История русской литературы XIX века. Часть 3: 1870-1890 годы
Шрифт:
"Рыцари и торгаши"
Как и в других произведениях, в этом, центральном своем романе, Писемский лишь в определенной степени отдает дань времени. Начав писать на заре либеральной эпохи и уже выпустив трехтомник "Повестей и рассказов" (1853), писатель задумал сочинение, гоголевского размаха, учитывая при этом опыт не только первого, но и второго тома "Мертвых душ". Главный герой романа Яков Калинович выражает авторскую точку зрения, когда, заглядывая в будущее, предрекает и свою судьбу: "Гоголь… покуда с приличною ему силою является только как сатирик, а потому раскрывает одну сторону русской жизни, и раскроет ли ее вполне… и проведет ли славянскую деву и доблестного мужа – это еще сомнительно".
Роман, по сути, и воссоздает гоголевскую Россию, но с явленным уже героем иного, нового содержания. Из этой встречи "доблестного
Биографический фон романа: время от времени возобновляемая из-за денег служба, охлаждение к "Москвитянину", где печатались его первые произведения, сближение с кругом "Современника", жизнь в усадьбе Раменье, а в 1854 г. – переезд в Петербург – наполнили роман Писемского живыми веяниями предреформенной эпохи.
Вопрос о "герое времени" не только символизировал новое, но и всей предысторией был связан с прошлым. Не случайно поэтому в изображении среды чиновников Энека с вошедшим в нее Калиновичем так много "гоголевского" (открытые и скрытые цитаты, перифразы, реминисценции): "Ну вот мы и в параде. Что ж? Народ хоть куда!… Надраено только вы, Владимир Антипыч, не подстриглись: больно у вас волосы торчат!"; "Видимо, что это был для моего героя один из жизненных щелчков, которые… делают потом человека тряпкою, дрянью…" (курсив автора); "…и, пришедши в правление, рассказал, как председатель прижимал руку к сердцу, возводил глаза к небу и уверял совершенно тоном гоголевского городничего, что он сделал это "по неопытности, по одной только неопытности"…".
"Печоринство" Калиновича также составляет социальный и культурный пласт, из которого выстраивается образ: его "исповедь" перед семейством "простых" людей патриархального склада, Годневыми, воспроизводит отраженный облик лермонтовского героя в годы "мрачного семилетия": "Даже из детства, о котором, я думаю, у всех остаются приятные и светлые воспоминания, я вынес только самые грустные, самые тяжелые впечатления… Мной… обыкновенно располагали, как вещью… за какой-нибудь полтинник должен был я бегать на уроки с одного конца Москвы на другой…".
Но унаследованное от прошлого – в различных неоднородных его проявлениях – проходит поверку новым временем: печоринское "подавленное обстоятельствами" честолюбие и чичиковское приспособленчество к обстоятельствам, породненное с "подлостью", соединяются, чтобы морально окончательно унизить и изувечить человека. Всепроникающим оказывается дух практицизма, о котором не раз говорит "от себя" автор, вставляя в текст публицистические и ораторские отступления: "Автор дошел до твердого убеждения, что для нас, детей нынешнего века, слава… любовь… мировые идеи… бессмертие – ничто перед комфортом";"… прежние барышни страдали от любви; нынешние от того, что у папеньки денег мало…"; браки превратились в "полуторговые сделки", что доказывает женитьба честолюбца-бедняка Калиновича на аристократке Полине, владелице "тысячи душ". Вывод автора неутешителен: "…рыцари переродились в торгашей, арены заменились биржами!".
Дух практицизма искушает Калиновича в облике князя Ивана – "демона-соблазнителя", склоняющего героя "продать себя" в обмен на удовлетворение самолюбия и прихотей богача. Не чужда практицизму – особенно поначалу – и героиня романа, "очень умненькая, добрая", но еще более "самолюбивая" Настенька, которая больше сочувствует Калиновичу с его "эгоизмом", чем отцу с
Но и Годневы, и Калинович потому и ненавидимы губернским обществом, что, независимо от исходных начал своих воззрений, от того, какая эпоха (Державина или Гоголя) воспитала в них понятие о чести, объединяются верой в нравственный идеал, в то, что "гораздо честнее отстаивать слабых, чем хвалить сильных".
