История Роланда
Шрифт:
Как вы там, братцы? <...>
B1. Истории зрелости и угасания. О беспокойстве
К тому времени, как нам с братиками исполнилось по сорок пять лет, мы чувствовали себя превосходно: ещё полные сил, но уже знающие, на что их тратить, ещё умеющие мечтать, но уже опытные. Так нам казалось. Нам очень нравилось жить! Но мы чуяли здесь какой-то подвох и никак не могли освободиться от беспокойства. И вот, когда родители устроили нам торжественный праздник в Макдональдсе, арендовав там специальный закуток на два часа и накупив гору жареной картошки и мороженого, мы спросили у папы прямо: что с нами будет дальше? Не торопясь с ответом, папа внимательно и со знанием дела рассмотрел по очереди каждого из нас: оттягивал мочки и заглядывал в уши, оттягивал губы и заглядывал в зубы, оттягивал веки и заглядывал в глаза. Удовлетворённый осмотром, папа шутливо погрозил пальцем и предрёк, что все мы через некоторое время превратимся в гнусных старикашек. Но это ничего, добавил он, это не страшно, в этом есть даже особенная приятность! А потом, сказал папа, вы превратитесь в белые облачка и улетите на небо, так что беспокоиться ровным счётом не о чем.
B2. На обороте
«Я хочу портрет сангиной! – выстрелила она с порога. Портрет с ангиной? – сказал я нарочито раздельно, с холодной брезгливостью, я торопился и был раздражён её ужимками, – как вы себе его представляете? распухшая красная шея или просто шарф? Не притворяйтесь! – она беззаботно скалила зубы и подёргивала рукой, как обезьянка. Я не использую сангину! – вспылил я, – я презираю всех, кто когда-либо писал сангиной! всех до единого! уходите! Если вы согласитесь, я покажу вам свои плечи, – она значительно подняла брови. В порыве ярости я сжал кулаки и затопал, не жалея паркета, но впрочем мгновенно взял себя в руки и приказал ей раздеться – чтобы надсмеяться над её безобразием и унизить как можно болезненнее. Но когда она стянула блузу… О, я в тот же миг понял, что она имела право, имела право на всё! Полные, покатые, классически асимметричные, приводимые в ход геометрически безукоризненным каркасом, они тотчас заполнили мои мысли своей силой и великолепной округлостью, роскошной пышностью и богатством тональных оттенков, хотя стоп, откуда же оттенки? Неважно! Я достал всю сангину, которая только нашлась у меня, изрядно сангины, и теперь упоённо впиваюсь, вцепляюсь, тяну время, не хочу её отпускать. О!..»
B3. Истории зрелости и угасания. О вероломстве и прощении
Мой брат Валик вырос очень ревнивым портретистом. Он не переносил всех остальных художников, даже если они не составляли ему ровно никакой конкуренции: и пейзажистов, и маринистов – вплоть до безобидных, никому не причинивших зла анималистов. Сначала, в период становления брата, мы всячески поощряли его нетерпимость и воинственность, чтобы он окреп, но постепенно обнаружили, что зажаты в очень узкие рамки: дома у нас висели только портреты кисти Валика, а если он замечал хотя бы самый скромный чужой натюрмортик, хотя бы в самом тёмном в уголке на веранде, то начинал его высмеивать, язвить и оскорбляться, до тех пор, пока мы его не снимали. Что ж, братик дороже всех! – считали мы и не упрямились. Мы смирно ждали, пока он уедет на очередной вернисаж или сецессион – и тогда уж давали себе волю! Все опостылевшие портреты отправлялись в дровяной сарай, и стены занимало долгожданное разнообразие: мама любила библейские сцены в духе раннего Возрождения, папа – немецких экспрессионистов, а мы с братиками украшали коридоры и спальни фотографиями котят, щенят и соблазнительных актрис в купальниках. Валик долго ничего не подозревал, пока однажды не вернулся из аэропорта за забытым портсигаром и не застал нас на кухне, прилаживающими над холодильником репродукцию Филиппо Липпи. Мы повернулись на грохот: Валик упал и лежал бездыханный; лишь слабая слеза безутешности скатилась по его бледному виску. Мы бросились к нему, обняли, прильнули, но какое могло быть нам оправдание? Взгляд его погас, нос заострился, члены обмякли и похолодели. Мы умоляли его о прощении, но он только дрожал, как в лихорадке, и сдавленно стонал. Мы перенесли его на перину, подали бульона со шпинатом и скорбно сели в ногах, вполголоса сокрушаясь и раскаиваясь в своём вероломстве. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы Колик не предложил робко: а хочешь, мы всё сожжём?.. ты нас простишь? И Валик встрепенулся, и порывисто сел, грозно сверкая глазами: да! жгите сейчас же! Мы вскочили, забегали, стали срывать со стен картины, тащить во двор, валить в кучу и поливать керосином, а Валик мрачно наблюдал с балкона. Наконец папа чиркнул спичкой. Вспыхнуло, загудело, затрещало! Повалил едкий чёрный дым, прямо нам в лица, но мы не отходили – это было наказание за наше предательство. Спустя час, когда всё сгорело и начало остывать, Валик спустился и растоптал золу. Потом он вздохнул, великодушно выпил маминого компота и смог немного простить нас.
