История русской культуры: XIX век
Шрифт:
Одновременно с М. Г. Савиной на сцене Малого московского театра выступала артистка иного амплуа, иного характера дарования, творчество которой составило одну из наиболее блестящих страниц истории русского драматического театра, — М. Н. Ермолова.
Мария Николаевна Ермолова родилась в 1853 году в Москве в театральной семье. Как писал первый биограф артистки: «Целые поколения Ермоловых так или иначе служили московским театрам… Если благополучно складывались обстоятельства — Ермоловы выходили в актеры; а то они на всю жизнь оставались в последних рядах кордебалета, опускались до суфлерской будки и капельдинерского фрака». [606] Отец будущей великой актрисы был суфлером в Малом театре, семья жила в крайней бедности. Позднее близко знавшая Ермолову писательница напишет: «М. Н. Ермолова никогда не видела королев — она родилась в убогом подвале, в семье бедного, чахоточного суфлера… Откуда у этой бедной девочки при этом в балетной школе получившей репутацию неловкой, неспособной, явилось это прирожденное величие, эта
606
Эфрос Н. Мария Николаевна Ермолова. М., 1896. С. 12.
607
Щепкина-Куперник Т. Д. Театр в моей жизни. М.; Л., 1948. С. 164.
Талант, безусловно, является природным даром, но немалое значение для определения будущего призвания артистки сыграла и семейная атмосфера. Отец ее, по отзывам его знавших, был лучшим суфлером в России, весь классический репертуар он знал наизусть, сам писал водевили. Маша Ермолова росла в атмосфере любви к театру, едва выучившись грамоте заучивала монологи Марии Стюарт, Иоанны д'Арк. Любовь к театру соединялась с увлечением литературой. Девочка читала запоем Пушкина, Жуковского, Лермонтова, Гончарова, позднее — Тургенева и Некрасова.
Отданная в балетную школу, она была признана неспособной, неловкой, и только счастливой случайности она обязана тем, что в 1870 году попала на сцену Малого театра.
Когда в бенефис Н. М. Медведевой должна была быть поставлена драма Лессинга «Эмилия Галотти», ввиду болезни исполнительницы главной роли ее передали 16-летней Ермоловой. Как рассказывали видевшие этот спектакль, конечно, в исполнении Ермоловой были недостатки: «В игре была какая-то неровность, порывистость; в жестах много угловатости; голос минутами становился совсем грубым. Но великая искренность и правдивость заставляли забыть о всех недостатках». Дебют прошел с колоссальным успехом, что было отмечено и прессой. Вечером этого дня Ермолова записала в своем дневнике: «Я счастлива, нет — я счастливейший человек в мире». [608] Так произошло рождение одного из крупнейших гениев русской сцены.
608
Эфрос Н. Мария Николаевна Ермолова. С. 50, 54.
Уже в первом отзыве на игру Ермоловой, помещенном в «Русской летописи» от 9 февраля 1870 года, отмечались две основные особенности исполнительской манеры будущей великой артистки: «простота внешнего выражения самых напряженных чувств и вдохновенность исполнения». Эти качества будут присущи ей на всем протяжении творческого пути. Но после первого успеха последовали годы упорной и тяжелой работы, когда добиваясь внешнего изящества, пластичности, разнообразия в мимике и интонациях, молодая артистка безжалостно ломала себя; когда уделом ее были лишь роли различных Дашенек (в «Рабстве мужей», «Бельэтаже и подвале», «Карьере» и т. п.), ибо робкая и застенчивая Ермолова не умела постоять за себя, вырвать интересную роль. Только в 1876 году ей, наконец, дали первый бенефис, для которого она выбрала драму испанского писателя Лопе де Вега «Фуэнте Овехуна» («Овечий источник»). Содержание пьесы носило вольнолюбивый характер. Тиран-командор, угнетающий поборами крестьян селения Овечий источник, желая овладеть дочерью старосты Лауренсией, бросает в тюрьму ее жениха. Вырвавшаяся из рук стражников девушка является на сходку односельчан и призывает к восстанию.
Основная черта образа Лауренсии в исполнении Ермоловой — героический энтузиазм. Ошеломляющее впечатление на зрителей произвела артистка в сцене сходки в доме отца-алькальда, когда она обратилась к собравшимся с гневным упреком: «Трусливыми вы зайцами родились! Вы — дикари, но только не испанцы. На вольную потеху отдаете Вы ваших жен и дочерей тому. Кто их захочет взять! К чему вам шпаги? Вам веретена в руки! О, клянусь. Хочу, чтоб женщины одни, без вас. Тиранов, казнью и злодеев кровью Свою вновь выкупили честь!».
Присутствовавший на спектакле профессор Стороженко вспоминал: «В знаменитой сцене третьего акта, когда Лауренсия, бледная, с распущенными волосами, дрожащая от стыда и негодования прибегает на площадь и сильной речью возбуждает народ к восстанию… восторг публики дошел до энтузиазма… в этой роли вылилась вполне страстная любовь к свободе и не менее страстная ненависть к тирании, которая охватила собой юную душу артистки. Словно электрическая цепь соединила на этот раз сердце артистки с сердцами тысячи зрителей…». [609] По словам современника, после спектакля охваченная энтузиазмом молодежь расходилась с пением революционных песен.
