История России с древнейших времен. Том 25. От царствования императора Петра III до начала царствования императрицы Екатерины II Алексеевны. 1761-1763 гг
Шрифт:
Но принц Карл жил во дворце, а Бирон в частном доме, и, как ни старался последний вместе с Симолиным уговорить дворянство, чтоб оно потребовало у принца Карла очищения дворца и в то же время обратилось к императрице с просьбою о защите, дворянство никак не соглашалось. «Поелику, – писал Симолин, – вперены у них законы их, прямым нарушением которых они и сей пункт разумеют». 15 апреля собрались к принцу Карлу из деревень его приверженцы, человек 18; вечером он со всеми ними ужинал у Старостины Корф, где и простился с ними, уверяя в скором своем возвращении и уговаривая остаться ему верными, а на другой день рано утром выехал в Варшаву со всем двором, оставя для охранения своих интересов двоих польских сенаторов – Платера и Липского. Как только Симолин узнал об отъезде принца Карла, то немедленно послал подполковника Шредера занять дворец, что и было исполнено, а 14 июля уехали сенаторы Платер и Липский. Место для Бирона было совершенно очищено.
Разумеется, эти явления производили все большее и большее раздражение между русским и польским дворами. 21 февраля Екатерина писала Воронцову: «Надлежит писать к графу Кейзерлингу, что я при теперешних обстоятельствах с великим удивлением слышу, что при польских близ Курляндии и Лифляндии границах собирается войско, что на то я индифферентными глазами смотреть не буду и терпеть не могу, чтоб присвоил себе оный двор выйтить из узаконений своего королевства, которые королю не позволяют без сейма собирать на чужой границе войско, а если оное собрание войск целит обеспокоить законного курляндского герцога
Август III прислал в Москву уполномоченного для ходатайства за сына у императрицы, но этому уполномоченному – Борху – не позволили ни представиться императрице, ни вступать в переговоры с канцлером или вице-канцлером. Курляндские дела были дела чисто польские; но Борх не мог быть допущен в качестве уполномоченного Августа III как польского короля, ибо у России с Польшею не было непосредственных сношений вследствие того, что республика не признавала императорского титула русских государей; в качестве же саксонского министра Борх не мог быть допущен до переговоров о курляндских делах, ибо саксонскому курфюрсту не было никакого дела до Курляндии. 24 февраля Екатерина писала Воронцову: «Можно г. Борху сказать, что все оные труды лишни, что я не переменю своих сентиментов по курляндским делам, понеже они основаны на справедливости; что его (Борха) персона приятна мне, а его комиссия весьма не такова, что удивительна слепость его короля, который, любя сына, нарушает правосудие и узаконения своего королевства и, что того удивительнее, везде упоминает, будто по научениям чьим-либо поступаю. Можете ему сказать, что уже приходит моему достоинству противно оное дело более трактовать en avocat и что твердо намерена сутенировать то, что я начала всеми от Бога мне данными способами».
