История России: конец или новое начало?

Яковенко Игорь

Без внедрения в массовое сознание образа «осажденной крепости» трудно было придать сакральный статус не только вождю, но и возглавляемой им партии. Показательно, что в своем уставе она открыто именовала себя не гражданской, а военной структурой. «Партия является единой боевой организацией, связанной сознательной железной пролетарской дисциплиной»²⁵. Такие самохарактеристики и производные от них ритуальные идентификации («солдат партии») появились задолго до утверждения единоличной власти Сталина; сохранились они и после его смерти²⁶. Но сакрализация этого института стала возможной только при сакральном лидере, а сакрализация лидера стала возможной благодаря милитаризации жизненного уклада страны посредством ее превращения в «осажденную крепость». Большевизм, как замечает неоднократно цитировавшийся нами исследователь, «объединяет в одну ‹…› политическую реальность начало воинствующее и начало церковно-религиозное.

Тем самым в сферу гражданской политики вторгаются черты, свойственные сферам военной и религиозной ‹…› Партийный аппарат призван вести борьбу классов так, как ведут войну, то есть применяя военную стратегию, в которой полностью приемлемы и насилие, и обман»²⁷. К этому, на наш взгляд, следовало бы лишь добавить, что «церковно-религиозное» начало большевизма могло окончательно утвердиться только как следствие подчинения массового сознания началу военному, точнее – военно-оборонительному, военно-мирному и в этом смысле – не «воинствующему».

²⁵ Формулировка взята из устава 1934 года (см.: КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК, М., 1971, Т. 5. С. 160).

²⁶ Например, в уставе 1961 года партия характеризуется как «боевой испытанный авангард советского народа» (КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. М., 1972. Т. 10. С. 433).

²⁷ Морен Э. Указ. соч. С. 42.

Сталинская милитаризация легитимировалась не идеологией экспансии, а идеологией защиты от внешней агрессии. Поэтому она не могла поддерживаться без постоянной материализации угроз в виде разоблаченных «шпионов», «диверсантов» и «агентов империалистических разведок». Поэтому же она не могла не быть сдвоенной, соединявшей милитаризацию в духе Петра I и милитаризацию в духе Александра III. Но Сталин, как уже отмечалось, не просто синтезировал их опыт. Петровская «осажденная крепость», повторим еще раз, возводилась в условиях войны, а сталинская – в мирное время. Военно-полицейское чрезвычайное законодательство Александра III диктовалось реальными угрозами властям, шедшими из общества, между тем как в случае со Сталиным мы имеем нечто иное: с помощью разветвленного и всепроникающего аппарата спецслужб он не столько защищал режим от реальных и потенциальных противников, сколько искусственно, порой даже в плановом порядке, создавал и разоблачал их ради поддержания полуармейской организации жизни в невоюющей стране. Но самым выразительным воплощением этой сдвоенной милитаризации был ГУЛАГ – массовая «трудармия» с постоянно пополнявшимся, благодаря результативной работе репрессивных структур, контингентом.

Уникальная особенность сталинской системы заключалась в том, что в ее основу была положена принципиально новая концепция, а именно – концепция перманентной гражданской войны в условиях гражданского мира²⁸. В таком виде она, конечно, не декларировалась, на «классовом» языке она звучала иначе, но суть проводившейся в ту эпоху политики этой формулировкой, как нам кажется, передается точнее, чем сталинской формулой об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму²⁹. То же самое можно выразить и по-другому: сложившаяся в 1930-е годы государственная система базировалась на перманентном искусственном воспроизведении смуты после того, как она уже была подавлена. Эта система вынуждена была постоянно возвращаться к своим революционным истокам, к уже объявленному преодоленным прошлому – с тем, чтобы преодолевать его снова и снова. Потому что без имитации смуты быстро обессмыслилась бы даже

²⁸ Подробнее см.: Клямкин И. Еще раз об истоках сталинизма.

²⁹ Эта политико-идеологическая формула, чтобы стать «законной» основой репрессивной практики, была переведена и на юридический язык, о чем можно судить по выступлениям генерального прокурора Вышинского в конце 1930-х годов (Вышинский А.Я. Вопросы теории государства и права. М., 1949. С. 51-52, 61).

милитаристская лексика, не говоря уже о милитаристской практике, что и произошло в послесталинский период. Соответственно, без такой имитации немыслима была бы и советская индустриальная модернизация с ее «штурмами», «сражениями», «мобилизациям и «героическими победами».

