История России с древнейших времен. Том 16. Царствования Петра I Алексеевича. 1709-1722 гг.
Шрифт:
Петр имел право быть не очень чувствительным к таким просьбам, откладывать «из году в год» их исполнение, потому что в отношении к самому себе соблюдал строгую бережливость, уменьшая расходы двора до крайних пределов. Он служил, проходил разные чины, как сухопутные, так и морские, и получал следующие по ним оклады. Любопытно посмотреть, на что он тратил свое жалованье; до нас дошла приходо-расходная его ведомость с 1705 по 1716 год: «В 705 году прежних, которые привезены из Воронежа к Москве за корабельную работу, оклад 366 рублев. На Москве принято у Гр. Писарева третного жалованья, капитанская дача 44 рубли. У него же принято, будучи в Киеве, на 706 год 156 рублев. В 707 году в Гродне полковничья оклада 460 рублев; в 710 году жалованных от полку Преображенского полковничьих 1572, итого в приходе 2598. Итого написано в расходе: в 707 году отдано в Вильне в Духов монастырь на церковное строение и на милостыню 150 рублев. За материи, купленные в Вильне, 39 рублев 26 алтын 4 деньги. Анисье Кириловне на штоф 26 рублев; князю Юрью Шаховскому на штоф 41 рубль 23 алтына 2 деньги; адъютанту Бартеневу для нужнейшей посылки 50 рублев; Прокофью Мурзину, как он был болен, 20 рублев; в Вильне в богадельню нищим 11 рублев; Авраму арапу да Якиму карле на платье 87 рублев 13 алтын 2 деньги; Ульяну Синявину на строение шпиталя и на раздачу неимущим 600 рублев».
Знаменитый Никита Моисеевич Зотов умер; незадолго перед смертию он вздумал жениться на вдове Стремоуховой. Тотчас по смерти старика между его сыновьями и мачехою началась тяжба Самый живой из братьев, уже известный нам Конон Никитич Зотов, писал весною 1719 года два письма: одно – к царю, другое – к Макарову, любопытные по отношению к лицу и к нравам эпохи к Макарову он писал, возвращаясь из-за границы: «Вящая моя печаль, что
Относительно нравов эпохи, когда люди высшего сословия принимали новые обычаи, но внутренне были очень близки к домостроевским временам, замечательно дело известного нам князя Григория Федоровича Долгорукого с зятем своим кравчим Салтыковым, дело, очень долго тянувшееся. В феврале 1721 года князь Долгорукий бил челом, что зять его, кравчий Салтыков, жену свою, а его дочь, имел в любви немалое время, а потом обратился немилостию, по наговору людей своих безвинно бил мучительски, и голодом морил, и хотел в Митаве убить до смерти, и, что было ее, все ограбил, и, видя свое последнее житие, принуждена с дороги от Риги к нему, отцу, в Варшаву уходить. Салтыков отвечал: «Безвинно не бивал, а когда какую противность и непослушание мне учинит, тогда ее своеручно бивал; к милости она меня не привращала, всегда меня не слушала и невежничала многими досадными словами».
Если старина так сильно сохранялась между людьми, стоявшими наверху, прежде всех тронутыми преобразованием, то понятно, что еще сильнее сохранялась она вдали от двора. Мы не раз встречались с крестьянином Посошковым, видели, как чуть-чуть не попался он в большую беду за связь с людьми, которые решились указать молодому Петр черную сторону его правления; потом видели его имя, соединенное с именем прибыльщика Курбатова, в разных промышленных предприятиях. Посошков, живой, талантливый, умный русский человек, ясно понимал необходимость для России выйти из прежнего положения, сочувствовал преобразователю, его благонамеренности, но вместе сильно тяготился тем, что преобразование идет не так скоро, что меры Петра встречают повсюду страшные препятствия, и выставил все эти препятствия в своем замечательном сочинении «О скудости и богатстве». Нетерпеливый Посошков предлагал самые крутые меры для истребления застарелого зла: «Если для установления правды правителей судебных и много падет – быть уже так. Без такого страха не думаю я, чтобы можно было тот злой корень истребить: если какая-нибудь земля сильно затернеет, то нельзя на ней сеять пшеницы, пока этого терния огнем не выжгут; так и в народе злую застарелость злом надобно и истреблять. Не только у иноземцев-христиан, но и у бусурманов суд чинят праведный; а у нас вера святая, благочестивая и на весь свет славная, а судная расправа никуда не годится: какие указы ни состоятся, все ни во что обращаются, но всяк по своему обычаю делает. И пока прямое правосудие у нас в России не устроится и все совершенно не укоренится, никакими мерами богатым нам быть, как в других землях, нельзя, также и славы доброй нам не нажить, потому что все пакости и непостоянство в нас чинятся от неправого