Кейзерлинг доносил, что хотят предать суду герцога Бирона, литовского канцлера Чарторыйского и стольника литовского Понятовского, последнего за то, что при Елисавете вел переговоры о допущении русских войск в польские владения. Екатерина, получив это известие, написала: «Неужли полской двор в горячке, естли стольника судить, что он домогался российской армии в Полше ввести, так и короля судить надо, что он ему такие для саксонской интерес наставления давал». В начале февраля Кейзерлинг писал: «По нынешним обстоятельствам необходимо умножить число наших друзей; а так как видно, что здешний двор не намерен нам в этом помогать раздачею чинов и наград, то мы должны сами изыскивать к тому способы. Примас в государстве – первая особа по короле, особенно он важен во время междоцарствия, и я всячески буду стараться приобресть его склонность и дружбу. Прежде примас Потоцкий получал пенсии в год по 15000 рублей, и если вашему импер. величеству будет угодно, то можно эту пенсию разделить так, чтобы примас и литовский гетман Масальский получали в год по 8000 рублей. Сколько мне известно, еще никто из них ни к какой иностранной державе не привязан, а чтоб этого сделаться не могло, то не угодно ли будет вашему императорскому величеству надлежащие указы о пенсиях прислать ко мне немедленно». Канцлер сделал на этой реляции заметку: «Известное дело, что без раздачи в Польше денег и пенсионов невозможно по намерениям своим с успехом достигнуть: не соизволите ли, ваше величество, указать г. Кейзерлингу из посланной к нему суммы денег представленным от него персонам ныне выдать по 3000 червонных с обнадеживанием ежегодных впредь пенсионов и чтоб граф Кейзерлинг постарался и гетмана Браницкого в наши интересы преклонить, представя ему знатную сумму денег». Императрица написала: «Быть по сему и отдать на рассмотрение графу Кейзерлингу. Известно, что он по-пустому не раздаст». От 4 февраля Кейзерлинг доносил: «Время созванного к 23 числу этого месяца сенатус-консилиума приближается, и уже некоторые сенаторы находятся здесь; думают, что это собрание будет очень многочисленно, потому что всячески стараются большинством голосов достигнуть в Сенате по курляндскому делу того, чего нельзя достигнуть законами и справедливостию. По нынешнему состоянию республики двор в этом собрании может всегда иметь большинство голосов, ибо чины и награды, которые по pacta conventa должны доставаться только заслуженным и искусным людям, с лишком 12 лет получали только такие, которые соглашались на все, угодное двору, следовательно, слепое послушание заступает теперь место всех заслуг. Легко поэтому рассудить можно, сколько нынешнее правление этой вольной республики отступает от первого своего учреждения и походит почти на аристократию: от этого, наконец, мало-помалу может произойти и неограниченная власть. Если б нынешний король был других мыслей и если б министерство имело более разума, искусства и силы, то было бы легко королевскую власть распространить. Шляхта может о правах своих говорить только на сеймах, а так как сеймы постоянно разрываются, то не остается ей способа оспаривать то, что противно законам и вольности. Состоятельность сеймов есть защита вольности; но кажется, что шляхта этого не примечает, ибо она с лишком 20 лет привыкла видеть, как сеймы разрываются, и чрез это вырывается у нее из рук случай говорить о своих правах. Шляхетская вольность есть одно только пустое имя, власть, подкрепляющая государственную вольность, роздана теперь таким, которые следуют желаниям двора и совершенно пренебрегают уставами государственными. Доказательством служит отдача Курляндии принцу Карлу без согласия сейма, что прямо запрещено конституцией 1607 года. Противная партия оспорить этого не может и только заявляет, что решение курляндских дел принадлежит королю и республике, а не России. Я им отвечаю на это, что в России не намерены ничего решать, что дело решено конституциею 1736 года, когда Курляндия отдана герцогу Бирону, а ваше величество никогда не допустите, чтоб решение всей республики было ниспровергнуто частию ее; а что решено, того нечего решать. Говорят, что после нынешнего сенатус-консилиума созван будет в мае месяце чрезвычайный сейм. Небесполезно было бы, если б ваше императорское величество указать соизволили стоящим по польской границе войскам вашим быть в готовности к походу».
В сенатус-консилиуме из 60 сенаторов 48 признали принца Карла законным герцогом курляндским и решили начать уголовный процесс против Бирона и его приверженцев. Получивши об этом известие, Екатерина написала Воронцову: «Пошлите г. Борху сказать, что, видя от его короля не иное, как крайнее мне оскорбление и его собственный (Борха) поступок по двора его наставлению (равно сослаться на декларацию об императорском титуле), я повелеваю ему в 48 часов отселе выехать, в противном случае прикажу его выпроводить. И прибавить к тому, что результат сенатус-консилиума тому причиною, из которой видится, что они хотят меня принудить из приятельского поступка выходить, хотя в сем случае саксонская министерия не более благопристойных мер взяла, как и во всем, и столь республику оскорбила, сколь и меня. Чтоб они знали, что я герцога Эрнеста-Иоганна и вольности польской защищать буду всем, чем Бог меня благословил».
