История России с древнейших времен. Том 17. Царствование Петра I Алексеевича. 1722-1725 гг.

Соловьев Сергей Михайлович

Долгорукий доносил, что в Польше становится трудно. Король Август сближается с Австриею, сватает сына своего за эрцгерцогиню; цесарь, заключив мир с турками, хочет вытеснять русские войска из Мекленбурга и принуждать царя к северному миру, хочет поджигать польский сейм против России и вообще всякой противности во всех сторонах царю ищет; поляки страшно озлоблены на Россию за частые переходы ее войск через их земли и ведут частые сношения с турками и татарами. Французский посланник Безанваль говорил Долгорукому, что надобно остерегаться цесаря, который, конечно, старается поднять турок и поляков против России; из желания служить царскому величеству Безанваль советовал обходиться с поляками поласковее, чтоб не оттолкнуть их к Австрии. Княгиня Рагоци рассказывала Долгорукому, что поляки часто советуются, как бы начать сопротивление против русских войск. «Подтверждаю, – писал Долгорукий, – что теперь в поляках к вашему величеству есть великая перемена: и доброжелательные удаляются». Коронный канцлер Шембек, уверяя в своей преданности царю, говорил Долгорукому, что царь всю прежнюю дружбу, труды и разорения короля и Речи Посполитой забыл, положился во всем на новых бесполезных друзей, Францию и короля прусского; прусский король и так ни за что получил Померанию. Эта дружба цесарю и всем другим державам внушает подозрение, а Речь Посполитая все более и более разоряется русскими войсками, которые через земли короля прусского проходят на своем пропитании и этим обогащают его подданных,

а в Польше все даром берут; и теперь генерал князь Репнин уже от своей границы повернул назад и подошел к Данцигу, а король и Речь Посполитая нимало не виноваты в том, что не могут, по правам, без сейма утвердить Данцигской конвенции; трактат курляндский с принцем вейсенфельским отвергнут, чем король на весь свет опозорен, а Речь Посполитая, всегда боявшаяся Пруссии со стороны курляндской, думает, что этим способом царское величество желает оторвать Курляндию от Польши и передать Пруссии; маркграфу бранденбургскому стать герцогом курляндским Речь Посполитая никогда не позволит, а принца Вейсенфельса не только курляндцы желают, но и все поляки его любят. Безанваль внушал, что двор саксонский хлопочет у двора цесарского о передаче польского престола сыну Августа II; оба двора хотят ссорить поляков с царем и хотят разделить Польшу между собою; что при нынешнем мирном трактате у цесаря с турками цесарские министры возбуждали Порту против России, о чем и теперь стараются; король Август за тем же отправил от себя в Константинополь француза Ламака; шведскому королю дворы венский, английский и голландцы предлагают, чтоб не заключал мира с Россиею, обещая помочь ему возвратить все завоевания царя. Долгорукий не нашел другого способа противодействовать враждебным движениям, как разглашать под рукою, что русские войска присланы в Польшу не для одного исполнения Данцигской конвенции, но больше для пользы Речи Посполитой, потому что король Август посредством венского двора хочет сделать сына преемником своим в Польше. Долгорукий просил царя прислать подарков, «понеже в таком случае без того быть невозможно».