суда, от нездравого рассуждения, от нерассмотрительного правления и от разбоев; крестьяне, оставя свои домы, бегут от неправды. Древних уставов не изменя, никак правосудия насадить и утвердить нельзя. Неправда вкоренилась и застарела в правителях, от мала до велика все стали быть поползновенны – одни для взяток, другие, боясь сильных лиц. Оттого всякие дела государевы неспоры, сыски неправы, указы недействительны. Все правители дворянского чина своей братьи знатным норовят, власть имеют и дерзновение только над самыми маломочными людьми, а нарочитым дворянам не смеют и слова противного сказать. Сколько послано указов во все города о недорослях и молодых дворянских детях; если какого дворянина и именно указано выслать, то и того нескоро высылают, но, по старому Уложенью, дожидаются третьего указа, и если ничем отбыть не могут, то уже вышлют. И при таком презрении царских указов иные дворяне уже состарились, живя в деревнях, а на службе и одною ногою не бывали. В Уложении напечатано, что третьего указа дожидаться, и этим сделана потачка плутам и царского величества презирателям. Как этим указом избалованы дворяне, вот пример: в Устрицком стану есть дворянин Федор Макеев Пустошкин, уже состарился, а на службе ни на какой ни одною ногою не бывал, и какие посылки жестокие по него ни бывали, никто взять его не мог: одних дарами угобзит, или притворится тяжко больным, или возложит на себя юродство. За таким его пронырством иные его и с дороги отпускали, и когда из глаз у посылыщиков выйдет, то юродство свое отложит и, домой приехав, яко лев, рыкает. И хотя никакой службы великому государю не показал, а соседи все его боятся. В Алексинском уезде я видел дворянина Ивана Золотарева: соседям своим страшен, яко лев, а на службе хуже козла. В крымский поход вместо себя послал убогого дворянина; дал ему лошадь и человека своего, и тот его именем был на службе, а сам он дома был и по деревням шестериком разъезжал и соседей своих разорял. И не только городовые дворяне, но и те, которые в Москве служат и называются царедворцами, великому государю лгут: когда бывает им наряд на службу, то одни напишутся в сыск за беглыми солдатами, возьмет указ, заедет в свои вотчины да там и пробудет военную пору, другие напишутся в выимщики, по дворам вино корчемное вынимать, или, к другим всяким делам бездельным добившись, так и проживут военную пору. Видим мы все, как великий наш монарх трудится, да ни в чем не успеет, потому что пособников по его желанию немного: он на гору хотя и сам-десят тянет, да под гору миллион тянут, то как дело его споро будет? Сколько новых статей издано, а немного в них действа, ибо всех их древняя неправда одолевает. И оттого дело идет по-старому: кто кого сможет, тот того и забижает. На что бодрее и разумнее князя Дмитрия Михайловича Голицына? В 1719 году подал я ему челобитную, чтоб мне завод построить винокурный и водку взять на подряд; и неведомо за что велел меня за караул посадить; и сидел я целую неделю, и стало мне скучно, что долго сижу, а за что сижу – не знаю; велел я уряднику доложить о себе, и князь Дмитрий Михайлович спросил: давно ль он под караулом сидит? Урядник сказал: уже целую неделю сидит; и тотчас велел меня выпустить. А я, кажется, и не последний человек, и князь меня знает, а просидел целую неделю ни за что. Что же, если какого-нибудь мизерного посадят, да и забудут? В немецких землях очень людей берегут, особенно купецких людей, оттого у них купецкие люди и богаты очень. А наши судьи нимало людей не берегут и тем небережением все царство в скудость приводят. Что это у наших людей за разум,
Богатые землевладельцы по-прежнему продолжали принимать беглых крестьян от бедных, которые, по словам Посошкова, если и найдут своих крестьян, то разве из-под рук на них посмотрят, а взять и помыслить нельзя; и воеводы в такие вотчины посыльщиков посылать не смеют. По-прежнему землевладельцы вели друг с другом войны при размежевании; но теперь, при расширении горизонта русского человека, когда стали разумно глядеть на явления, доискиваясь их причин и стараясь найти средства к отстранению явлений вредных, – теперь явилась мысль о генеральном межевании: 18 марта 1719 года Василий Татищев подал предложение о генеральном размежевании, «чтоб не было между шляхетством междоусобия». По словам Татищева, у Петра было намерение «для уравнения даней, сложив с народа часть податей, расположить оную на земли, и сие в сем же году в заготовленном указе о межевании было уже и определено, однако ж за неокончанием помянутого межевого наказа не вышло».
