История Советского Союза. 1917-1991

Хоскинг Джеффри

В отсутствие истинно консервативной политической теории и при недостатке поддержки со стороны независимой церкви российское имперское государство часто оказывалось крайне уязвимым при столкновении с активистами революционного движения. В сущности, собственные идеалы государства были отняты его оппонентами, и в результате правительство оказалось покинуто теми, на кого в нормальных условиях оно должно было бы опираться. Даже Достоевский, писатель консервативных взглядов, сказал однажды, что, если бы он знал о том, что революционеры собираются взорвать Зимний дворец, он бы не сообщил о заговоре полиции из боязни, что его сочтут доносчиком. Совершенно не обязательно одобряя сам терроризм, дворяне и представители свободных профессий иногда сочувствовали мировоззрению террористов. Так, например, безупречно либеральная партия кадетов в 1906 году отказалась публично заклеймить терроризм, опасаясь дискредитировать себя в глазах общественного мнения. Таким образом революционерам удалось создать своего рода “альтернативную общественную структуру”.

Это ничуть не облегчало практическое разрешение проблем, стоявших перед радикалами. Было абсолютно непонятно, как им добиваться достижения своих целей. Александр

Герцен, по-видимому, первый бескомпромиссный российский социалист, полагал, что ядром нового общества должна стать крестьянская община, но его суждения о том, нужна ли для этого революция и какой ей быть, отличались противоречивостью. Михаил Бакунин настаивал на том, что единственно важным является поднять народные массы на восстание, и это само по себе очистит и уничтожит зло существующего общества, оставив людям свободу импровизации. Напротив, Петр Лавров надеялся, что революция вообще не понадобится. Он чувствовал, что образованные слои общества имеют долг перед народом, поскольку своим образованием они обязаны его тяжелому труду. Они должны заплатить этот долг путем “хождения в народ” и передачи народу плодов образования, обучая народные массы тому, как они могли бы создать истинно гуманное общество на основе собственных Структур: мира и артели. В семидесятых годах девятнадцатого века несколько сотен студентов попытались реализовать на практике взгляды Лаврова, выучившись ремеслам и надевши толстовки и валенки, чтобы жить в деревне, торговать и распространять правильное учение. Большинство, хотя и не все крестьяне, встретили их с непониманием и с некоторым подозрением: в то время по крайней мере их вера в “царя-батюшку” была все еще не поколеблена. Многие из студентов-идеалистов, “ходивших в народ”, окончили свой путь в тюрьме.

Их неудача придала сил и уверенности тем, кто утверждал, что революционное движение должно вести за собой и должно использовать насилие, разрушая правительственный аппарат с помощью террора и при возможности захватывая власть посредством восстания. Для осуществления этих целей возникла организация “Народная воля”; в 1881 году она действительно совершила успешное покушение на императора Александра II. Однако установить другой режим или хотя бы даже осуществлять эффективное воздействие на преемников Александра ей уже было не под силу. Фактически это была пиррова победа, приведшая лишь к усилению репрессий.

Казалось, что к восьмидесятым годам девятнадцатого века русское революционное движение зашло в тупик, будучи неспособным достичь поставленных целей ни с помощью мирной пропаганды, ни посредством террора. Именно в этой ситуации марксизм предложил себя в качестве панацеи для трудного времени. Его первый российский представитель, Георгий Плеханов возглавил тех, кто отказался принять методы борьбы, используемые “Народной волей. Он приветствовал марксизм, поскольку тот подтверждал его правоту в неприятии переворота: революция никоим образом еще не могла прийти в Россию, просто потому, что для этого еще не созрели объективные социальные и экономические условия. Таким образом, плехановская интерпретация подчеркивала важность детерминистских черт марксизма: он утверждал, что капитализм еще даже не начинался в России, так что социалистическая революция, возникающая только в результате противоречий капиталистического общества, не имела надежды на успех. По его мнению, Россия должна была прежде всего принять путь капитализма вместе с сопутствующим ему разрушением крестьянской общины и созданием крупномасштабной промышленности, поскольку эти процессы способны породить подлинно революционный класс — фабричный пролетариат, который не обманет надежд радикальной интеллигенции, как это сделало крестьянство. Плеханов принял марксизм с энтузиазмом, так как увидел в нем научное объяснение исторических процессов и гарантию того, что революционеры, если они последуют по этому пути, не будут более понапрасну терять свои надежды, а в действительности, и жизни. Прежних же революционеров он презрительно назвал популистами.