«Внушайте полякам, – писал царь Долгорукому, что мы о противных намерениях короля их и цесаря хорошо известны: наш общий с Речью Посполитою интерес не может допустить их до исполнения своих намерений; для этого мы и держим в Польше репнинский корпус, и если увидим умножение опасности, то будем принуждены и еще знатное число войск наших в Польшу ввесть и уже велели им приблизиться к польским границам. Обнадежьте всех, что мы с королем шведским без включения Речи Посполитой мира не заключим; был бы допущен и королевский полномочный министр на конгресс, если бы был поляк, а не саксонец и имел свое полномочие от Речи Посполитой. Примите заранее свои меры, чтоб будущий сейм разорвался, чтоб на нем ничего не было постановлено ко вреду нашему и по желанию королевскому и цесарскому подущению. Соболей и камок на раздачу вам пришлем на две тысячи рублей. О курляндском деле внушайте, что я отстранил брак принца вейсенфельского именно потому, что узнал о вредных замыслах короля Августа насчет наследственности саксонской династии в Польше, а принц вейсенфельский королю свой; относительно же бранденбургского брака договорено, чтоб Курляндии быть всегда беспрекословно под протекциею короля и Речи Посполитой под правительством особенного герцога. Для собственного вашего сведения объявляем, что мы держим войска в Польше для предостережений замыслов короля Августа и цесаря против нас и короля прусского, особенно чтоб король прусский, испугавшись войск цесарских, не отстал от нас; и так крайняя нужда требует, чтоб наши войска еще несколько времени в Польше постояли, пока мы увидим, чем кончатся переговоры на Аланде. Мы отовсюду получаем известия, что король Август на нас очень злобен за то, что мы никак не вошли в его план раздела Польши или установления в ней самодержавия, даже не согласились признать наследственность саксонской династии в Польше, о чем его министры нам беспрестанные предложения делали; еще недавно барон Лос предлагал нам выдать племянницу или дочь нашу за сына королевского».

В начале октября начался сейм в Гродне, куда за королем отправился и Долгорукий. Дело началось дурно; поднялись страшные крики против русских войск, грозили посполитым рушеньем. Долгорукий писал царю: «Если бы при нынешнем случае не было в Прусах наших войск, то я в поляках никогда бы не сомневался; не только цесарь или Порта, но и король не мог бы ничего сделать. и навеки были бы поляки наши приятели; а теперь очень сомнительно, не было бы посполитого рушенья и не приняли бы поляки какой-нибудь протекции, враждебной нам, потому что нет ни одного человека, кому бы не были противны наши войска, что королевскому интересу великая помощь. Зная о всех внушениях полякам, король изволит на меня смотреть немилосердым оком, приватной аудиенции мне не дал, велел сказать, что при нынешнем случае со мною секретно говорить не может; если у меня есть какое дело, чтоб я говорил публично при всей Речи Посполитой. Разорвать сейм очень трудно, потому что ни к каким другим делам не хотят приступить, пока наши войска не будут выведены; все наши доброжелатели и гетманы опасаются со мною секретно говорить и ко мне с визитом боятся ездить, ибо послы сеймовые кричат, что они виноваты в присутствии русских войск в Польше и что за это берут от царя пенсии. Когда я бываю при дворе, то за мною ходят шпионы, все подслушивают и не допускают поляков говорить со мною секретно; а когда к кому-нибудь приеду, то непременно в то же время приедет и кто-нибудь с королевской стороны». Подать представление насчет гонения на православных Долгорукий не имел возможности.

На сейме решили отправить царю письмо с просьбою, чтоб велел вывести свои войска из Польши. Король добивался, чтоб определено было заранее посполитое рушенье и когда пришлется неудовлетворительный ответ от царя, то король имел бы право немедленно же назначить время и место для сбора; но встретил сопротивление, особенно со стороны Литвы и Волыни, которые требовали ждать царского ответа, и если придет ответ благоприятный, то и посполитое рушенье не нужно; если же неблагоприятный, то пусть король соберет экстраординарную конную раду, на которой и определено будет посполитое рушенье. Приближался срок сейму, 3 ноября. Долгорукий подкупил посла. Ошмянского повета Корбута, который накануне срока прокричал свое «не позвалям» и скрылся в монастыре; король и его приверженцы деньгами и обещаниями уговорили Корбута, и 3 ноября, в последний день, привезли в карете на сейм. Здесь король, не вставая, сидел день и ночь и половину другого дня, заперши ставни у окон, без свеч и таким образом из двух дней и ночи сделали один день, многие послы спали, многие ушли. Решили сейм отложить, но срок и место отдали в королевскую волю; также дали ему право, смотря по обстоятельствам, созвать посполитое рушенье. «Я никогда в Польше короля таким сильным и владетельным не видал, как на нынешнем сейме, – писал Долгорукий, – точно самодержец! Но если изволите милостиво на прошение о выводе войск отвечать, то, думаю, не только посполитого рушенья, и сейма не будет, и не вижу, чтоб мог король против вашего величества что в Польше сделать».

