История рода Олексиных (сборник)
Шрифт:
Самоуверенность есть самообман души нашей. Замена живительных сомнений пустой убежденностью в собственной непогрешимости. Я проверил сей постулат на собственном опыте. По счастью, он оказался не столь уж печальным, хотя вполне мог им стать.
Душа обязана трудиться, дети мои. Не позволяйте ей пережевывать жвачку простейших решений…
Свеча восьмая
Вторично дверь моего Петропавловского каземата распахнулась в сырых петербургских сумерках. В столицу шла весна, из
Но меня куда-то везли в то время, когда служба во всех присутствиях закончилась, чтобы через время некое переместиться в храмы Божии. Семья моя, свято соблюдая православные обряды, особой религиозностью никогда не отличалась, поскольку предки мои, насколько мне было известно, добывали хлеб насущный не серпом да цепом, а мечом да шпагой. Такой способ деятельности во благо Отечества необходим и достоин, однако по самой сути своей он как-то не совсем, что ли, совмещается с постулатами Нагорной проповеди. И «не убий» для воина — завет относительный, и «не укради», и «не возжелай», и многое другое: а la guerre comme а la guerre [37] . А потому я, грешный, о Пасхе узнавал тогда лишь, когда в нашем доме начинало пахнуть куличами. И в тот вечер подумал вдруг: уж не в церковь ли меня везут ко всенощной?..
37
на войне как на войне
Однако здание, подле которого меня из арестантской кареты высадили, на храм Божий мало походило. Менее, скажем, нежели армейская шинель на поповскую рясу. Да и сам подъезд с застывшими часовыми тоже.
Поднялись на второй этаж по пустынной лестнице, прошли в залу с двумя настенными зеркалами в бронзовых рамах и изящной, совсем уж не казенного вида мебелью. Мой сопровождающий, велев обождать, исчез за тяжелой, бронзой отделанной дверью, и я замер подле одного из зеркал. Потому замер, что в зале этой парадно-приемного вида оказалось целых два генерала и никак не менее дюжины штаб-офицеров, не обращавших, впрочем, на меня, жеванного казематами арестанта, ровно никакого внимания.
Из-за той двери, за которой скрылся мой крепостной офицерик, вышел молодой жандармский капитан и остановился перед зеркалом в шаге от меня.
«Франт, — подумал я нелюбезно. — Ишь охорашивается, крыса жандармская…»
— Обращение — ваше высокопревосходительство, — вдруг шепотом, но вполне явственно сказал этот франт, по-прежнему глядясь в зеркало. — Почаще, он это любит. Не задерживайся с ответами — подозрителен. И не вздумай изворачиваться, он многое знает. Лучше умолчи. Так безопаснее.
И пошел себе к выходу, на меня так ни разу и не взглянув.
Но сказано-то было для меня! В этом не могло быть никаких сомнений, и сердце мое прямо-таки теплой волной обдало: «Живо! Живо ты еще, братство офицерское, живо!..»
И вспомнил тут я, что при формировании голубого Жандармского корпуса многих армейских офицеров переводили в него помимо их желания. Повелением простым переводили. Те, кто мог, сразу же в отставку подавали, ну, а те, кого одна лишь служба кормила, у кого родовое поместье — с гулькин нос или сестер незамужних куча, тем некуда было деваться. И
Неожиданно дверь распахнулась. Мой надзирающий офицерик выглянул:
— Проходите.
Я мятый свой мундиришко одернул, шагнул за порог и очутился в огромном кабинете. Освещен был лишь стол да круг подле него: два кресла, что ли. Стены в сумрак уплывали, но фигура в генеральском мундире, восседавшая за столом, выделялась от этого еще отчетливее. И я рванул к ней с места строевым шагом.
— Поручик Олексин, ваше высокопревосходительство! Честь имею явиться!
Генерал, глаз от бумаг не оторвав и на меня не глянув, бросил отрывисто, по-сановному:
— Садитесь.
Я поспешно сел, замерев на краешке кресла. Бумаги листались неторопливо и вдумчиво. Совершенно беззвучно при этом, будто сами собою перепархивали.
— Когда, каким образом и где именно познакомились с Александром Пушкиным?
— В Кишиневе, ваше высокопревосходительство. Был сослан туда за дуэль.
— За дуэль? — Генерал впервые поднял на меня бледные, безмерно усталые глаза. — Какая по счету?
— Первая, ваше высокопревосходительство.
— И чем же она закончилась?
— Прострелил ногу гвардии поручику Турищеву, ваше высокопревосходительство!
— А он пальнул в воздух, — с укором сказал генерал. — Неблагородно поступили, Олексин.
— Иначе поступить не мог, ваше высокопревосходительство. Турищев оскорбил даму.
— Даму? Это меняет оценку.
Генерал оставил бумаги. Откинулся к спинке кресла, и лицо его ушло в тень.
— Затем прибыли в Кишинев. Кто представил вас Пушкину?
— Никто, ваше высокопревосходительство. Занимались фехтованием у одного местного мастера. В конце концов я счел возможным лично представиться Александру Сергеевичу под тем предлогом, что мы с ним — земляки.
— После чего вы затеяли новую дуэль.
— Так точно, ваше высокопревосходительство, о чем весьма сожалею.
— И с кем же на сей раз?
— С Руфином Ивановичем Дороховым. Исключительно вследствие собственной невоздержанности.
— И кто же был вашим секундантом?
— Майор Раевский, ваше…
— Майор Владимир Раевский, — почему-то с некоторым удовлетворением отметил генерал.
— Так точно, ваше высокопревосходительство!
Я уже сообразил, что меня допрашивает сам шеф жандармов Александр Христофорович Бенкендорф. Но пугало меня не это. Я очень встревожился, что он спросит, кто именно меня познакомил с Раевским, и я вынужден буду назвать Пушкина. Однако генерал сказал совсем иное. И — весьма неожиданное:
— Дуэль на шпагах — скорее спорт, как говорят англичане. Ковырнули друг друга и разошлись. Так оно и было?
— Так точно, ваше высокопревосходительство! — с огромным облегчением согласился я.
— Ну и Бог с вами. А по какому поводу вы устроили попойку за неделю до бряцания шпагами?
— Осьмнадцать лет мне исполнилось, ваше высокопревосходительство.
— И кого же вы в сей знаменательный день пригласили?
— Троих, ваше высокопревосходительство. Господина Александра Пушкина, майора Владимира Раевского и… — Я мучительно соображал, как мне представить Урсула Бенкендорфу, делая вид, что припоминаю фамилию. — И капитана Охотского, кажется. Прощения прошу, фамилию запамятовал.