B4. Побег и скитания. В тревоге
Вскоре после вселения выяснилось, что меня невзлюбили старушки. Когда я проходил мимо, смотрели подозрительно и напряжённо. Когда шёл сзади – ей в булочную и мне в булочную, почему бы и нет? – нервно оглядывались, останавливались и с прищуром пропускали вперёд.
– Ты чего, бабуся, шарахаешься? – спросил однажды у одной с воротником.
Я старательно напускал на себя свойский вид, но она не поверила, отступила на шаг.
– Иди давай, куда шёл! Проходимец! – она угрожающе взмахнула сумкой. – Ишь, повадились!
Во множественном числе мне почувствовалось некоторое успокоение: значит, не я один повадился. Чтобы не усугублять и не нагнетать, я почтительно улыбнулся и продолжил свой путь. А шёл я в магазин «Молоко». На крыльце обернулся: к старушке присоединилась другая, в толстом шерстяном платке, и они о чём-то недобро сговаривались, кивая в мою сторону.
Опасаясь непредсказуемых последствий, с того дня я принялся задабривать и приручать старушек: оставлял на лавочках и выступах фундамента конфеты, монетки, прищепки, пузырьки с лекарствами и всякие другие приятные мелочи. Поначалу, когда они, заметив очередной дар судьбы, не торопились принимать его, но потрясали указующим перстом и громко вопрошали прохожих об утере, я был уверен, что это только из-за пугливости. Случись они одиноки лицом к лицу подарком, стеснённость отступит и радость не замутится, я был уверен. Но, к моей тревоге, в одиночестве старушки были ещё более стыдливыми и трепетными: ни зеркальца, ни гребешки, ни хорошенькие картонные коробочки не прельщали их. Какие подвохи чуяли они в невинных вещицах? Они не притронулись ни к яблокам, ни к сушкам с маком, ни даже к шоколадному кексу. Вздрагивая узловатыми кулачками, старушки подтыкали платки потуже и обходили мои приношения по окружности, будто те были неизвестно какими заразными.
Что я мог поделать? Взять их силой? У меня не было силы. Лаской? У меня не было ласки. И я стал просто сторониться старушек, огибать, ускользать, делаться невидимым. Я больше не ходил в магазин «Молоко». Серый шарф, капюшон, зеркальные очки, конспиративная банка минералки в руке, походка следопыта с носка на пятку – и они, казалось,
B5. Рассказ Колика. О смешном человеке
Колик рассказывал, что однажды с ним в тюрьме сидел очень серьёзный человек. Лицо этого человека не слишком располагало к беззаботному общению, но его немалый срок только-только перевалил за середину, он томился и сам заводил разговоры. И то ли Колик вызвал у него особенное доверие, то ли невмоготу стало держать проблемы внутри, но поведал он Колику всю свою подноготную. Он открылся, что больше всего на свете ненавидел и боялся выглядеть смешным. Откуда это пошло, он сказать не мог, наверное, что-то детское. Например, если в трамвае ему улыбалась девушка, он думал не о сладостных поцелуях, а о розовом прыщике на своём лбу; если улыбался юноша – не о нежной дружбе, а о том, что его рубашка устаревшего фасона; если улыбалась бабушка – не о вишнёвом пироге, а о своих невымытых ушах – не видно ли издалека? И всё это думалось не мимолётно, а очень болезненно. Постепенно он стал всё свободное время отдавать внешнему виду – тренировал перед зеркалом серьёзное выражение лица, тщательно замазывал кожные несовершенства тональным кремом, два раза в день брился, остригал волоски в носу и выщипывал лишние бровинки. Одежду он покупал самую модную, чтобы не выглядеть отсталым, но начинал её носить на полгода позже, чтобы не выглядеть пижоном, и при этом выбирал сдержанные расцветки, желательно монохромные, во избежание неподобающих ассоциаций. Чтобы не ездить в насмешливом трамвае, он купил себе автомобиль престижной немецкой марки, но не самой последней модели и не слишком большой, потому что о владельцах больших машин ходят шутки. Музыку слушал пятидесятилетней давности, проверенную временем, читал исключительно классиков, а чтобы не казаться снобом или пуристом, иногда пил водку и курил папиросу. Друзей он не заводил, потому что друзья любят повеселиться и посмеяться, а уж тем более не заводил жены, чтобы не ставила его в смешные положения. Но, несмотря на все старания, ловил он на себе время от времени непонятные ухмылочки – и бесился тогда страшно. Столько сил, столько лет, столько денег потрачено, а они хихикают, сволочи! А уголовный случай произошёл с ним в субботу, когда он на своём Ауди цвета мокрый асфальт заехал на автозаправку. Вышел – безукоризненно выбритый и причёсанный, с ухоженными ногтями и чистыми ушами, в чуть помятой французской рубашке, слегка потёртых итальянских джинсах и новых японских трусах – а ему навстречу молоденький заправщик в комбинезоне, и смеётся. Ты чего смеёшься? – спрашивает человек, а сам уже бесится внутри. Да так, ничего, анекдот вспомнил, – отвечает заправщик, а сам аж давится. Потемнело тогда в глазах у смешного человека – бросился он на заправщика и забил его до смерти кирпичом. С тех пор перестали ему даже улыбаться, сначала в смирительный дом отправили, потом в тюрьму.