По-прежнему, чем далее на восток, тем больше позволяли себе сильные люди. В феврале 1721 года Кудрявцев писал царю из Казани: «Прошу милосердия на сумасбродного старого Молоствова: ездил по деревням татарским и, сбирая татар, сказывает им, что он прислан от вашего царского величества с полным указом уставить в мире правду и волю имеет казнить и вешать, как и прежде вешал, так и ныне может делать самовластно, никого не боясь, и внушает им, что от податей государство все разорилось, рассказывает, как древние государства разорялись и пропали, и наше также разорилось и пропадает. Также сказывает им, что ваше царское величество не указал ныне корабельного леса готовить и велел всем невольно дуб рубить, и я работаю корабельных лесов, будто мучу напрасно людей. Стакался с Гаврилою Норовым, велит им дубовые леса всякому на свои нужды рубить, и письма давал, чтоб рубили. Во свидетельство правды слов своих говорил, что в 1717 году многих людей перевешал, за что похвалу себе принял, и обещался татарам, что до смерти своей будет им помощником и предводителем всякому делу; что хотел было постричься, но теперь для них до смерти не пострижется, и ныне им же, татарам, сказал, что поедет в С. – Петербург и привезет указ, что меня перед ними, татарами, казнить».
По примеру царя и членов царского дома русские дворяне в описываемое время начали ездить за границу лечиться. Царь, разумеется, не отказывал в позволении желающим, но были другие препятствия. В этом отношении любопытна история того же семейства Зотовых. Мы знакомы с двоими сыновьями Никиты Моисеевича – Васильем и Кононом; но был еще третий брат, Иван, которому отец не позволял служить, а употреблял для управления имением. Иван заболел и писал Макарову: «Известно вам, что брат мой Конон также чрез великую силу вашим предстательством избыл из дворничества в службу государеву; я ныне, бедный, закоснел и в скорби упал по воле отцовой, понеже держал меня для деревень под клятвою и ни в какую службу не выпускал; а ныне как увидал, что я весьма болен, по желанию некоторых считал меня в расходе десять лет, от чего я едва не умер, однако отчет дал; а потом и кормить, как сына надлежит, не соизволяет, а своим мне прожить нечем». Иван просил позволения ехать лечиться за границу и по этому поводу писал самому царю: «Премилосердым вашего величества природным человеколюбием призирая на мою погибель, повелено мне для исцеления тайной моей конечной скорби, чтоб здесь не исчезнуть, ехать в теплицы французские, о чем указ из Кабинета вашего величества и пашпорт из канцелярии иностранных дел ко мне был отправлен; и тот указ я получил, а пашпорт и поныне удержан у господина моего отца, который за жалостию разлучения и для строения дому и поныне меня не отпускает, не рассуждая того, что я в такой моей злой болезни безвременно погибну и, пока жив, не токмо вашему величеству в службу, ниже кому-либо годен быть могу. Слезно молю человеколюбивые ваши щедроты: повели мне всемилосердым вашим собственным указом ехать к Архангельскому городу и оттоль чрез Амстердам в теплицы, где, свободясь от скорби, возмог бы вам, государю, служить подобно, как и брат мой Конон, который, если б не вашею взят был монаршею рукою, и поныне закоснел быв крестьянских судейках, как и я пребываю по се время»
Некоторые ехали заграницу лечиться; другие, волею-неволею ехали туда же учиться; здесь, на западе Европы, вырвавшись на свободу, русские молодые дворяне иногда позволяли себе такое же поведение, к какому привыкли в лесах и степях Европы восточной. В августе 1717 года Конон Зотов писал царю: «Господин маршал д'Этре призывал меня к себе и выговаривал мне о срамотных поступках наших гардемаринов в Тулоне: дерутся часто между собою и бранятся такою бранью, что последний человек здесь того не сделает. Того ради обобрали у них шпаги». В сентябре новое письмо: «Гардемарин Глебов поколол шпагою гардемарина Барятинского и за то за арестом обретается. Господин вице-адмирал не знает, как их приказать содержать, ибо у них (французов) таких случаев никогда не бывает, хотя и колются, только честно на поединках лицем к лицу. Они же ныне все по миру скитаются»