Этим раздражением пользовались Чарторыйские. Приведенное донесение Кейзерлинга показывает, что старик находился под сильным их влиянием, под их влиянием он натолковывал своему двору, как опасно единогласие на польских сеймах: Чарторыйским нужно было мало-помалу склонить русский двор к поданию помощи в нужных им преобразованиях. Между тем Чарторыйские по-прежнему настаивали на необходимости конфедерации. В промемории, поданной ими Кейзерлингу, они писали: «В актах конфедерации будет говориться от имени короля Августа III, которому можно сказать то же, что Граммон сказал Людовику XIV: мы вели войну с Мазарином,
Но «великой душе» не нравилась эта крутая мера, особенно потому, что требовала много русских денег. Раздраженная бессильными хотениями и угрозами польского двора, Екатерина писала Кейзерлингу 1 апреля: «Разгласите, что если осмелятся схватить и отвезти в Кенигштейн кого-нибудь из друзей России, то я населю Сибирь моими врагами и спущу запорожских козаков, которые хотят прислать ко мне депутацию с просьбою позволить им отомстить за оскорбления, наносимые мне королем польским». Но в другом тоне было написано письмо к Кейзерлингу 14 июля: «Я вижу, что наши друзья очень разгорячились и готовы на конфедерацию, но я не вижу, к чему поведет конфедерация при жизни короля польского? Говорю вам сущую правду: мои сундуки пусты и останутся пусты до тех пор, пока я не приведу в порядок финансов, чего в одну минуту сделать нельзя; моя армия не может выступить в поход в этом году, и потому я поручаю вам сдерживать наших друзей, а главное, чтоб они не вооружались, не спросясь со мною: я не хочу быть увлечена далее того, сколько требует польза моих дел». От 26 июля дополнительное распоряжение: «В последнем моем письме я приказывала вам удерживать друзей моих от преждевременной конфедерации, но в то же время дайте им самые положительные удостоверения, что мы их будем поддерживать во всем, что благоразумно, будем поддерживать до самой смерти короля, после которой мы будем действовать, без сомнения, в их пользу». Как берегла в это время Екатерина деньги, видно из записки ее к вице-канцлеру по поводу просьбы какого-то барона Линзингена: «Уладьте дело по его претензиям к моему и его удовольствию, дабы волки были сыты и овцы целы, а овцы – червонные».
Екатерина считала всякую сильную меру Преждевременною до смерти короля. В начале года она была встревожена известием об опасной болезни Августа III; немедленно созвана была конференция: Бестужев настаивал, что всего лучше возвести на престол сына Августа III будущего курфюрста саксонского, но его мнение не было принято и решено, что при будущих выборах надобно действовать в пользу Пяста (природного поляка), и именно стольника литовского графа Станислава Понятовского; если же его нельзя, то двоюродного брата его князя Адама Чарторыйского, сына князя Августа, воеводы русского (т. е. галицкого); хранить это в тайне, держать 30000 войска на границе и еще 50000 наготове.