При этом "настоящей правды" нет и в том воззрении на общество, которое свойственно старику Годневу, четверть века беспорочно прослужившему смотрителем училища: всюду он видит "простосердечие, добродушие и дружелюбие". Не вся "правда" заключена и в противостоящих таким иллюзиям "ожесточенных" обличениях Калиновича: он везде открывает "ненависть, злобу и зависть". Истина, как всегда у Писемского, – вне этих крайностей, в нравственном уроке, который дает Калиновичу Настенька: "…у меня ужасный отрицательный взгляд был на божий мир; но… я поняла, что в каждом человеке есть искра божья, искра любви, и перестала не любить и презирать людей".
Несчастье Калиновича в том, что, по-печорински презирая блага, составляющие счастье властьимущих, он по-чичиковски служит им, чтобы достичь тех же презренных благ. Они нужны лишь для того, для чего "большому кораблю" необходимо "большое плаванье" – как дань, которую должно взять со "среды": "…что выдвигается вперед: труд ли почтенный, дарование ли блестящее, ум ли большой? Ничуть не бывало! Какая-нибудь выгодная наружность, случайность породы или, наконец, деньги. Я избрал последнее: отвратительнейшим образом продал себя в женитьбе и сделался миллионером. Тогда сразу горизонт прояснился и дорога всюду открылась… Я искал и желал одного: чтоб сделать пользу и добро другим; за что же, скажите вы мне, преследует меня общественное мнение?"
В четвертой, заключительной части романа сокрушительные – и справедливые! – разоблачения нового губернатора Энека Калиновича, уличившего всех чиновников в систематических и безобразных злоупотреблениях, вполне выражают его "нравственную ненависть". Последовавшая затем отставка "с преданием суду" воспринимается как вопиющее беззаконие, как горький упрек "либеральной" эпохё Александра Второго. Однако главное в романе – не "общественное мнение" и наказание им "зарвавшегося" честолюбца". Главное – крах рассудочной "арифметики" Калиновича, отчасти предвосхищающей "казуистику" Раскольникова. В логике рассуждений героя по поводу ценности людей и их поступков: "Он делал зло тысячам, так им одним и его семьей можно пожертвовать для общей пользы"; "И неужели они не знают, что в жизни, для того чтоб сделать хоть одно какое-нибудь доброе дело, надобно совершить прежде тысячу подлостей?" – заключена "ужасная ложь" (Ф. М. Достоевский), которая объективно оказывается равнозначной цинизму князя, развивающего теорию о "двух разрядах" людей.
Истину высказывают Настенька и неоднозначно представленный в романе сибарит Белавин: "Зло надобно преследовать, а добро все-таки любить", "все истинно великое и доброе, нужное для человека, подсказывалось синтетическим путем".
Смирение удалившегося от дел Калиновича перед судьбой не разрешает "нравственной запутанности", а его на много лет запоздавшее соединение с Настенькой не ведет к настоящему счастью. "Беспощадный" реализм Писемского снимает традиционность развязки, которую "старые повествователи" видели в "мирной пристани тихого семейного счастия". Идиллия – не для таких энергичных, нравственно сильных людей, как Калинович и Настенька. Брак, как "полнота счастья в ограничении" [6] , приравнивается к исполнению долга перед собой и друг другом. Для деятельности же, для жизненной активности оба они н§ годятся – и потому в их соединении много печальной обреченности на еще памятную обоим, но уже отжившую любовь. Герои словно приговорены к обывательской жизни "статского советника и статской советницы", перспективой которой завершается роман "Тысяча душ". Финал жизни "человека, лишенного поступков", Павла Бешметева (если применить к нему определение, позднее данное М. Е. Салтыковым-Щедриным своему герою) и "беспокойного человека" Якова Калиновича уравнивает их в общежизненном итоге, делая одинаково не состоявшимися, не "выделавшими" своей судьбы.
6
Жан-Поль. Приготовительная школа эстетики: Пер. с нем. / Вступ. статья, сост., пер. и коммент. Ал. В. Михайлова. М., 1981. С. 265.