17.4. Милитаризация и модернизация

Сталинская модернизация в данном отношении интересна уже по тому, что

до сих пор предпринимаются попытки отделить ее успехи от репрессивной практики сталинского режима. Но отчленять в нем «плюсы» от «минусов» вряд ли продуктивно. Потому что и то, что зачисляется в «плюсы», и то, что принято считать «минусами»,- лишь разные проявления его природы. Друг без друга они не существуют, как не существуют друг без друга цели и средства, о чем свидетельствует и сама сталинская модернизация.

Эта модернизация осуществлялась в военно-приказном порядке. Военно-приказной порядок – один из возможных способов функционирования планово-директивной хозяйственной системы. Но, каким бы этот способ ни был, такая система обрекает власть на принятие хромающих решений³⁰, при которых выполнимость поставленных задач не просчитывается, как не просчитываются и побочные последствия полного или частичного их выполнения. В планово-директивной экономике других решений быть не может, потому что даже самые гениальные плановики не в состоянии учесть реальные возможности миллионов людей и коллективов и все многообразие связей между ними. Перевод же такой системы в военно-приказной режим работы означает не просто ужесточение контроля над выполнением поставленных задач, но и их максимизацию ради создания атмосферы предельного мобилизационного напряжения. Сталин это понимал и потому плановые задания почти всегда сознательно завышал, руководствуясь, очевидно, нехитрым принципом: пределы возможностей лучше всего выявляются при исполнении невозможного.

Ход первой пятилетки, спланированной именно таким способом, показал, что «погружение страны в состояние всеобщей, как на войне, мобилизации и напряжения»³¹ вполне достижимо. Однако

³⁰ Подробнее см.: Ахиезер А. С. Россия: Критика исторического опыта: В 2 т. Новосибирск, 1997.

Т. 1. С. 497-499.

³¹ Верт Н. Указ. соч. С. 223.

он же обнаружил, что хозяйственные сражения при этом могут и не выигрываться, а потери – в виде травм, гибели людей, поломок оборудования, аварий и общей дезорганизации – оказаться непомерно большими. Поскольку же претензия партии и ее вождя на сакральный статус исключала не только их ответственность за поражения, но и открытую коррекцию целей, тут-то власть и стала «обнаруживать» в утвердившемся вроде бы гражданском мире очагами гражданской смуты («классовой борьбы») в виде конкретных «вредителей» и «саботажников». Таков механизм функционирования планово-директивной экономической системы в том случае, когда она, как было в ходе сталинской модернизации, переводится в военно-мобилизационный режим работы и когда высшая политическая власть претендует на сакральность. Так действует в этой системе принцип обратной связи: на несостоятельность хромающих решений и их негативные последствия она реагирует назначением виновных из среды исполнителей.

Однако сам факт их «обнаружения» и наказания (достаточно вспомнить сфабрикованное «шахтинское дело», процесс над никогда не существовавшей «промпартией» и др.) не означал признания поражения – даже частичного. «Террор обладал способностью обращать ошибки руководства в чужие преступления»³². Он напоминал о трудностях неизбежной победы и наличии враждебного сопротивления.

Сталина часто критикуют и за нереалистичность произвольно взвинченных им планов первой пятилетки, и за ее провал по большинству показателей, и за то, что он фальсифицировал ее результаты, представив ее не только как выполненную, но и как перевыполненную, причем досрочно. Но такая критика выводит Сталина за пределы созданной им системы. Милитаристская государственность с сакральным вождем во главе предполагает именно такое или примерно такое поведение, какое демонстрировал Сталин. Сокрытие информации и дезинформация – столь же неотъемлемые ее свойства, как создание образа «осажденной крепости», военно-приказная экономика, имитация гражданской смуты и милитаристский идеологический язык.

Сталинский культ секретности, который в значительной степени сохранили и послесталинские руководители, стал со временем притчей во языцех. «Механизм сталинской власти в 30-е гг.
–

³² Гудков Л. Указ. соч. С. 614.

способ принятия решений и передачи их из центра на места представлял собой настолько законспирированную систему, что она не оставляла практически никаких следов»³³. И объяснение этому явлению следует искать не только в особой бдительности руководства в отношении военных секретов и желании противостоять «русскому разгильдяйству», но и в присущем советскому строю системном качестве. Оно, повторим, заключалось в том, что официальный фасад этого строя и реальная повседневная жизнь, протекавшая з фасадом, разительно друг от друга отличались.