История российского сыска
Шрифт:
Арбузов продолжал обвинять прапорщика, что тот не хотел пить из умысла.
Свидетели, вызванные в Тайную канцелярию, подтвердили во всем показания Уварова и обвинили в буйстве Арбузова.
Уварова признали невиновным, а Арбузова, за желание сделать зло своим неверным доносом, понизили чином…
В морозный день декабря 1739 года в городе Шлиссельбурге в дом тамошнего жителя пришёл живший в недальнем селе Путилове каменщик Данила Пожарский.
Зашёл он туда по-сродственному – проведать двоюродную племянницу
– Здорово, племяннушка, как живёшь-можешь?
– Аи, да неужто это дядя Данила? – воскликнула Авдотья. – Какими судьбами?
– По делам, племяннушка, по делам… Хозяин-то дома?
– Нету самого-то, отлучился… Да ты садись! Здорова ли тётка Алёна, что у вас нового?
– Что нам сделается? А тётка тебе кланяется… Данила распоясался, сел на лавку и тут только заметил в комнате ещё третье лицо – небритого, грязного и одетого по-немецки человека.
– Это кто ж у тебя? – спросил Данила Авдотью.
– А это, дядя Данила, жилец у нас на квартире живёт, писарь из полицейской конторы, Алексеем Колотошиным зовут.
Писарь поклонился и снова сел у окна.
– Зазяб дюже по дороге-то, – сказал Данила, потирая руками.
– Да ты бы дядя, на печку лёг, погрейся с холоду, – предложила Авдотья, – раздевайся да полезай, скидай валенки-то, я их посушу.
– Ин ладно, дело говоришь, погрею старые кости… Вы, господин, не обессудьте, – обратился Пожарский к писарю, снимая валенки и влезая на жарко истопленную печь.
– Ничего-с, это дело хорошее с морозу, – отвечал писарь.
Авдотья принялась за самовар да закусочку для дяди.
– Ноне мы, Дуняша, с работой, слава Создателю, сбились – дела повеселее пошли, – начал с печи Данила, – в Курляндию нашего брата каменщика много пошло.
– А как теперь в Курляндию ездят, позвольте спросить? – встрял писарь.
– Да разно, – отвечал Данила, – больше через Нарву, Юрьев и Ригу.
– А чья ж это ныне Курляндия-то, под чьей державой? – спросила Авдотья писаря.
– Курляндия та ныне наша, – отвечал Колотошин, – Всемилостивейшей Государыни, потому что она изволила быть в супружестве за курляндским князем.
– Вишь ты, какое дело! То-то теперь я вспоминаю, когда ещё махонькой девочкой была, и жили мы в Старой Руссе, теперь этому лет с тридцать будет, так говорили, что царевна за неверного замуж идёт в чужую землю. И песня тогда была складена, и певали её ребята, мальчики и девочки:
Не давай меня, дядюшка, Царь-государь Пётр Алексеевич, В чужую землю, не христианскую, Не христианскую, басурманскую. Выдай меня, царь-государь, За свово генерала, князя, боярина.Колотошин
– Был-де слух, – опять начала Авдотья, – что у государыни сын был и сюда не отпущал…
– Не знаю, ничего не знаю, – ответил Колотошин и, видя, что Авдотья в своих воспоминаниях заходит уж слишком далеко, в такую область слухов и сплетён, что не стал ни отвечать, ни расспрашивать её более.
Данила тоже примолк, должно быть, задремал.
Разговор прекратился. Колотошин посидел ещё немного и ушёл к себе.
Писарь Алексей Колотошин представлял собой личность с тёмным прошлым и зазорным настоящим. Выросший среди нищеты и разврата, освоившийся и с тем, и с другим, не получивший никакого образования, он с детства перебывал во всяких профессиях – от нищего-мазурика до полицейского писаря. Каждый день пьяный, он в должности обирал без всякой совести, кого можно было, и готов был на всякое грязное дело: обман, лжесвидетельство, донос, воровство.
Выгнанный из одного места, он шатался по самым грязным и подозрительным местам, пока не удавалось втереться снова куда-нибудь.
Дней через десять после описанного нами разговора Колотошин что-то смошенничал или своровал и, не успев спрятать концы в воду, попался. Его посадили под караул при канцелярии. Сидя там, оборотистый писарь раскидывал умом, какой бы учинить фортель, чтобы избежать кары. «Дай-ка, – сообразил он, – я сделаю донос, объявлю „государево слово и дело“. Сейчас меня освободят отсюда и переведут в Тайную канцелярию, а покуда там пойдут розыски да допросы – это дело и потухнет… а может, и награду получу».
Жертвой доноса Колотошин избрал свою квартирную хозяйку Авдотью Львову, разговорившуюся, на свою беду, об императрице.
И вот простой и самый невинный разговор превращается в кровавое уголовное дело об оскорблении императорской чести.
Ушаков придал делу важное значение и тотчас послал за Авдотьей.
– Отчего же ты раньше не донёс? – спрашивал он у Колотошина.
– Да прост я, батюшка, не понял сначала, – прикинулся овечкой писарь.
– А про какого сьша императрицы оная жёнка Авдотья говорила?
– Не ведаю подлинно, ваше превосходительство.
Притащили обезумевшую от страха Авдотью. Данила успел уехать, его разыскивали.
На допросе Авдотья призналась, что говорила, как доносит Колотошин, но говорила это «с самой простоты своей, а не с какого умыслу, но слыша в ребячестве своём, говаривали и певали об оном малые ребята мужска и женска полу».
Отговорка «сущей простотою», «недознанием» была так обыкновенна в Тайной канцелярии, её слышали по несколько раз в день от каждого допрашиваемого, что её уже перестали принимать во внимание.