Историки России часто рассматривают марксизм так, как если бы он пришел в эту страну в виде окончательно сформированного и внутренне последовательного учения. На самом же деле это был совершенно другой случай. Сам марксизм являлся продуктом европейского опыта, весьма далекого от того, что испытывали русские революционеры в шестидесятые и семидесятые годы девятнадцатого века, в частности, разочарования во Французской революции и европейских восстаниях 1848–49 годов. Разрыв между революционными ожиданиями и последующей реальностью всегда был огромен. Маркс объявил, что это обусловлено тем» что революционеры недостаточно внимания уделяют объективным социально-экономическим условиям: по сути они все были утопическими социалистами. Напротив, свою собственную разновидность социализма он описал как научную. Он утверждал, что пролетариат, растущий теперь неконтролируемо вместе с расширением капиталистической промышленности, преодолеет разрыв между идеалом и реальностью. Наиболее благоприятным для этого было положение фабричного рабочего, поскольку он был одновременно и “субъектом” и “объектом” истории: объектом потому, что был жертвой экономических законов, а субъектом — так как понимал, что ему нечего терять, и находился под впечатлением представлений о более справедливом и процветающем обществе, которое может возникнуть в результате восстания. Поскольку неизбежные противоречия капитализма все тяжелее давят на рабочих, они неотвратимо подымутся и сбросят своих угнетателей, творя из общей нужды более справедливое и гуманное общество.

Таким образом, Маркс преодолел, к собственному удовлетворению и удовлетворению большинства своих последователей, тревожащий разрыв между идеалом и его осуществлением. Беда в том, что не было и нет обязательной связи между представлением Маркса об углубляющемся социально-экономическом кризисе, при котором каждый движим собственными материальными интересами, и миром гармонии и братства, который должен возникнуть в результате революции. Рассуждая логически, если рабочие действительно совершают революцию под влиянием своих экономических интересов, то наиболее вероятным последствием такой революции была бы дальнейшая экономическая борьба,

но с другим набором хозяев. Тем не менее идея о том, что рабочая революция каким-то магическим способом устранит все конфликты в обществе, имела огромную привлекательность. Она представлялась и реалистичной, и оптимистичной одновременно. Она совмещала в себе привлекательность науки и религии. Вот что делало ее такой соблазнительной, и более всего для России, где интеллигенция уже намучилась со светским государством, взявшим на себя религиозные прерогативы.

Безусловно, молодого Владимира Ульянова, или Ленина (имя, под которым он стал известен), увлекла именно эта двойственная природа марксизма. Он находился под сильным впечатлением казни своего старшего брата Александра в 1887 году за участие в подготовке к убийству императора. Ленина привлекали идеализм и самопожертвование его брата, но в то же время он не считал возможным отдавать свою жизнь напрасно. Он, безусловно, собирался следовать целям Александра, направленным на революционные преобразования общества. Поэтому научная сторона марксизма была для него чрезвычайно важна. Чтение “Капитала” Карла Маркса стало для него, как он позднее признавался, настоящим откровением, поскольку ему казалось, что там раскрыта предопределенность революции в объективном эволюционном процессе развития общества, если только хватит упорства и терпения дождаться соответствующего момента. В своих ранних произведениях Ленин проделал сходный анализ собственно российской социально-экономической структуры, преследуя цель показать, что капитализм уже разрушает экономику крестьянской общины и что капитализм, а потому, в конечном счете, и революция, неизбежен в России. Ленин предполагал, что России предстоит пойти дальше, чем большей части Европы, и вслед за Плехановым он предвидел необходимость двух этапов революции: 1) буржуазно-демократическая революция, когда феодальная система, еще не полностью разрушенная в России, была бы окончательно уничтожена союзом буржуазных либералов со все еще маленькой рабочей партией; 2) более поздний социалистический этап, который наступит в свое время, когда капитализм полностью разовьется, а рабочий класс достигнет зрелости.

