История рода Олексиных (сборник)

Васильев Борис Львович

— Вижу. Кони у них рыжие. Как считаешь, через речку полезут?

— Им снег топтать тоже преждевременно. Всем сесть. Не торчи, Желвак, ложись рядом. Пусть постоят, посмотрят и доложат, что русские в деревне.

— Насчет русских ты брось, — недовольно сказал Желвак. — Отрыжка прошлого. Красные мы, Старшов, красные, как наша горячая кровь.

Разъезд, понаблюдав за снежной тишиной противоположного берега, удалился. Моряки закончили гнездо, Старшов установил пулемет, выверил прицел. Сказал пулеметчику:

— Огонь откроешь,

когда они с тобой поравняются. Не раньше. А сейчас всем обуть валенки, отдыхать по очереди.

— Жратву принесут к ночи, — добавил Желвак. — Если немца проспите, застрелю, согласно революционной совести. Пошли, Старшов.

Уже подойдя к деревне, они услышали шум и крики, но скорее восторженные. На улице бежали матросы с котелками и флягами — кто в накинутом на плечи бушлате, кто вообще в одной тельняшке.

— Что-то не так, — растерянно сказал Старшов.

— Бежим!

Желвак бежал впереди, крича во все горло: «Стой! Стой!». Но никто и не думал останавливаться, а из шума и криков Старшов уловил:

— Спи-и-рт!..

Он не помнил потом, откуда взялись силы, как он обогнал Желвака, как уперся в возбужденную, радостную толпу, окружившую сани с двумя бочками. На одной из них стоял пьяный матрос, размахивая раздобытым где-то черпаком.

— Порядок, братва! Дыбенко прислал! Становись и очередь, всем хватит!

Не помнил Старшов и того, как пробился к бочкам. Кажется, прорваться ему удалось потому, что моряки и впрямь начали выстраиваться друг за другом, а его то ли пропустили вперед, то ли он сам как-то сумел протиснуться, но оказался как раз под матросом с половником.

— Отставить. Не сметь. Всем назад. Назад.

Не было голоса, он хрипел, мучительно задыхаясь и все время по привычке лапая пустую кобуру.

— Нельзя. Немцы рядом. Завтра бой.

Что-то он бормотал еще, пытаясь кричать. А может быть, и хорошо, что не мог кричать: все примолкли, вслушиваясь. Он выиграл время, матросы перестали нажимать, даже котелками перестали брякать. Еще бы несколько минут, чтобы восстановилось дыхание, чтобы вернулся голос, и можно было бы объяснить, уговорить, упросить.

— Опять нами сволота офицерская командует! — заорал пьяный. — Хватит! Неужто снова терпеть, братва? Да я его лично…

Грохнул выстрел. Стоявший на бочке, перегнувшись, головой вниз рухнул к ногам Старшова. А Леонид не понял, откуда стреляли, думал — в него, оглянулся…

На крыльце стоял Арбузов с маузером в опущенной руке. В одной тельняшке, босиком: видно, только с постели, где пригрелся, задремал, где наконец-то перестал бить кашель.

— Всем отойти! Считаю до трех! — Он вскинул маузер. — Раз!

— По хатам! По — хатам! — кричал где-то Желвак, расталкивая матросов.

— Два…

Толпа дрогнула. Давя друг друга, отхлынула от бочек.

— Три!

Арбузов снова вскинул маузер. Пули свистели вокруг Старшова, а он стоял, не шевелясь, и что-то лилось сверху.

Он понял, что из продырявленных бочек струями течет спирт, что Арбузов стреляет не в него, и обессилено опустился на залитый спиртом снег.

— Вставай, вставай. — Желвак тащил его к крыльцу. — Окосеешь.

У крыльца Старшов опомнился. Спирт из пробитых бочек заливал убитого, и его разбавленная кровь текла по утоптанному снегу.

— Желвак, останешься. За глоток — расстрел на месте. Старшов, зайди.

Вернувшись в натопленную избу, Арбузов сразу лег, с головой укрывшись шубой. Старшов сел к столу: его трясло не меньше Арбузова, да и ноги подрагивали.

— Подкрепление от Дыбенко, — сказал он.

— Для меня он — дырка в нужнике, — глухо отозвался из-под шубы Арбузов. — Завтра уведу отряд.

— И откроешь фронт немцам.

Арбузов промолчал.

— Я нашел хорошую фланговую точку, — продолжал Старшов. — Еще два пулемета поставлю на кинжальный огонь.

— Пойдешь с Желваком.

— Не доверяешь?

— Не доверял бы — не взял. Есть решение отряда, его надо выполнять. Анархия — мать порядка, я тебе объяснял.

Немного отдохнув, Старшов опять ушел на позиции вместе с Желваком и пулеметчиками. Из деревни еще не выветрился запах спирта, но простреленных бочек не было: их отвезли в поле и сожгли.

— Сильно ребята обижены, — вздохнул Желвак.

Установку пулеметов окончили уже в темноте.

Оставив пулеметчиков на дежурстве, вернулись к Арбузову, нарисовали схему обороны. В избе было жарко и душно, Старшова развезло от тепла и усталости настолько, что он не помнил, как добрел до дома. Ужинать не хотелось, он выпил чаю, рухнул на лавку и тут же провалился в глубокий сон.

Проснулся он внезапно, вдруг, в серой мгле февральского рассвета. Раздался взрыв, затряслась, заходила ходуном изба, но Старшов уже успел каким-то чудом натянуть сапоги. Успел, он это помнил точно: фронтовой инстинкт сорвал его с постели, когда германские снаряды еще летели к деревне.

— Артподготовка! — прокричал он Желваку. — К пулеметам!

— Стой! — Желвак выхватил из-под подушки маузер. — Убью!

— Стреляй! — Они оба кричали, потому что взрывы слились в единый грохот. — Немцы уже в атаке! Отряд прикрыть надо!

Оттолкнув полуодетого Желвака, Старшов выбежал, надевая полушубок. На миг вспыхнуло в сознании, что в спину ударит выстрел, но ему было не до страха. Он знал, что сейчас начнется, знал, что надо делать, и никакое «классовое чутье» маузеров не могло его остановить. Поручик Старшов исполнял свой долг.

Снаряды били по деревне нечасто («Одна батарея», — подумал он), пылало несколько изб, и повсюду метались полураздетые матросы. Не обращая внимания на взрывы и осколки, Старшов выбежал на окраину, откуда проглядывалась низина, и скорее понял, чем разглядел, что немцы неспешно и организованно переходят речку.