А недавно, продолжил Колик, я его видел на улице. С длинными волосами и бородой, в кожаной жилетке и клетчатых штанах, он шёл, размахивал руками и вопил: синички! синички! Решил, видимо, преодолеть страх и шагнуть навстречу судьбе – стать смешным. Но никто из прохожих не смеялся, все опускали глаза, да и мне почему-то не до смеха было.
B6. Из письма Толика. О слабости
<...> Ужасная слабость!
Когда видишь, как кто-то лакомится конфетой – в тот же миг начинаешь желать конфету. О, сладость слабости! Миг желания: когда кто-то читает газету, когда кто-то курит, когда кто-то смеётся, когда кто-то несёт цветы или новенький пылесос, когда кто-то со вздохом садится на стул.
Стать сильным: стойкость и равнодушие.
Крепость кремня: сказать конфете Нет. <...>
B7. Истории зрелости и угасания. О подземном дедушке
Когда мы с братиками перестали расти и стали совсем взрослыми, мы однажды решились: пора наконец узнать всё сокрытое и потаённое о нашей семье, подозрительно положительной. Мы набрались храбрости и пошли прямиком к папе, который грелся на солнышке за садовым столиком. Завидев нас, он встал и с удовольствием потянулся, вскинув руки и грациозно выгнув спину.
– За табачком, детки? – он поворошил пальцем слой махорки, сушившейся на газете.
– Мы не курим. Мы пришли за другим: изволь рассказать нам о наших дедушке и бабушке. Хватит всех этих умолчаний и недомолвок!
– Разве я вам не рассказывал? – разыграл он невинность.
– Нет.
– О! Как же это? Они были прекрасные люди, необыкновенно прекрасные! Послушайте: дедушка был широкоплеч и статен, как молодой Зевс, в клетчатой рубашке и с бородой, настоящий геолог! А какова была его улыбка! Открыта, бела, широка – будто само счастье на тебя излучается. Каждый вечер, поднимаясь из соляных шахт, он разводил костёр, брал гитару и, обведши всех взглядом, трогал струны… Ни одна девушка, если она была сметлива и добродетельна, не могла не полюбить его! А самая сметливая из них была ваша бабушка – удивительно ослепительная красавица, учительница младших классов, настолько добродетельная, что даже самым последним прожигателям при виде неё хотелось начать жизнь заново. И до такой степени полюбили друг друга бабушка и дедушка, что не долго думая поженились, с большими торжествами и пышностью. И жили они долго и…
– Но от чего они умерли? – мрачно уточнили мы.
– Ну вот зачем вы перебиваете?
Папа потерял нить и прервался, и мы раздосадованно зашикали друг на друга. Собираясь с мыслями, папа теребил бакенбарды и загибал пальцы, будто что-то считал, и вскоре продолжил:
– О, они были чисты и идеальны, и одновременно идеалистичны, без конца восторгались Метерлинком и Кьеркегором, и, глядя на старших людей – а в ту юную пору все были для них старшими – пугались: отчего те такие серые, пустые и циничные? Когда они такими стали? Станем ли и мы?.. Это не давало дедушке покоя, и он, бросив костры и гитару, усиленно размышлял, а бабушка помогала и поддерживала его. Наконец он объявил, что ответ найден: люди неизбежно портятся из-за дурных внешних влияний. Бабушка была целиком согласна, и они в ту же ночь решили, что сейчас находятся на пике своей идеальности, и нужно пока не поздно защититься от порочных воздействий извне. Они собрали все вещи, которые могли унести, и спустились в соляные шахты. Они шли всю ночь, весь день, уходили всё глубже и дальше, пока даже самые отдалённые видеокамеры не перестали фиксировать их, и ещё глубже и дальше, в самые недра. И там, в сердце соляных пещер, они зажили полновесной, неподвластной гнили и гнусностям жизнью.