какому-либо одному месту".}, ибо таких прав ни одно место не лишено. Неужели хоть где-нибудь позволяет закон человеку человека обижать безнаказанно? На противозаконную обиду и король, и закон, и сама природа кладут повсеместный запрет, и в этом всякому человеку всякое место служит убежищем. Только когда человека преследует закон, то приходится ему искать покровительства от особых прав; только на этом основании и по этой причине и возникли убежища. Но наш благородный принц от такой необходимости далек; о его любви к королю свидетельствует природа и родство, о его невиновности перед всем миром свидетельствует нежный его возраст. Стало быть, убежище ему не нужно, убежища для него и быть не может. Человек не приходит в убежище, словно на крещение, по воле крестных родителей, - он должен сам о нем молить, и тогда лишь он его получит. Но если из всех людей право на убежище имеет только тот, кто знает за собою вину, понуждающую его просить об этом, то какое же право на убежище может иметь маленький мальчик {В 1565 добавлено: "с какой стати ему требовать от убежища бесполезной охраны для себя?"}? Даже если бы он был уже достаточно разумен, чтобы просить о нем в случае нужды, то сейчас, осмелюсь сказать, он мог бы только негодовать на тех, кто держит его в этом убежище. Поэтому я буду утверждать без всякого угрызения совести и без всякого нарушения священных прав, что даже с теми, кто по праву укрылся в убежище, обращаться надо попроще {1565 излагает эту мысль иначе: "Нет ничего страшного в том, чтобы освободить из убежища того, кто сам не против этого; я настолько в этом уверен, что, полагаю, нелишним быть посмелее обычного и с теми, кто действительно нуждается в убежище".}. В самом деле, если кто скрылся в убежище с чужим добром, то почему король не может, не посягая на его свободу, отобрать часть этого добра даже и из убежища {1565 четче: "отобрать у беглеца и вернуть хозяину похищенное, не нанося никакого оскорбления святыне".}? Ведь ни король, ни папа не могут дать никакому месту такой привилегии, которая освобождала бы человека, способного платить, от уплаты его долгов."
С такими его словами согласились многие присутствовавшие духовные лица, то ли стараясь угодить говорившему, то ли и вправду так думая: "Действительно, - говорили они, - что по закону бога и святой церкви имущество человека, находящегося в убежище, должно быть отдано для уплаты его долгов, а ворованное добро возвращено их владельцу; самому же ему довольно и свободы поддерживать свою жизнь трудом собственных рук."
"В самом деле, - сказал герцог, - вы сказали, мне думается, истинную правду. А если замужняя жена захочет уйти в убежище, дабы избавиться от своего мужа, то и тут, я бы полагал, он мог бы законно и не оскорбляя святого Петра взять ее из Петровой церкви силою - в том случае, конечно, если она не сумеет привести никакой другой причины. Если же считать, что ни один человек, желающий остаться в убежище, не может быть оттуда взят, то, должно быть, и ребенок, которому страшно идти в школу, может укрыться в убежище, и учитель не посмеет его тронуть? А ведь наш случай так же прост, но еще менее оправдан: там хоть был детский страх, но все-таки страх, а здесь нет совершенно ничего. Честное слово, я часто слышал о мужчинах из убежища, но никогда не слышал о детях из убежища. Поэтому, заканчивая свою мысль, скажу: кто по проступку своему нуждается в убежище и думает найти в нем защиту, тот пусть укроется в нем; но не может укрываться в убежище человек, не столь разумный, чтобы этого желать, не столь преступный, чтобы этого заслужить, и чьей жизни или свободе не грозит никакое законное преследование {В 1565 добавлено: "Беззаконного же преследования здесь еще меньше можно опасаться, поскольку высшей властью владеет его брат, у самого у него также немало сил, у друзей его еще того более, а светлейший его дядя и все мы вместе с ним усерднейше печемся о его жизни и безопасности".}. И тот, кто вызволит такого человека из убежища для его же собственного блага, истинно говорю, не нарушит ничем священных прав убежища."