609
Стороженко Н. И.
«С этого вечера, — вспоминает другой современник, — начинается громкая слава М. Н., с этого вечера она делается не только любимицей, но даже кумиром московской публики… По окончании каждого спектакля, в котором участвовала М. П., у театрального подъезда всегда собиралась огромная толпа, состоявшая преимущественно из молодежи обоего пола… При появлении М. Н. толпа восторженно кричала: „браво, Ермолова! благодарим, Ермолова!“ махала платками, бросала вверх шляпы или шапки; курсистки наперерыв старались поцеловать руку, кофту или шубу Ермоловой. Нередко М. Н. целовала первую попавшуюся ей курсистку, прося ее передать этот поцелуй подругам». [610]
610
Лавров М. И. Из моих воспоминаний // Там же. С. 326.
С этого времени творчество артистки не только обретает большую популярность, но становится, по существу, общественным явлением. Публика, преимущественно молодежь — студенты Московского университета, курсистки, молодые интеллигенты разных профессий — шли на спектакли с участием Ермоловой не только для того, чтобы полюбоваться, ею в «Корсиканке» или в «Последней жертве», а приобщиться к высокому благородству ее героинь. Щепкина-Куперник так писала о восприятии современниками творчества артистки: «Ермолова! Это значило — забвение всего тяжелого, отход от всего пошлого, дурного и мелкого, соприкосновение с мыслями великих поэтов, произносимыми ее удивительным голосом. Ермолова! Это значило — стремление стать лучше, чище, благороднее, возможность найти в себе силу на подвиг, учась этому у ее героинь». [611]
611
Щепкина-Куперник Т. Д. Театр в моей жизни. С. 164.
Гиляровский вспоминал об одном из выступлений актрисы в Воронеже, «когда вскоре после бенефиса прочла она „Песню о рубашке“ Томаса Гуда, затем некрасовское „Внимая ужасам войны“. Публика неистово требовала еще и еще… Она прочла плещеевское „Вперед без страха и сомнения“… Выходила на нескончаемые вызовы, показывала, что не в силах больше читать… Когда она, откланиваясь, отступила вглубь сцены, вдруг раздалось с галерки: „Реквием“. А вслед за тем, как это „Реквием“ повторилось еще несколькими голосами в партере и, наконец, рявкнул и бас сверху… как сейчас помню, Ермолова остановилась, благодарно взглянула, подняв голову к правому углу галерки, откуда рявкнул басище, расцвела как-то вся, засияла, подошла к рампе, поклонилась и встала… Театр замер. И полились чарующие звуки, и звучал безотказный призыв, и чуялась в голосе сила неотразимая… Это не Ермолова — это Лауренсия, призывающая к отомщению». [612]
612
Гиляровский Вл. Мои скитания. С. 421.
Центральным событием своей жизни артистка считала роль Иоанны д'Арк. Она полагала, что «во всей мировой истории нет образа святей и чище».
А. И. Южин, в течение многих лет бывший на сцене партнером М. Н. Ермоловой и прекрасно знавший «творческую кухню» артистки, так описывает ее исполнение роли Иоанны. Особенностью творческой манеры Ермоловой было «вживание» в образ, потребность еще до спектакля жить и чувствовать в этом образе. «В антрактах репетиции, в своей уборной, выслушивая остроумные шутки Михаила Провыча Садовского или колкие… передразнивания Надежды Михайловны Медведевой… Ермолова, смеясь своим тихим, задушевным смехом, все же в глубине своей души продолжала жить только своди Иоанной. Это особенная, мало кому понятная и еще меньше кому доступная способность… Это результат постепенного слияния в одно целое артиста с создающимся в его душе образом, слияния, растущего с каждым часом и приводящего в конечном результате к полному отождествлению образа с его воплотителем». [613] И этим путем перевоплощения в создаваемый образ артистка достигала такой передачи «правды чувств», что полностью убеждала в этом и зрителя. Описывая обстановку репетиций, Южин продолжал: «И вот сидит на своем камне, под дубом, среди холмов Дом-Реми, под ясным небом средней Франции Иоанна. Но это Иоанна — Мария Николаевна, камень — соломенный стул, холмы — старый спущенный занавес… ясное небо — колосники Малого театра, обвешанные множеством пыльных декорацией. А вместе с тем всего этого просто не видишь. Не оторвать глаз от молчащей Ермоловой, и из ее слегка наклоненной фигуры, подчиненной живущему в глубине души образу, вырастают и холмы, и „дуб таинственный“, и небо прекрасной, истерзанной Франции». [614]
613
Южин-Сумбатов А. И. Воспоминания. Записки. Статьи. Письма. М.; Л., 1941. С. 482.
614
Там же. С.483.