Самодержавие Августа II в Польше скоро оказалось. Тайно ночью приехал к Долгорукому гетман польный литовский Денгоф, который именем всех своих товарищей гетманов объявил, что они давно сами хотели с ним видеться, только король запретил бывать у него в продолжение сейма; видят они многие королевские поступки, противные их вольности и правам, видят, что он старается сделать сына своим наследником

посредством австрийского двора и что теперь не только другие, но и они, гетманы, стали бессильны; поэтому просят они высокой протекции царского величества, ибо если они вперед более того усмотрят, то хотят составить конфедерацию, на которую согласны и другие знатные фамилии – Потоцкие, Сапеги, чтоб царское величество изволил начертать план действия. Для поверки слов Денгофа Долгорукий виделся с гетманом Потеем, и тот подтвердил ему то же самое, прося убедительно, чтоб государь велел вывести войска свои из Польши, ибо тогда ни один поляк не станет на стороне королевской против России.

В декабре царь прислал ответ на прошение сейма, что велел князю Репнину вывести свой корпус из Польши. «Король, – писал Долгорукий, – всем показывает довольное лицо по поводу этого ответа; но внутри у него другое». Король жалел, что не удалось ему поднять посполитое рушение. Но рушение поднималось в другом смысле: к царю обращалось за покровительством православное духовенство, притесняемое католиками, к нему обращались гетманы, которые жаловались, что стали бессильны; к нему обратились и лютеране, притесняемые в отправлении своей веры; знаменитый диссидентский вопрос, имевший такое значение в истории падения Польши, начинался уже теперь. В сентябре 1718 года польские протестанты обратились к царю с просьбою защитить их от гонений; они писали: «Не только мы, но и вся старая Русь подразумевается под именем диссидентов и вместе с нами подвергается гонению: так, много церквей, епископов, монастырей отпало, и почти вся шляхта русская от своего закона отступила, не имея доступу к должностям по причине своего благочестия. Так как теперь дошли до того, что и самого короля духовенство не слушает, и на грамоты его не смотрят, то никто нас не осудит, что мы прибегаем к вашему царскому величеству, ибо вы посредник между королем и Речью Посполитою и виновник общего мира, и тем, которые терпят насилие, не имеют покоя, которых права и привилегии уничтожаются, не только вольно, но и должно прибегать к вашему царскому величеству».

Гетманы и диссиденты обращались в Петербург; король Август с своим Флемингом обращались в Вену хлопотать о заключении тройного союза между императором и королями английским и польским. Доброжелательствующий России стражник коронный Потоцкий сообщил Долгорукому, что король, заключив этот союз, будет стараться вовлечь в него и Речь Посполитую, надеется, что и король прусский будет скоро членом союза, говорит, что союз этот угоден будет всем в Европе, когда увидят, что. посредством его царь будет отодвинут от берегов Балтийского моря и в европейские дела так далеко вмешиваться не будет. Долгорукий доносил: «Я, как возможно, все противные замыслы королевские полякам объявляю, что он с цесарем и английским королем союз заключил, чтоб сына своего сделать наследником в Польше, а потом быть „абсолютом“, и если Речь Посполитая не будет иметь покровительства вашего величества, то, конечно, король всю свою волю исполнит, отчего не только принципалы польские, но и многие из шляхты в великом размышлении. Извольте, государь, как возможно, двор берлинский удерживать, потому что здешний король и его креатуры ищут всеми мерами оторвать его от вашего величества; также извольте кого-нибудь в Порте, забегая, послать, чтоб постоянно содержала мир с вашим величеством. Извольте, государь, ныне в интересах наших бодро смотреть и всего нужнее поляков при своей стороне держать; думаю, не худо бы чрез какова корреспондента и в Испании о союзе отозваться; а я о том здесь за секрет корреспондентам кардинала Алберони говорил писать, чтоб с цесарем скоро не мирились и с вашим величеством искали союза; они мне обещали писать и думают, что король испанский не только будет искать союза с Россиею, но и большими субсидиями на войска станет ссужать». Флеминг, устроивший в Вене тройной союз, говорил по возвращении своем Долгорукому: «При дворе царского величества я вымалеван, как Мурин (негр), напрасно, потому что всегда служил царскому величеству верно, как своему королю, и теперь в предосуждение царскому величеству ничего не делал; по делам своим я светел, а не темен, и король с царским величеством всегда желает содержать прежнюю дружбу, только равную, братскую, а не повелительную». «Царское величество, – отвечал Долгорукий, – всегда имел и теперь желает иметь с королем братскую равную дружбу, а повелителем никогда не был и теперь того желать не изволит; а ваши дела как будут светлы пред царским величеством, это скоро покажет время».