Когда герцог кончил, то все светские лорды, а также многие из духовных лиц, полагая, что никто на свете не замышляет зла против малолетнего ребенка, постановили, что если его не отпустят добровольно, то он должен быть выведен насильно. Однако, во избежание всякого рода слухов, они почли за лучшее, чтобы лорд-кардинал попытался сначала вызволить его с согласия королевы. И поэтому весь совет явился в Звездную палату Вестминстера {46}; и лорд-кардинал, оставив протектора со свитою в Звездной палате {47}, вошел в убежище к королеве. При нем было несколько других лордов: либо из уважения к ее сану, либо для того, чтобы она по присутствию многих поняла, что он говорит не от единственного лица, либо потому, что протектор не считал здесь возможным довериться одному человеку, либо же, быть может, если бы она все-таки решила оставить сына при себе, то кое-кому из свиты было тайно поручено, не считаясь с нею, взять ее сына силой, не дав ей времени отослать его прочь, хотя она, вероятно, услышав, в чем дело, и попыталась бы просить для этого выгодной ей отсрочки.
Когда королева и лорды предстали друг другу, то лорд-кардинал сообщил ей, что, по мнению протектора и всего совета, укрывши королевского брата в таком месте, она этим самым вызывает не только сильнейший ропот и злословие в народе, но также и великую печаль и неудовольствие его королевского величества. Единственной утехой его милости было бы иметь родного брата при себе; а когда он томится здесь, в убежище, то это позор и для них обоих, и для нее самой: как будто брат брату грозит бедою и опасностью!
Далее он сообщил, что совет прислал его просить, чтобы она освободила сына и чтобы из этого места, которое они считают тюрьмой, принц был доставлен на волю к королю, где он будет жить, как подобает его сану. Такой ее поступок будет великим благом для королевства, услугой для совета, выгодой для нее самой, помощью для ее друзей в беде, а сверх того (что, конечно, для нее всего желаннее) большим удовольствием и почетом не только королю, но также и юному герцогу: ведь для них обоих лучше всего быть вместе, хотя бы ради совместного их отдыха и забав, не говоря о многих более важных причинах. Это могло бы показаться пустяком, однако лорд-протектор и к этому относится серьезно, хорошо понимая, что отроческий их возраст нуждается в развлечениях и играх, а по возрасту и сану никто посторонний не подходит им в товарищи лучше, чем сами они друг для друга {В 1565 сцена встречи кардинала с Елизаветой изложена иначе: "Поэтому когда они предстали друг другу, кардинал заявил, что баронам представляется варварством, что единственный брат оторван от короля и чуть ли не заточен в тюрьму; этим она навлекает на обоих лишь бесчестие, а во всех заморских землях вызывает и раздувает лишь неприязнь к правителю, чей единственный брат, как гласит молва, изнывает в убежище, и дурные толки о такой стране, где живет народ столь жестокий и дикий, что даже брат не безопасен от брата. Потому и прислали его король и вельможи, чтобы со всею преданностью и любовью подать ей добрый и спасительный совет. Прежде всего следует освободить герцога из этого темного узилища и вернуть к державному двору, в сладостное общество его брата. Сделав так, она покажет, что правильно судит и предо всеми о государственных делах, и пред друзьями об общих, и сама с собою о частных, а более всего доставит удовольствие королю и герцогу, которым так приятно и удобно жить друг при друге".}.
"Милорд, - ответила королева, - я не смею отрицать: благородному отроку, за которого вы просите, и впрямь было бы всего уместнее жить вместе с королем, его братом; и, сказать по совести, им обоим покамест было бы очень на пользу находиться под материнским присмотром, так как даже старший из них еще в нежном возрасте, а младший и тем более: он дитя, ему нужен хороший уход, недавно он очень ослабел от тяжелой болезни и до сих пор еще не столько выздоровел, сколько чуть-чуть поправился, так что я никому на свете не могу его доверить, а должна, ухаживать за ним сама, тем более что и врачи говорят и мы сами знаем, что повторение болезни вдвойне опасно, так как природа человека, истомленная, потрясенная и ослабленная от первого приступа, уже почти не в силах вынести второй. И хотя, быть может, найдутся и другие, которые сделают для него все, что могут, однако никто не умеет лечить его так, как я, выхаживавшая его так долго, и никто не будет лелеять его нежнее, чем собственная мать, носившая его во чреве."