Лень, стремление отбывать от деятельности – следствие многовекового застоя в народной жизни – замечались повсюду, во всех сословиях и вызывали насильственные меры преобразователя, бесцеремонно будившего русского человека, бесцеремонно гнавшего его на работу. «Иные и посадские люди, – говорит Посошков, – такие есть лежебоки, что живут своими домами, но, не хотя ни торговать, ни работать, ходя по миру, милостыню собирают, а иные, сковавшись, ходят, будто тюремные сидельцы, и, набрав милостыню, дома лежа, едят. А иные сами и промышляют, а детей своих посылают милостыню просить. Ныне истинно стыдное дело, что в нищих да в колодниках пройти невозможно». И это после повторительных строгих указов против нищенства! И на поведение русских ремесленных учеников за границею слышались жалобы; царский резидент в Лондоне Федор Веселовский писал в сентябре 1718 года: «Ремесленные ученики последней присылки приняли такое самовольство, что не хотят ни у мастеров быть, ни у контрактов или записей рук прикладывать, но требуют возвратиться в Россию без всякой причины, также просят великого себе жалованья, и больше того, как прежним их товарищам определено, а именно по два ефимка английских на четверть года (на праздничную забаву, ибо мастера обязаны были одевать их и кормить пять лет). И хотя я их добром и угрозами уговаривал, чтоб они воле вашего величества послушны были, однако ж они в противности пребывают, надеясь на то, что я их наказать не могу без воли вашего величества и что, по обычаю здешнего государства, наказывать иначе нельзя как по суду».
Будучи сам из крестьян, Посошков хорошо знал их быт, и между ними он находил тот же главный порок: крестьянское житье скудно, по его словам, не от иного чего, как от собственной их лени, и потом от нерассмотрения правителей и от помещичья насилия и небрежения. Больше всего крестьяне терпят от пожаров вследствие тесноты жилищ и от разбойников вследствие неразвитости общественной жизни, непривычки к общему делу: в иной деревне десятка два или три или и гораздо больше дворов, а разбойников придет и небольшое число к крестьянину, станут его мучить, огнем жечь, пожитки его на возы класть, соседи все слышат и видят, но из дворов своих не выйдут и соседа от разбойников не выручают. «Еще, – говорит Посошков, – немалая пакость крестьянам чинится и от того, что грамотных людей у них нет. В иной деревне дворов двадцать и тридцать, а грамотного человека нет ни одного, и от того случается, что если приедет кто-нибудь с указом или и без указу, да скажет, что указ него есть, то ему верят и принимают на себя излишние убытки, потому что все они слепые, ничего не видят, не разумеют. Многие приезжают и без указу и пакости им чинят великие, а они оспорить не могут, и в поборах много с них лишних денег берут. Для охранения от таких напрасных убытков не худо бы крестьян и поневолить, чтоб детей своих отдавали дьячкам учиться грамоте, читать и писать. Не худо указ послать и в Низовые города, чтоб у мордвы детей брать и грамоте отдавать учить, хотя бы и насильно. А когда научатся, то и самим слюбится, потому что к ним чаще, чем в русские деревни, приезжают солдаты, приставы, подьячие, иногда с указом, иногда без указу, и делают что хотят, потому что мордва – люди безграмотные. Не очень справедливо и то, что помещики на крестьян своих налагают бремена неудобоносимые, ибо есть такие бесчеловечные дворяне, что в рабочую пору не дают крестьянам ни одного дня на себя что сработать. Многие дворяне говорят: крестьянину не давай обрасти, но стриги его, как овцу, догола. Говоря так, царство пустошат, так их обирают, что у иного и козы не оставляют. От такой нужды крестьяне домы свои оставляют и бегут, иные в понизовые места, другие в украинские, некоторые и в зарубежные; чужие страны населяют, а свою пусту покидают. Крестьянам помещики не вековые владельцы, оттого они не очень их и берегут, прямой их владетель всероссийский самодержец, а они владеют временно». Мы видели, какие меры принимало правительство для улучшения участи крестьян; дурное обращение с ними помещиков, как скоро делалось известным, не оставалось без наказания: в 1721 году Василий Головин сослан был на каторгу на 10 лет за то, что бил человека своего и тот во время побоев умер.