Доказательства не замедлили. Польские министры объявили Долгорукому, что король и Речь Посполитая не могут никого по смерти герцога Фердинанда допустить на курляндский престол и непременно намерены разделить Курляндию на воеводства и слить с Польшею, на что имеют полное право, и воспрепятствовать в этом никто им не может. Примас объявил, что если царь не будет отдавать Курляндию маркграфу бранденбург-шведскому за дружбу прусского короля, то Речь Посполитая всегда будет в союзе с Россиею, а царское величество будет иметь протектором, потому что прусский двор более всех опасен Польше, особенно теперь, когда у него так много войска. Между тем король вел контрмину против Долгорукого, разглашая, что царь нарочно возбуждает всеми мерами Речь Посполитую против него, Августа, чтоб можно было ему всегда свои войска на польском хлебе содержать. Долгорукий в свою очередь разглашал, что самое пламенное желание короля – поссорить Речь Посполитую с Россиею, чтоб под этим предлогом ввести в Польшу войска свои и чужие и мало-помалу утвердить наследственное и неограниченное правление. Последние внушения сильно действовали: Потоцкий (епископ варминский), Любомирский (подкоморий коронный), Сапега (писарь литовский) и другие паны допытывались у Долгорукого, какого рода отношения между Россиею и Пруссиею. Можно ли им надеяться на помощь последней, если их король и цесарь что-нибудь начнут в Польше? Долгорукий отвечал, чтоб были благонадежны, ждали помощи от обоих дворов и не боялись какого-либо ущерба для себя: царь ручается, что ни сам ничего не возьмет из польских владений, ни другому не даст. «Король, – доносил Долгорукий, – великими деньгами и раздачею вакантных мест многих к своей стороне приводит, а нам так прежде времени делать убыточно; довольно было бы, если б я мог сблизиться с ними, бывать в компании и чаще к себе звать; но мне из жалованья своего такую фигуру иметь трудно: изволите сами ведать, какие они расходы на одном венгерском вине употребляют».

В августе-месяце тайно ночью явился к Долгорукому гость: тот самый Грудзинский староста равский, который в Великой Польше разбил киевский полк по оплошности полковника Гордона. Грудзинский объявил, что прислан своим принципалом Сапегою, старостою бобруйским, который желает быть в службе под протекциею царского величества, как прежде служил королю шведскому. Причиною было то, что австрийское правительство «по природной гордости немецкой и ненасытной хищности», как выражался Сапега, отобрало пограничные земли, ему принадлежавшие.

Между тем король Август отпраздновал свадьбу сына своего на эрцгерцогине, племяннице императора, и бывшим у него в Дрездене панам стал внушать, как выгодно будет Польше с целью охранить себя от властолюбивых замыслов России войти в оборонительный союз с императором и королем английским, заключенный им, Августом, в Вене; но паны отмолчались и между собою толковали, что союз и дружба немецкая им подозрительны и что нельзя допускать короля до разрыва с Россиею. Из панов Долгорукий особенно дорожил Потоцким, стражником коронным, которому и дал 2000 червонных; Потоцкий принял деньги за великую милость, но боялся тратить их, потому что червонцы были русские. Разнесся слух, что царь прислал деньги и жене стражника коронного; тогда гетманша Синявская приступила к Долгорукому, чтоб и ей возобновлена была прежняя ежегодная дача по семи тысяч рублей.