Все это имело достоинства очевидной необходимости. Но при этом располагалось на столь протяженной временной оси, что для полной реализации потребовалось бы устрашающее терпение и самоограничение. В действительности же Ленин не долго придерживался первоначальной полной схемы, а начал изыскивать способы сближения двух этапов. Более того, по-своему он понимал разрыв между наукой и пророчеством у Маркса. Он не разделял уверенности своего учителя в том, что рабочие автоматически осознают всю значимость своего предназначения в существующем обществе, и в том, чем это закончится. Напротив, в своей работе “Что делать?” (1902 г.) он выразил опасение, что предоставленные самим себе рабочие не будут стремиться к революции, а станут бороться за более ограниченные цели, такие, как повышение заработной платы, улучшение условий труда и более гуманное отношение к себе со стороны работодателей. Его собственный опыт пропагандистской деятельности на фабриках Санкт-Петербурга в девяностых годах девятнадцатого века привел его к выводу, что “у рабочих не было, да и не могло быть осознания неустранимости противоречий между их собственными интересами и всей современной политической и социальной системой”. Это относится не только к российским рабочим: “История всех стран показывает, что рабочий класс сам по себе может развить только тред-юнионистское сознание, то есть убежденность в необходимости создавать тред-юнионы, бороться с работодателями, добиваться от правительства того или иного закона”. Только “образованные представители имущих классов — интеллигенция” могли полностью понимать реальные, в отличие от поверхностных, нужды рабочих. Для того, чтобы осуществить революцию, требовалась подлинно революционная партия, то есть “состоящая прежде всего и главным образом из людей, профессионально занимающихся революционной деятельностью. На первый взгляд казалось, что это исключает рабочих, поскольку они по необходимости профессионально занимались фабричным трудом.

Таким было наиболее значимое прояснение слабого места в марксистской теории. На практике Ленин никогда и не пытался организовывать свою партию таким образом. Но теоретически он всегда придерживался этого определения революционной партии и по сути объявил его краеугольным камнем истинно революционного сознания. Ради этого он готов был даже порвать с другими марксистами, придерживающимися другого взгляда. На съезде, бывшем в действительности учредительным для Российской социал-демократической партии, в Брюсселе и Лондоне в 1903 году Ленин настаивал на том, что “личное участие в одной из партийных организаций” должно быть определяющим критерием членства. Его главный оппонент Юлий Мартов предлагал более слабую формулировку: “регулярная личная поддержка под руководством одной из партийных организаций”. Это бы облегчило рабочим вступление в полноправные члены партии даже в условиях нелегальности. Ленин потерпел неудачу в этом конкретном голосовании, но тем не менее получил на съезде поддержку большинства и именно поэтому стал называть свою фракцию “большевиками”, в то время как мартовцам пришлось удовольствоваться прозвищем “меньшевики”.

Вопрос, спровоцировавший величайший раскол в Российской социал-демократической партии, звучит как мелкий организационный софизм. Однако в действительности оказалось, что этот софизм символизировал более глубокие расхождения, разведшие большевиков и меньшевиков еще дальше. Со временем стало ясно, что они имели в виду два разных типа революции. Меньшевики придавали большое значение созданию парламентской “буржуазной” республики, в которой партия рабочего класса будет функционировать как легальная оппозиция до тех пор, пока она не станет достаточно многочисленной для того, чтобы взять власть в свои руки. Ленин, однако, становился все более нетерпелив, его не устраивала растянутая программа действий, предусматриваемая таким представлением. Он жаждал сжать весь процесс и провести обе революции вместе, причислив крестьян (осуществляющих буржуазно-демократическую революцию против помещиков) к союзникам рабочих (осуществляющих социалистическую революцию против капиталистов). Однако до своего окончательного возвращения в Россию из изгнания в 1917 году он не раскрыл полностью своих взглядов по этому вопросу.