От 8 февраля пошел к Кейзерлингу рескрипт: «Как старость лет, так и настоящее болезненное состояние короля польского великую подают нам причину заблаговременно принять надлежащие меры, дабы в случае кончины его величества возведен был на польский престол такой король, от которого государственные наши интересы не токмо бы никакого ущерба не претерпели, но паче вящшее приращение возыметь могли б. Из саксонских принцев не находим мы никого, кто бы с пользою интересов наших в сие достоинство возведен быть мог: нынешнего кур-принца поляки, конечно, не похотят иметь своим королем по причине слабого его сложения; принц Ксаверий, будучи предан совсем Франции, а принц Карл, по нынешним обстоятельствам будучи огорчен против нас, иного от них ожидать нельзя, как явного недоброжелательства к империи нашей; из прочих же чужестранных принцев не знаем никого к тому способным, почему надобно избрать к тому и в готовности содержать достойную особу из Пиастов. По совершенному знанию, которое вы чрез долговременное искусство приобрели о всех княжеских домах, также и о добродетелях всех польских вельмож, имеете вы как наискорее нам донесть обстоятельно, кто бы, по вашему рассуждению, наиспособнейшим к тому быть мог – из чужестранных ли принцев или из Пиастов, и на кого бы мы в рассуждении государственного нашего интереса больше надежду иметь могли. Мы думаем, что хотя республика Польская при избрании в короли чужестранного принца и находилась бы при нынешнем же своем разделении и слабости, кои для интересов наших не инако как полезны, и, сверх того, от германского принца, в рассуждении инфлюенции в германских делах, больше надежности в обязательствах ожидать надлежит, да и такой принц, имея собственные свои области и достаточные доходы, не имел бы, следовательно, нужды желать от какой иностранной державы субсидей и потому от оной зависеть, и мы бы также не были принуждены в тягость нашей казны оные субсидии ему давать; но понеже способного к тому избрать не можем, то лучше было б, когда б назначен был к тому благонамеренный к нам Пиаст, однако ж в ожидании доношения вашего отлагаем принять конечную в том резолюцию. Между тем, дабы в случае действительной кончины нынешнего короля можно было ревностно подкреплять представляемого кандидата, мы учинили уже потребные распоряжения, чтоб как корпус войск наших до 30000 человек в готовности находился по первому указу вступить в Польшу, так и знатная денежная сумма в наличии содержима была. Равномерно ж не оставите вы и с вашей стороны старание прилагать примаса регни и других инфлюенцию имеющих знатных поляков приласкать, обнадеживая их императорскою нашею протекциею и вспоможением, чтоб, когда случай настоять будет, могли мы от содействования их ожидать успеха в нашем намерении, которое, конечно, деньгами и оружием сильно подкреплять не оставим. А как все сии предпринимаемые запасные меры имеют единственно в виду пользу интересов наших и сопряжены с великим истощением казны нашей, то справедливость требует обнадежиться наперед от нового кандидата получением некоторых для империи нашей выгодностей; а оные, как и вам довольно известно, состоят в том, чтоб в исполнение мирного трактата между обоих государств точные границы установлены и захваченные поляками у наших подданных земли возвращены были, также чтоб живущие в Польше и Литве многие тысячи наших подданных людей беглых назад в Россию выданы, а впредь бы такие беглецы тамо отнюдь не принимаемы и не укрываемы были, и чтоб собственные польские и литовские обыватели греческого исповедания купно с их монастырями и церквами от приключаемого им доныне несносного утеснения в вере и отправлении службы Божией совершенное избавление получили, а отнятое у них имение и превращенные на унию церкви возвращены б были, и чтоб все сие старанием такого нового короля вновь накрепко узаконено и в действительность приведено быть могло».
Кроме этого рескрипта отправлен был еще секретнейший, в котором предписывалось в случае королевской смерти: «Имеете вы обнадеживать вообще всех поляков именем нашим о дружбе и доброжелательстве нашем к республике Польской, что мы, о сохранении ее вольности и конституции всегдашнее почтение имея, приемлем истинное участие в их благополучии, что мы для собственного блага республики желаем, чтоб королем выбран был собственно их патриот, талант и достоинство к тому имеющий, к чему мы с своей стороны назначиваем стольника литовского графа Понятовского или князя Адама Чарторыйского, который, по нашему рассуждению, кажется, одарен всеми достоинствами и добродетелями, государю надлежащими, и о преданности которого к нашей империи мы известны, и для утверждения его на польском престоле употребим все от Бога дарованные нам силы, и что, впрочем, республика сама признать должна, какой существительный интерес и участие имеем мы в избрании короля польского, и для того не подвергала бы отечество свое бедствиям, кои неминуемо последуют, ежели рекомендация наша в надлежащее уважение принята не будет».